Воробей под святой кровлей

Эллис Питерс, 1983

Детективный роман английской писательницы Эллис Питерс (1913–1995) из серии о расследованиях сыщика-любителя брата Кадфаэля. Во время свадьбы Даниэля Аурифабера и Марджери Бель неизвестными похищены драгоценности. В краже обвиняют юного бродячего артиста, и он просит убежища в аббатстве Шрусбери.

Глава третья. Суббота, от полудня до ночи

Кадфаэль все еще стоял в раздумье, держа на ладони зловещую находку, но тут его окликнул кто-то из зала, и внезапный порыв ветра в тот же миг подхватил и унес оба волоска. Пускай себе летят! Они уже поведали ему свою красноречивую повесть и вряд ли могли добавить к ней что-либо еще. Обернувшись, он увидел в дверях зала удаляющуюся Сюзанну, а навстречу ему торопливо шла маленькая служаночка с узелком в руке.

— Мистрис Сюзанна сказала, что госпожа Джулиана велела отдать эти вещи, чтобы они не валялись у нас в доме. — Девушка приоткрыла узелок, в котором Кадфаэль разглядел раскрашенные деревянные предметы, кое-где облезлые от долгого употребления. — Это пожитки Лиливина. Она сказала, что вы их заберете и отдадите ему. — Черные, распахнутые во всю ширь глаза так и впились в Кадфаэля. — Правда ли то, что говорят? — пытливо спросила она, понизив голос. — В церкви его никто не тронет?

— Да, он у нас, и там для него вполне безопасно, — ответил Кадфаэль. — Сейчас ему никто ничего плохого не сделает.

— Не очень его побили? — с тревогой в голосе спросила девушка.

— Ничего страшного с ним не случилось, все заживет, пока он отдыхает. Сейчас можно за него не беспокоиться. Правом убежища он будет пользоваться сорок дней. Мне кажется, — сказал Кадфаэль, внимательно вглядываясь в тонкое личико с широко расставленными глазами и нежно очерченными, выступающими скулами, — что тебе нравится этот молодой человек.

— Он так хорошо пел и играл на скрипке, — вздохнула девочка. — И ласково разговаривал, и рад был посидеть со мной на кухне. Этот час был самым лучшим в моей жизни! А теперь я за него боюсь. Что с ним будет, когда пройдет сорок дней?

— Что будет? Ну уж коли на то пошло, сорок дней ведь немалый срок, так что многое может за это время измениться, в крайнем случае он попадет все-таки в руки закона, а не в руки своих обвинителей. Закон хоть и суров, но справедлив. И к тому времени люди, которые его обвиняют, позабудут нынешнюю горячку, а если и не позабудут, то не смогут его пальцем тронуть. Если ты хочешь ему помочь, раскрой пошире глаза и уши и, коли узнаешь что-нибудь новое, расскажи об этом всем.

Очевидно, самая мысль о такой возможности испугала девушку. Кто станет прислушиваться к ее словам? Кому это нужно?

— Мне ты можешь рассказывать все без опаски, — ободрил девушку Кадфаэль. — Ты знаешь что-нибудь о том, что происходило здесь ночью?

Пугливо оглянувшись через плечо, она затрясла головой:

— Мистрис Сюзанна отослала меня спать, мой угол на кухне, я даже и не слыхала… Я с ног падала от усталости.

Кухня стояла в стороне от дома — при тесной городской застройке всегда существовала опасность пожара, деревянные дома воспламенялись быстро. Наработавшись за день, девушка действительно могла проспать всю кутерьму.

— Я знаю только одно, — продолжила она, отважно глядя в глаза Кадфаэлю, и он увидел на ее юном, нежном лице такую решимость, которая невольно внушала уважение, — я знаю, что Лиливин не причинял зла ни моему хозяину, ни вообще кому бы то ни было. И то, что на него наговаривают, это все неправда.

— И он ничего не крал? — тихо спросил Кадфаэль.

Девушка нисколько не смутилась, глаза ее, ни разу не сморгнув, выдержали его взгляд.

— Может быть, что-то съестное, когда он был голоден: яйцо из-под курицы, куропатку в лесу, даже каравай хлеба… Это могло быть. Он всю жизнь голодал. — Как ей было не знать этого? То же самое она на себе испытала! — Но еще что-нибудь? Украсть деньги или золото? Какой ему от этого был бы прок? Нет, он не из таких! Это — никогда!

