Неточные совпадения
— Он в тарантасе поедет, — перебил вполголоса Аркадий. — Ты с ним, пожалуйста,
не церемонься. Он чудесный малый,
такой простой — ты увидишь.
— Что-то на дачу больно похоже будет… а впрочем, это все пустяки. Какой зато здесь воздух! Как славно пахнет! Право, мне кажется, нигде в мире
так не пахнет, как в здешних краях! Да и небо здесь…
— Жив и нисколько
не изменился. Все
так же брюзжит. Вообще ты больших перемен в Марьине
не найдешь.
«Нет, — подумал Аркадий, — небогатый край этот,
не поражает он ни довольством, ни трудолюбием; нельзя, нельзя ему
так остаться, преобразования необходимы… но как их исполнить, как приступить?..»
Петр вернулся к коляске и вручил ему вместе с коробочкой толстую черную сигарку, которую Аркадий немедленно закурил, распространяя вокруг себя
такой крепкий и кислый запах заматерелого табаку, что Николай Петрович, отроду
не куривший, поневоле, хотя незаметно, чтобы
не обидеть сына, отворачивал нос.
— Ничего
не случилось, — отвечал Аркадий, —
так, замешкались немного. Зато мы теперь голодны, как волки. Поторопи Прокофьича, папаша, а я сейчас вернусь.
— Удивительное дело, — продолжал Базаров, — эти старенькие романтики! Разовьют в себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие и нарушено. Однако прощай! В моей комнате английский рукомойник, а дверь
не запирается. Все-таки это поощрять надо — английские рукомойники, то есть прогресс!
— А вот на что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда
не потакал им и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается; а
так как мы с тобой те же лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри делается.
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты
не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу
не судья, и в особенности я, и в особенности
такому отцу, который, как ты, никогда и ни в чем
не стеснял моей свободы.
—
Так,
так. Ну, а об русских ученых вы, вероятно,
не имеете столь лестного понятия?
— Я уже доложил вам, что ни во что
не верю; и что
такое наука — наука вообще? Есть науки, как есть ремесла, звания; а наука вообще
не существует вовсе.
— Я
не спорю; да что он тебе
так дался?
В Бадене [Баден — знаменитый курорт.] он как-то опять сошелся с нею по-прежнему; казалось, никогда еще она
так страстно его
не любила… но через месяц все уже было кончено: огонь вспыхнул в последний раз и угас навсегда.
Нигде время
так не бежит, как в России; в тюрьме, говорят, оно бежит еще скорей.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что
не стал способен, этакой человек —
не мужчина,
не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него
не вся вышла. Я уверен, что он
не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
Павел Петрович торопливо обернулся и нахмурился; но брат его
так радостно, с
такою благодарностью глядел на него, что он
не мог
не ответить ему улыбкой.
— Какой ребенок чудесный! — продолжал Базаров. —
Не беспокойтесь, я еще никого
не сглазил. Что это у него щеки
такие красные? Зубки, что ли, прорезаются?
— Как тебе
не стыдно предполагать во мне
такие мысли! — с жаром подхватил Аркадий. — Я
не с этой точки зрения почитаю отца неправым; я нахожу, что он должен бы жениться на ней.
Слуги также привязались к нему, хотя он над ними подтрунивал: они чувствовали, что он все-таки свой брат,
не барин.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я в толк
не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы
не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел,
так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
— Ну, я
так скоро
не сдамся, — пробормотал его брат. — У нас еще будет схватка с этим лекарем, я это предчувствую.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго
не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (
так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя
не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
— Да
так же. Вы, я надеюсь,
не нуждаетесь в логике для того, чтобы положить себе кусок хлеба в рот, когда вы голодны. Куда нам до этих отвлеченностей!
— И все-таки это ничего
не доказывает.
— А хоть бы и
так? — воскликнул Базаров. — Народ полагает, что когда гром гремит, это Илья пророк в колеснице по небу разъезжает. Что ж? Мне соглашаться с ним? Да притом — он русский, а разве я сам
не русский?
— Что ж, коли он заслуживает презрения! Вы порицаете мое направление, а кто вам сказал, что оно во мне случайно, что оно
не вызвано тем самым народным духом, во имя которого вы
так ратуете?
—
Не беспокойся, — промолвил он. — Я
не позабудусь именно вследствие того чувства достоинства, над которым
так жестоко трунит господин… господин доктор. Позвольте, — продолжал он, обращаясь снова к Базарову, — вы, может быть, думаете, что ваше учение новость? Напрасно вы это воображаете. Материализм, который вы проповедуете, был уже
не раз в ходу и всегда оказывался несостоятельным…
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах
не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши,
так называемые передовые люди и обличители, никуда
не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
—
Так, — перебил Павел Петрович, —
так: вы во всем этом убедились и решились сами ни за что серьезно
не приниматься.
Базаров ничего
не отвечал. Павел Петрович
так и дрогнул, но тотчас же овладел собою.
— Да, сила —
так и
не дает отчета, — проговорил Аркадий и выпрямился.
