Неточные совпадения
На последнюю зиму он приехать
не мог, — и вот мы
видим его в мае месяце 1859 года, уже совсем седого, пухленького и немного сгорбленного: он ждет сына, получившего, как некогда он сам, звание кандидата.
— Он в тарантасе поедет, — перебил вполголоса Аркадий. — Ты с ним, пожалуйста,
не церемонься. Он чудесный малый, такой простой — ты
увидишь.
Ну, это, я
вижу,
не по нашей части.
— Ну, полно, Евгений. Историю моего дяди. Ты
увидишь, что он
не такой человек, каким ты его воображаешь. Он скорее сожаления достоин, чем насмешки.
— Вот
видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже
не говорю о том, что он
не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может быть,
не знаешь, у них
не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
Аркадий сказал правду: Павел Петрович
не раз помогал своему брату;
не раз,
видя, как он бился и ломал себе голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки в карманы, бормотал сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent», [Но я могу дать тебе денег (фр.).] — и давал ему денег; но в этот день у него самого ничего
не было, и он предпочел удалиться.
— Да полфунта довольно будет, я полагаю. А у вас здесь, я
вижу, перемена, — прибавил он, бросив вокруг быстрый взгляд, который скользнул и по лицу Фенечки. — Занавески вот, — промолвил он,
видя, что она его
не понимает.
О Фенечке, которой тогда минул уже семнадцатый год, никто
не говорил, и редкий ее
видел: она жила тихонько, скромненько, и только по воскресеньям Николай Петрович замечал в приходской церкви, где-нибудь в сторонке, тонкий профиль ее беленького лица.
—
Видел я все заведения твоего отца, — начал опять Базаров. — Скот плохой, и лошади разбитые. Строения тоже подгуляли, и работники смотрят отъявленными ленивцами; а управляющий либо дурак, либо плут, я еще
не разобрал хорошенько.
Однажды они как-то долго замешкались; Николай Петрович вышел к ним навстречу в сад и, поравнявшись с беседкой, вдруг услышал быстрые шаги и голоса обоих молодых людей. Они шли по ту сторону беседки и
не могли его
видеть.
— Merci, — промолвила Одинцова, вставая. — Вы обещали мне посетить меня, привезите же с собой и вашего приятеля. Мне будет очень любопытно
видеть человека, который имеет смелость ни во что
не верить.
Ее случайно
увидел некто Одинцов, очень богатый человек лет сорока шести, чудак, ипохондрик, [Ипохондрия — психическое заболевание, выражающееся в мнительности и стремлении преувеличить свои болезненные ощущения; мрачность.] пухлый, тяжелый и кислый, впрочем
не глупый и
не злой; влюбился в нее и предложил ей руку.
И Анна Сергеевна в тот вечер думала о своих гостях. Базаров ей понравился — отсутствием кокетства и самою резкостью суждений. Она
видела в нем что-то новое, с чем ей
не случалось встретиться, а она была любопытна.
Она многое ясно
видела, многое ее занимало, и ничто
не удовлетворяло ее вполне; да она едва ли и желала полного удовлетворения.
— Я
вижу, вы меня знаете мало, хотя вы и уверяете, что все люди друг на друга похожи и что их изучать
не стоит. Я вам когда-нибудь расскажу свою жизнь… но вы мне прежде расскажете свою.
Одинцова раза два — прямо,
не украдкой — посмотрела на его лицо, строгое и желчное, с опущенными глазами, с отпечатком презрительной решимости в каждой черте, и подумала: «Нет… нет… нет…» После обеда она со всем обществом отправилась в сад и,
видя, что Базаров желает заговорить с нею, сделала несколько шагов в сторону и остановилась.
— Ты, брат, глуп еще, я
вижу. Ситниковы нам необходимы. Мне, пойми ты это, мне нужны подобные олухи.
Не богам же, в самом деле, горшки обжигать!..
Она опять всплакнула, как только
увидела своего Енюшу, но мужу
не пришлось ее усовещивать: она сама поскорей утерла свои слезы, чтобы
не закапать шаль.
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной
не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше
не растет, если его человеческий глаз
увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными;
не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Он враг всех излияний; многие его даже осуждают за такую твердость его нрава и
видят в ней признак гордости или бесчувствия; но подобных ему людей
не приходится мерить обыкновенным аршином,
не правда ли?
— Ты
видишь, какие у меня родители. Народ
не строгий.
— Э! да ты, я
вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я
не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. — Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи!
Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право
не признавать чувства сострадания,
не то что наш брат, самоломанный!
— Я был наперед уверен, — промолвил он, — что ты выше всяких предрассудков. На что вот я — старик, шестьдесят второй год живу, а и я их
не имею. (Василий Иванович
не смел сознаться, что он сам пожелал молебна… Набожен он был
не менее своей жены.) А отцу Алексею очень хотелось с тобой познакомиться. Он тебе понравится, ты
увидишь… Он и в карточки
не прочь поиграть и даже… но это между нами… трубочку курит.
— Они меня все пугают. Говорить —
не говорят, а так смотрят мудрено. Да ведь и вы его
не любите. Помните, прежде вы все с ним спорили. Я и
не знаю, о чем у вас спор идет, а
вижу, что вы его и так вертите, и так…
— Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, — а что вы
видели, так я на Страшном суде скажу, что вины моей в том нет и
не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
— А! вот
видите! — воскликнул Аркадий и, погодя немного, прибавил: — А отчего бы вы за него
не пошли?
— Я уже
не говорю о себе; но это будет в высшей степени невежливо перед Анной Сергеевной, которая непременно пожелает тебя
видеть.
Катя с Аркадием
не могли их
видеть, но слышали каждое слово, шелест платья, самое дыхание. Они сделали несколько шагов и, как нарочно, остановились прямо перед портиком.
— Вот
видите ли, — продолжала Анна Сергеевна, — мы с вами ошиблись; мы оба уже
не первой молодости, особенно я; мы пожили, устали; мы оба, — к чему церемониться? — умны: сначала мы заинтересовали друг друга, любопытство было возбуждено… а потом…
Видишь, что я делаю: в чемодане оказалось пустое место, и я кладу туда сено; так и в жизненном нашем чемодане; чем бы его ни набили, лишь бы пустоты
не было.
— Есть, Аркадий, есть у меня другие слова, только я их
не выскажу, потому что это романтизм, — это значит: рассыропиться. А ты поскорее женись; да своим гнездом обзаведись, да наделай детей побольше. Умницы они будут уже потому, что вовремя они родятся,
не то что мы с тобой. Эге! я
вижу, лошади готовы. Пора! Со всеми я простился… Ну что ж? обняться, что ли?
— Нет, зачем; скажи, что кланяться велел, больше ничего
не нужно. А теперь я опять к моим собакам. Странно! хочу остановить мысль на смерти, и ничего
не выходит.
Вижу какое-то пятно… и больше ничего.
— А вам случалось
видеть, что люди в моем положении
не отправляются в Елисейские? — спросил Базаров и, внезапно схватив за ножку тяжелый стол, стоявший возле дивана, потряс его и сдвинул с места.
— Евгений, — продолжал Василий Иванович и опустился на колени перед Базаровым, хотя тот
не раскрывал глаз и
не мог его
видеть. — Евгений, тебе теперь лучше; ты, бог даст, выздоровеешь; но воспользуйся этим временем, утешь нас с матерью, исполни долг христианина! Каково-то мне это тебе говорить, это ужасно; но еще ужаснее… ведь навек, Евгений… ты подумай, каково-то…