Кадфаэль первым заметил высунувшуюся из двери зала голову и тихонько предупредил Раннильт:

— Ну, беги! Скажешь, что это я тебя задержал расспросами, но ты ничего не знала и ничего не могла сказать.

Раннильт мгновенно все сообразила. Прежде чем раздался нетерпеливо окликавший ее голос Сюзанны, она уже спешила к хозяйке со всех ног.

Не дожидаясь, когда она скроется в доме вслед за своей госпожой, Кадфаэль повернулся и зашагал через проход между мастерскими на улицу.

Болдуин Печ с кружкой пива в руке сидел на крыльце своей мастерской. Поскольку улочка была узкой, а оба дома, обращенные фасадом на северо-запад, были погружены в глубокую тень, у него, очевидно, имелась особенная причина отдыхать именно в этом месте. Все жители города, которые вчера веселились на свадьбе в доме Уолтера Аурифабера, сегодня поднялись, едва только пришли в себя после вчерашнего гулянья, и с утра все были уже на ногах, а их раннему пробуждению и бодрости в немалой степени способствовал запас удивительных новостей, которыми нужно было как можно скорей поделиться с соседями, и надежда узнать все мельчайшие подробности.

Мастер Печ был коренастый крепыш лет пятидесяти с наметившимся круглым брюшком; среди сограждан он слыл знаменитым рыболовом, однако не умел хорошо плавать, что было редкостью для жителей города Шрусбери, с трех сторон омываемого водами Северна. У него действительно был длинный нос, который чутко поворачивал по ветру, едва где-нибудь повеет скандалом, однако хозяин с осторожностью пользовался возможностями этого тонкого инструмента, смакуя чужие неприятности как бы из любви к искусству, а не ради собственной выгоды. У него было простецкое, круглое, вечно улыбающееся лицо с бледно-голубыми глазками, в которых то и дело вспыхивал огонек веселого любопытства. Кадфаэль слишком хорошо знал Болдуина Печа и остерегался сказать при нем лишнее. Но сейчас он первым поздоровался, как бы напрашиваясь на беседу, хотя был уверен, что Печ только и выжидает удобного повода, чтобы подцепить собеседника.

— Ну что, брат Кадфаэль, — начал Печ с простодушным выражением, — вы, верно, приходили лечить моих соседей. Как им не повезло! Надеюсь, что они не слишком убиты горем? Мой мальчонка говорит, что они уже немного пришли в себя и у обоих дела идут на поправку.

Кадфаэль дал приличествующий случаю ответ, чтобы побудить Печа рассказать все, что тот знает, и выудить из него побольше подробностей. Он помалкивал, а сам держал ухо востро. Ему пришлось сызнова выслушать уже знакомый рассказ, на сей раз уснащенный живописными подробностями, на какие Печ был большой мастер. Один раз за время их беседы из мастерской выглянул подмастерье Печа, видный парень, живший в двух кварталах отсюда с овдовевшей матерью. Работник бросил понимающий взгляд на своего хозяина и вновь скрылся в мастерской, убедившись, что сегодня ему предстоит самому справляться с работой, что, впрочем, его вполне устраивало. Джон Бонет давно уже научился всему, что мог ему показать наставник, который хорошо знал свое дело, но был не в меру ленив; так что теперь подмастерье вполне управлялся без чьей-либо помощи. У Печа не было сыновей, оставлять мастерскую в наследство было некому, а своему помощнику он доверял, во всем на него полагался, и тот готов был терпеливо ждать своего часа.

— А брак-то удачный, — сказал Печ, многозначительно ткнув брата Кадфаэля в плечо. — В особенности, если окажется, что сокровище Уолтера и впрямь окончательно пропало. Дочка Эдреда Беля получит такое наследство, которого хватит, чтобы возместить по крайней мере половину потери. Не зря Уолтер потрудился, чтобы заполучить ее в невестки, да и старуха не сидела сложа руки. Уж эти двое никогда не промахнутся! — Печ многозначительно потер друг о друга большой и указательный пальцы, толкнул в бок Кадфаэля и подмигнул одним глазом. — А девица уж никак не красавица и никаким искусствам не обучена — ни тебе спеть, ни станцевать как следует, чтобы развлечь общество. Однако и не уродина, так что в общем вроде и ничего, а иначе бы парня нипочем не уломали, тем более у него уже есть с кем сравнивать!

— Он — видный юноша, — спокойно сказал Кадфаэль. — И, говорят, неплохой умелец в своем ремесле. Он и наследство получит хорошее.