— Браво! браво! Слушай, Аркадий… вот как должны современные молодые люди выражаться! И как, подумаешь, им
не идти за вами! Прежде молодым людям приходилось учиться;
не хотелось им прослыть за невежд,
так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать: все на свете вздор! — и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
— Ты уже чересчур благодушен и скромен, — возразил Павел Петрович, — я, напротив, уверен, что мы с тобой гораздо правее этих господчиков, хотя выражаемся, может быть, несколько устарелым языком, vieilli, [Старомодно (фр.).] и
не имеем той дерзкой самонадеянности… И
такая надутая эта нынешняя молодежь! Спросишь иного: «Какого вина вы хотите, красного или белого?» — «Я имею привычку предпочитать красное!» — отвечает он басом и с
таким важным лицом, как будто вся вселенная глядит на него в это мгновенье…
Николай Петрович продолжал ходить и
не мог решиться войти в дом, в это мирное и уютное гнездо, которое
так приветно глядело на него всеми своими освещенными окнами; он
не в силах был расстаться с темнотой, с садом, с ощущением свежего воздуха на лице и с этою грустию, с этою тревогой…
—
Не знаю… посмотрю. Ну,
так, что ли? Мы отправимся?
Он имел о себе самое высокое мнение; тщеславие его
не знало границ, но он держался просто, глядел одобрительно, слушал снисходительно и
так добродушно смеялся, что на первых порах мог даже прослыть за «чудного малого».
— Это напрасно. Здесь есть хорошенькие, да и молодому человеку стыдно
не танцевать. Опять-таки я это говорю
не в силу старинных понятий; я вовсе
не полагаю, что ум должен находиться в ногах, но байронизм [Байрон Джордж Ноэль Гордон (1788–1824) — великий английский поэт; обличал английское великосветское общество; был в России более популярен, чем в Англии. Байронизм — здесь: подражание Байрону и его романтическим героям.] смешон, il a fait son temps. [Прошло его время (фр.).]
— Поверите ли, — продолжал он, — что, когда при мне Евгений Васильевич в первый раз сказал, что
не должно признавать авторитетов, я почувствовал
такой восторг… словно прозрел! «Вот, — подумал я, — наконец нашел я человека!» Кстати, Евгений Васильевич, вам непременно надобно сходить к одной здешней даме, которая совершенно в состоянии понять вас и для которой ваше посещение будет настоящим праздником; вы, я думаю, слыхали о ней?
Госпожа Кукшина роняла свои вопросы один за другим с изнеженной небрежностию,
не дожидаясь ответов; избалованные дети
так говорят с своими няньками.
— Все
такие мелкие интересы, вот что ужасно! Прежде я по зимам жила в Москве… но теперь там обитает мой благоверный, мсьё Кукшин. Да и Москва теперь… уж я
не знаю — тоже уж
не то. Я думаю съездить за границу; я в прошлом году уже совсем было собралась.
Народу было пропасть, и в кавалерах
не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно один из них, который прожил недель шесть в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: «Zut», «Ah fichtrrre», «Pst, pst, mon bibi» [«Зют», «Черт возьми», «Пст, пст, моя крошка» (фр.).] и т.п. Он произносил их в совершенстве, с настоящим парижским шиком,и в то же время говорил «si j’aurais» вместо «si j’avais», [Неправильное употребление условного наклонения вместо прошедшего: «если б я имел» (фр.).] «absolument» [Безусловно (фр.).] в смысле: «непременно», словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым
так смеются французы, когда они
не имеют нужды уверять нашу братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, «comme des anges».
— Извольте, — сказала она и посмотрела на Аркадия
не то чтобы свысока, а
так, как замужние сестры смотрят на очень молоденьких братьев.
Нос у ней был немного толст, как почти у всех русских, и цвет кожи
не был совершенно чист; со всем тем Аркадий решил, что он еще никогда
не встречал
такой прелестной женщины.
Аркадий принялся говорить о «своем приятеле». Он говорил о нем
так подробно и с
таким восторгом, что Одинцова обернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Между тем мазурка приближалась к концу. Аркадию стало жалко расстаться с своей дамой: он
так хорошо провел с ней около часа! Правда, он в течение всего этого времени постоянно чувствовал, как будто она к нему снисходила, как будто ему следовало быть ей благодарным… но молодые сердца
не тяготятся этим чувством.
— В
таком случае я
не понимаю твоего барина. Одинцова очень мила — бесспорно, но она
так холодно и строго себя держит, что…
— Воображаю, как ты меня расписывал! Впрочем, ты поступил хорошо. Вези меня. Кто бы она ни была — просто ли губернская львица или «эманципе» вроде Кукшиной, только у ней
такие плечи, каких я
не видывал давно.
— Наши герцогини
так по-русски
не говорят, — заметил Аркадий.
— Во-первых, на это существует жизненный опыт; а во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности
не стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом,
так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и
так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего
не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник
не станет заниматься каждою отдельною березой.
Базаров говорил все это с
таким видом, как будто в то же время думал про себя: «Верь мне или
не верь, это мне все едино!» Он медленно проводил своими длинными пальцами по бакенбардам, а глаза его бегали по углам.
Аркадия в особенности поразила последняя часть сонаты, та часть, в которой, посреди пленительной веселости беспечного напева, внезапно возникают порывы
такой горестной, почти трагической скорби… Но мысли, возбужденные в нем звуками Моцарта, относились
не к Кате. Глядя на нее, он только подумал: «А ведь недурно играет эта барышня, и сама она недурна».