Неточные совпадения
—
Что, Петр,
не видать еще? — спрашивал 20 мая 1859 года, выходя без шапки на низкое крылечко постоялого двора на *** шоссе, барин лет сорока с небольшим, в запыленном пальто и клетчатых панталонах, у своего слуги, молодого и щекастого малого с беловатым пухом на подбородке и маленькими тусклыми глазенками.
Николай Петрович быстро обернулся и, подойдя к человеку высокого роста, в длинном балахоне с кистями, только
что вылезшему из тарантаса, крепко стиснул его обнаженную красную руку, которую тот
не сразу ему подал.
— Надеюсь, любезнейший Евгений Васильич,
что вы
не соскучитесь у нас, — продолжал Николай Петрович.
— То-то прошлою зимой я его
не видал. Он
чем занимается?
— Полагать надо,
что в город. В кабак, — прибавил он презрительно и слегка наклонился к кучеру, как бы ссылаясь на него. Но тот даже
не пошевельнулся: это был человек старого закала,
не разделявший новейших воззрений.
— Хлопоты у меня большие с мужиками в нынешнем году, — продолжал Николай Петрович, обращаясь к сыну. —
Не платят оброка. [Оброк — более прогрессивная по сравнению с барщиной денежная форма эксплуатации крестьян. Крестьянин заранее «обрекался» дать помещику определенную сумму денег, и тот отпускал его из имения на заработки.]
Что ты будешь делать?
— Тени нет у вас, вот
что горе, — заметил Аркадий,
не отвечая на последний вопрос.
— Что-то на дачу больно похоже будет… а впрочем, это все пустяки. Какой зато здесь воздух! Как славно пахнет! Право, мне кажется, нигде в мире так
не пахнет, как в здешних краях! Да и небо здесь…
Впрочем, — прибавил Николай Петрович, потирая лоб и брови рукою,
что у него всегда служило признаком внутреннего смущения, — я тебе сейчас сказал,
что ты
не найдешь перемен в Марьине…
Петр вернулся к коляске и вручил ему вместе с коробочкой толстую черную сигарку, которую Аркадий немедленно закурил, распространяя вокруг себя такой крепкий и кислый запах заматерелого табаку,
что Николай Петрович, отроду
не куривший, поневоле, хотя незаметно, чтобы
не обидеть сына, отворачивал нос.
— Я уже думал,
что вы
не приедете сегодня, — заговорил он приятным голосом, любезно покачиваясь, подергивая плечами и показывая прекрасные белые зубы. — Разве
что на дороге случилось?
— А вот на
что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда
не потакал им и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю,
что у нее там внутри делается; а так как мы с тобой те же лягушки, только
что на ногах ходим, я и буду знать,
что и у нас внутри делается.
— Ты мне даешь смелость спросить тебя…
Не оттого ли Фен…
не оттого ли она
не приходит сюда чай разливать,
что я здесь?
— Спасибо, Аркаша, — глухо заговорил Николай Петрович, и пальцы его опять заходили по бровям и по лбу. — Твои предположения действительно справедливы. Конечно, если б эта девушка
не стоила… Это
не легкомысленная прихоть. Мне нелегко говорить с тобой об этом; но ты понимаешь,
что ей трудно было прийти сюда при тебе, особенно в первый день твоего приезда.
Но Аркадий уже
не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он,
что едва ли
не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе
не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и то неясных; а с лица
не сходила краска, и сердце билось.
— Мы познакомились, отец! — воскликнул он с выражением какого-то ласкового и доброго торжества на лице. — Федосья Николаевна, точно, сегодня
не совсем здорова и придет попозже. Но как же ты
не сказал мне,
что у меня есть брат? Я бы уже вчера вечером его расцеловал, как я сейчас расцеловал его.
—
Чему ж ты удивляешься? — весело заговорил Николай Петрович. — В кои-то веки дождался я Аркаши… Я со вчерашнего дня и насмотреться на него
не успел.
— Это очень похвальное самоотвержение, — произнес Павел Петрович, выпрямляя стан и закидывая голову назад. — Но как же нам Аркадий Николаич сейчас сказывал,
что вы
не признаете никаких авторитетов?
Не верите им?
—
Что касается до меня, — заговорил он опять,
не без некоторого усилия, — я немцев, грешный человек,
не жалую.
О русских немцах я уже
не упоминаю: известно,
что это за птицы.
— Да, — проговорил он, ни на кого
не глядя, — беда пожить этак годков пять в деревне, в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься
не забыть того,
чему тебя учили, а там — хвать! — оказывается,
что все это вздор, и тебе говорят,
что путные люди этакими пустяками больше
не занимаются и
что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак — в то время старики носили ночные колпаки.]
Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
— Ну, полно, Евгений. Историю моего дяди. Ты увидишь,
что он
не такой человек, каким ты его воображаешь. Он скорее сожаления достоин,
чем насмешки.
— Я
не спорю; да
что он тебе так дался?