— Да вот только сейчас-то не больно ему богато живется! — прошептал Болдуин, придвигаясь поближе и снова весело тыча Кадфаэля в плечо острым пальцем. — Ждать-то — оно хуже всего! Молодежь живет сегодняшним днем, а не завтрашним, а что до женитьбы, так тут, знаете ли, еще как посмотреть! Старушка пускай и обожает его, и нарадоваться не может на красавчика внука, а раскошеливаться не больно спешит, так что ему не много от нее перепадает на лакомства. А ведь то, что ему по вкусу, пожалуй, дороговато стоит!

У Кадфаэля промелькнула запоздалая мысль, что человеку в монашеском платье несколько неприлично жадно слушать городские сплетни, но он все же продолжал слушать, не опускаясь до расспросов. Впрочем, заядлый сплетник и не нуждался в расспросах. Однажды разоткровенничавшись, он вошел в азарт и явно не собирался замолкать.

— Хотите верьте, хотите нет, — продолжал он, дыша в самое ухо Кадфаэлю, — но он ведь уже, случалось, запускал руку в ее кошелек, хотя старушку, казалось бы, нелегко провести. Нынешняя его зазноба дорогонько ему обходится, а уж когда муженек проведает про эти фокусы, тут уж и вовсе такое начнется! Можно заранее сказать, что, дай ему только прибрать к рукам невестино приданое, он все спустит на украшения другой красотке. Нельзя сказать, чтобы он что-то имел против женитьбы. Когда их сватали, девушка ему нравилась, а уж ее денежки и тем более. Да только есть другая, которая нравится ему больше всех. Что касается имени, тут лучше молчок: имя назовешь — врага наживешь. Но вы бы только видели ее вчера у них на свадьбе! Наглая, что твоя королевская полюбовница! А старикан-то ее рядом с ней пыхтит, отдувается, пыжась от гордости, что ведет первую красавицу, а она в это время с женихом переглядывается, и оба чуть не покатываются со смеху, глядя на старого дурака. И ни у кого, кроме меня, не хватило зоркости, чтобы углядеть, как они перемигнулись.

— Вот и хорошо! — рассеянно отозвался Кадфаэль, думая в это время о другом.

Слушая Печа, он понял, отчего Даниэль так невзлюбил этого жильца. Кадфаэль даже не думал подвергать сомнению те сведения, которые он почерпнул от Печа, потому что соглядатай по призванию никогда не успокоится, пока не разнюхает всю подноготную. Хотя он ни словом не обмолвился о своих открытиях Даниэлю, тот, очевидно, был не так прост, и красноречивое подрагивание любопытного носа, многозначительные взгляды холодных глаз подсказали ему, что его любовные похождения отнюдь не были тайной для соседа. А кто же тогда обманутый старый муж, присутствовавший на свадьбе в качестве почетного гостя? Видимо, он богатый и уважаемый купец и у него молодая, хорошенькая, самоуверенная жена… Может быть, он женат на ней вторым браком? Городок был не так уж велик, чтобы Кадфаэлю пришлось долго гадать. Конечно же, это был Эйлвин Корд. Овдовев два или три года тому назад, он вновь женился, к неудовольствию своего взрослого сына, на красотке втрое моложе себя, а звали юную щеголиху Сесили…

— На вашем месте я бы держал язык за зубами, — дружелюбно посоветовал Кадфаэль. — Гильдия купцов, торгующих сукном, — большая сила в нашем городе, и не всякий муж скажет спасибо за то, что ему открыли глаза.

— Это я-то, и проболтаться? Да никогда в жизни! — Его глаза сверкнули добродушным весельем, ноздри длинного носа затрепетали. — У меня есть уютный уголок, который я снимаю в доме покладистого хозяина. С какой стати я сам разрушу то, что меня устраивает! Я люблю позабавиться, но только сам с собою, не подымая шума. И что в этом плохого, раз я никого не обижаю!

— Совершенно ничего! — согласился с ним Кадфаэль и, попрощавшись, направился в сторону извилистого спуска.

Кадфаэлю было над чем поразмыслить, потому что он еще сам не знал, что ему думать об услышанном. Так что же нового удалось выведать? Что Даниэль Аурифабер завел шашни с Сесили Корд, чей муж, купец, торгующий шерстью, скупает товар в соседнем Уэльсе, чтобы затем перепродать его в Англии, и потому нередко отлучается из дому на несколько дней. Эта дама, при всей своей влюбленности, слишком привыкла к подаркам, которые стоят недешево, а молодому человеку мешают развернуться два скупердяя — отец и бабка, и он, если верить слухам, уже начал таскать у них то, что плохо лежит. Задача для него не из легких! Отец, кажется, как раз собирался спрятать добрую половину невестиного приданого от греха подальше, чтобы уж никто к нему не подобрался. А события нынешней ночи повернулись так, что кто-то, от кого он прятал добро, забрал его и перепрятал посвоему. Такое случается в семьях.