Она была удивительно сложена; ее коса золотого цвета и тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей ее никто бы
не назвал; во всем ее лице только и было хорошего,
что глаза, и даже
не самые глаза — они были невелики и серы, — но взгляд их, быстрый и глубокий, беспечный до удали и задумчивый до уныния, — загадочный взгляд.
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже
не говорю о том,
что он
не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может быть,
не знаешь, у них
не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
Николай Петрович
не унывал, но частенько вздыхал и задумывался: он чувствовал,
что без денег дело
не пойдет, а деньги у него почти все перевелись.
Хозяйственные дрязги наводили на него тоску; притом ему постоянно казалось,
что Николай Петрович, несмотря на все свое рвение и трудолюбие,
не так принимается за дело, как бы следовало; хотя указать, в
чем собственно ошибается Николай Петрович, он
не сумел бы.
— Да полфунта довольно будет, я полагаю. А у вас здесь, я вижу, перемена, — прибавил он, бросив вокруг быстрый взгляд, который скользнул и по лицу Фенечки. — Занавески вот, — промолвил он, видя,
что она его
не понимает.
Павел Петрович торопливо обернулся и нахмурился; но брат его так радостно, с такою благодарностью глядел на него,
что он
не мог
не ответить ему улыбкой.
Николай Петрович в то время только
что переселился в новую свою усадьбу и,
не желая держать при себе крепостных людей, искал наемных; хозяйка, с своей стороны, жаловалась на малое число проезжающих в городе, на тяжелые времена; он предложил ей поступить к нему в дом в качестве экономки; она согласилась.
— Надо серебристых тополей побольше здесь сажать, да елок, да, пожалуй, липок, подбавивши чернозему. Вон беседка принялась хорошо, — прибавил он, — потому
что акация да сирень — ребята добрые, ухода
не требуют. Ба! да тут кто-то есть.
— Какой ребенок чудесный! — продолжал Базаров. —
Не беспокойтесь, я еще никого
не сглазил.
Что это у него щеки такие красные? Зубки,
что ли, прорезаются?
— Это точно, — подтвердила Фенечка. — Вот и Митя, к иному ни за
что на руки
не пойдет.
— Bene. [Хорошо (лат.).] Мне нравится в ней то,
что она
не слишком конфузится. Иной, пожалуй, это-то и осудил бы в ней.
Что за вздор?
чего конфузиться? Она мать — ну и права.
— Как тебе
не стыдно предполагать во мне такие мысли! — с жаром подхватил Аркадий. — Я
не с этой точки зрения почитаю отца неправым; я нахожу,
что он должен бы жениться на ней.
Зато Павел Петрович всеми силами души своей возненавидел Базарова: он считал его гордецом, нахалом, циником, плебеем; он подозревал,
что Базаров
не уважает его,
что он едва ли
не презирает его — его, Павла Кирсанова!
Слуги также привязались к нему, хотя он над ними подтрунивал: они чувствовали,
что он все-таки свой брат,
не барин.
Один старик Прокофьич
не любил его, с угрюмым видом подавал ему за столом кушанья, называл его «живодером» и «прощелыгой» и уверял,
что он с своими бакенбардами — настоящая свинья в кусте.
— Третьего дня, я смотрю, он Пушкина читает, — продолжал между тем Базаров. — Растолкуй ему, пожалуйста,
что это никуда
не годится. Ведь он
не мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в нынешнее время! Дай ему что-нибудь дельное почитать.
— Вот как мы с тобой, — говорил в тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка наша спета.
Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит,
что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга
не можем.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот
чего я в толк
не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы
не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так
что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, — а они говорят,
что песенка моя спета. Да
что, брат, я сам начинаю думать,
что она точно спета.
Я считаю долгом объявить вам,
что я этого мнения
не разделяю.
— Я эфтим хочу доказать, милостивый государь (Павел Петрович, когда сердился, с намерением говорил: «эфтим» и «эфто», хотя очень хорошо знал,
что подобных слов грамматика
не допускает.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе
не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать,
что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам.
Не так ли, Николай?
— Я вас
не понимаю после этого. Вы оскорбляете русский народ. Я
не понимаю, как можно
не признавать принсипов, правил! В силу
чего же вы действуете?
— Я уже говорил вам, дядюшка,
что мы
не признаём авторитетов, — вмешался Аркадий.
— Нет, нет! — воскликнул с внезапным порывом Павел Петрович, — я
не хочу верить,
что вы, господа, точно знаете русский народ,
что вы представители его потребностей, его стремлений! Нет, русский народ
не такой, каким вы его воображаете. Он свято чтит предания, он — патриархальный, он
не может жить без веры…
— Я
не стану против этого спорить, — перебил Базаров, — я даже готов согласиться,
что в этом вы правы.
— А хоть бы и так? — воскликнул Базаров. — Народ полагает,
что когда гром гремит, это Илья пророк в колеснице по небу разъезжает.
Что ж? Мне соглашаться с ним? Да притом — он русский, а разве я сам
не русский?
— Нет, вы
не русский после всего,
что вы сейчас сказали! Я вас за русского признать
не могу.