Что еще? Что Даниэль был далеко не лучшего мнения о досужем арендаторе, который тратил свое свободное время на то, чтобы совать нос в чужие дела.

Он даже утверждал, что счел бы Печа главным подозреваемым, если бы тот не находился у него на глазах в то время, когда произошел грабеж.

Ну что же! Время покажет. Впереди еще целых сорок дней.

Месса уже закончилась, когда Кадфаэль, перейдя через мост, вошел в ворота и вступил на монастырский двор. Брат Жером, неотлучная тень приора Роберта, поджидал его возвращения, чтобы первым перехватить на пороге.

— Его милость господин аббат просил тебя явиться к нему до обеда. — Тонкие ноздри острого носа брата Жерома неприязненно подрагивали от скрытого неодобрения. Его поведение, выражение лица были Кадфаэлю еще противнее, чем откровенное удовольствие Болдуина Печа, наслаждавшегося собственной подлостью. — Надеюсь, брат Кадфаэль, что ты не будешь вмешиваться, предоставив все течению времени и закону, и не будешь впутывать в это грязное дело наш монастырь, которому надлежит только исполнять долг, дабы соблюдено было право церковного убежища. Тебе не следует брать на себя обременительные обязанности, вмененные правосудию.

Хотя приор Роберт не давал Жерому устных указаний, тот прочел невысказанное распоряжение по нахмуренным бровям своего повелителя. Лиливин, это обтрепанное, жалкое подобие человека, раздражал приора Роберта, словно запутавшийся в одежде колючий репей, который нестерпимым зудом терзал его аристократическую кожу. Приор чувствовал, что ему не будет покоя, пока нежеланный постоялец остается в обители, и для того чтобы восстановить привычную гармонию существования, нужно было поскорее избавиться от этого инородного тела. Если уж говорить честно, то не только его покой, но и покой всего монастыря был нарушен, и всю братию лихорадило с тех пор, как мирские ветры занесли в обитель эту заразу. Соседство страха и страдания воистину разрушительно.

— Аббат хочет видеть меня лишь для того, чтобы узнать про самочувствие моих подопечных, — сказал Кадфаэль, проявляя редкостную терпимость в отношении столь несимпатичных ему людей, как приор Роберт и его секретарь. Ибо их мучения, их мелочные заботы, столь непонятные ему, заслуживали сочувствия. Воистину стены сотряслись, и укрывшиеся в них души вострепетали. — Я достаточно обременен заботами о больных, чтобы искать себе новых. Кто-нибудь дал парнишке поесть, врачевал его раны? Вот все, что меня волнует.

— Брат Освин о нем заботится, — ответил Жером.

— Вот и хорошо! Тогда я пойду засвидетельствовать мое почтение отцу аббату, а потом хочу пообедать. Я и так уж остался без завтрака, а в городе народ такой рассеянный, что никто не подумал предложить мне подкрепиться.

Направляясь через двор к покоям аббата, Кадфаэль перебирал в уме собранные по крупицам сведения, прикидывая, какими из них он поделится с аббатом. Мирские толки о любовных делишках, конечно, не для аббатских ушей, то же самое можно сказать о засохшей капельке крови, к которой прилипло два льняных волоска, по крайней мере до тех пор, пока бродячий актер, который должен один бороться против всего света, отстаивать свою жизнь, не воспользовался правом самому рассказать все о том, что случилось.

Радульфус без удивления воспринял известие, что вся свадьба единодушно утверждает, будто виновник ограбления — Лиливин. Но в то же время ему показалось неубедительным утверждение Даниэля и других гостей, будто бы они способны были в течение целого вечера не спускать глаз со всех присутствующих.

— Там был полный зал людей, притом множество пьяных, празднование длилось несколько часов — возможно ли тут ручаться, что ты запомнил, кто и когда пришел или ушел? С другой стороны, когда столько людей одинаково излагают одну и ту же историю, к этому нельзя не прислушаться. Ну что ж! Нам остается делать свое дело, а остальное предоставить служителям закона. Сержант сообщил мне, что шериф сейчас в отъезде — отправился в восточную часть графства, чтобы рассудить соседский спор между тамошними рыцарями, — однако помощник шерифа вернется в город сегодня вечером.

Для Кадфаэля это было приятной новостью. Хью Берингар не допустит, чтобы правосудие, цель которого поиски истины, пошло по пути наименьшего сопротивления, для удобства попросту отбрасывая разные мелкие детали, которые не укладываются в общую картину. Между тем Кадфаэль как раз собирался при встрече с Лиливином уточнить одну такую деталь, благо нужно было повидаться с юношей, чтобы передать его вещи. После обеда Кадфаэль отправился на поиски жонглера и вскоре нашел его в одном из помещений монастыря; позаимствовав у кого-то иголку с ниткой, юноша, как умел, пытался залатать прорехи в своей одежде. Не трогая повязки на лбу, он чисто умыл лицо. Оно было бледное и худое, но кожа была гладкой, а черты приятные и даже тонкие. Помыть голову он не смог, и волосы оставались по-прежнему грязными, однако он их тщательно расчесал.

Начать, пожалуй, следовало с пряника, а кнут оставить на потом. Кадфаэль подсел к Лиливину и бросил ему на колени узелок:

— Вот тебе часть твоего имущества в качестве задатка! Ну что же ты? Развяжи!

Но Лиливин уже признал старую лиловую тряпицу. Сначала он молча разглядывал ее, словно не веря своим глазам, затем развязал узел и запустил руки в скромные свои сокровища; от счастья его лицо покрылось легким румянцем, казалось, что нечаянная радость впервые за все это время возвратила ему утраченную веру в то, что в жизни может встретиться и что-то хорошее и доброе.

— Но откуда вы это взяли? Я думал, что никогда уже не увижу этих вещиц! Значит, вы вспомнили и попросили их отдать… ради меня… Как вы добры!

— Мне даже не пришлось просить. Старая хозяйка, которая ударила тебя, хотя и свирепа, не приведи Господи, однако же честная женщина. Она никогда не возьмет себе чужого, хотя и трясется над каждым пенни. Она сама прислала тебе твои вещи. Нельзя сказать, чтобы госпожа выказала при этом особенную любезность, но не об этом сейчас речь. Так что прими это как добрый знак. А как ты себя сегодня чувствуешь? Тебя покормили?

— Очень хорошо! Мне сказано, чтобы я приходил за едой на кухню, и мне дают завтрак, обед и ужин. — Казалось, Лиливин сам себе не верит, говоря о том, что получает еду три раза в день. — И мне положили соломенный тюфяк вот тут у дверей. Ночью я боюсь выходить из церкви. — Лиливин сказал это очень просто и затем смиренно добавил: — Им не нравится, что я здесь. Я у них точно кость в горле.

— Они привыкли к покою, — миролюбиво согласился Кадфаэль. — А ты приносишь беспокойство. Так что потерпи, они ведь тоже терпят. А начиная с сегодняшнего дня ты можешь спать спокойно. Помощник шерифа возвращается в город сегодня вечером. Поверь мне, на него ты можешь положиться. При нем никто не нарушит закона.

Лиливина это не успокоило; после всего, что ему довелось испытать в жизни, он отвык на кого-то полагаться, и все же возвращенные вещицы, которые он бережно запрятал к себе под тюфяк, стали для него залогом надежды. Юноша промолчал и терпеливо склонил голову над шитьем.

— А поэтому, — быстро сказал Кадфаэль, — постарайся-ка вспомнить, что ты мне в тот раз недосказал, и расскажи сейчас. Ведь ты не удалился так безропотно, как можно понять из твоих слов, не так ли? Так что же ты делал, подпирая дверной косяк в мастерской Уолтера Аурифабера? Ведь это было намного позже того часа, когда ты покинул дом и якобы растворился в ночи? Зачем ты вернулся, как вновь оказался на пороге мастерской, откуда прекрасно был виден сундук, и притом — с откинутой крышкой? А заодно и склонившийся над ним мастер Аурифабер!

Иголка дрогнула в руке Лиливина, и он уколол себе палец. Юноша выронил иголку, нитку, свою одежду и, засунув в рот уколотый палец, поднял на брата Кадфаэля испуганный взгляд широко открытых глаз. Сначала он громким, срывающимся голосом начал все отрицать:

— Я там совсем не был… Я ничего не знаю про…

Но тут он сник и спрятал глаза. Заморгав длиннющими, как у породистой коровки, ресницами, которые густой бахромой окаймляли опущенные веки, он молча потупился, уставясь на свои раскрытые ладони.

Конец ознакомительного фрагмента.