Неточные совпадения
— Он самый
и есть, — отозвался вошедший. — А вы что ж это? туалет свой совершаете? Дело! Дело! (Голос человека, прозывавшегося Иваном Демьянычем, звучал, так же как
и смех его, чем-то металлическим.) Я к братишке вашему припер
было урок давать; да он, знать, простудился, чихает все. Действовать не
может. Вот я
и завернул к вам пока, отогреться.
— Натура нервозная, — промолвил Ратч, повернувшись на каблуках,
и шлепнул себя по ляжке, — plexus solaris [Солнечное сплетение (лат.).] страдает. О! да вы не смотрите так на меня, Петр Гаврилыч! Я
и анатомией занимался, ха-ха! Я
и лечить
могу! Спросите вот Элеонору Карповну… Все ее недуги я излечиваю! Такой у меня
есть способ.
Если бы не тетрадка в руках моих, я, право,
мог бы подумать, что я все это во сне видел — до того это все
было необычайно
и пронеслось как мгновенный грозовый ливень.
— Он опять кашлянул
и заботливо пощупал себе грудь: — Du reste, j'espère encore pouvoir faire quelque chose pour vous… dans mon testament» [«Вы уже взрослая, Сюзон,
может быть, вы скоро останетесь одна.
А
может быть, он это
и подозревал
и знал, да не хотел «поднимать струшню» (его любимая поговорка, единственная русская фраза, которую он употреблял), не хотел лишить себя хорошей лектрисы с молодым голосом!
Рассказывали потом, что, когда камердинер вбежал в спальню на сильный звон колокольчика, он нашел Ивана Матвеича не на кровати, а в двух шагах от нее.
И будто он сидел на полу, скорчившись,
и два раза сряду повторил: «Вот тебе, бабушка,
и Юрьев день!»
И будто это
были его последние слова. Но я не
могу этому верить. С какой стати он заговорил бы по-русски в такую минуту
и в таких выражениях!
«Что это у вас за бунтовщицкие глаза? — кричал он иногда за обедом, напившись пива
и стуча по столу ладонью, — вы,
может быть, думаете: я, дескать, молчалива, как овечка, стало
быть, я права…
«Вы у меня лектрисой не
будете, — объявил мне наконец Семен Матвеич, как-то гадливо охорашиваясь
и одергиваясь, — я, слава богу, еще не ослеп
и читать
могу сам, но кофей мне из ваших ручек покажется вкуснее,
и вашу игру на фортепиано я
буду слушать с удовольствием».
Знаю, что с самого того вечера, когда он вошел в гостиную (я сидела за фортепиано
и играла сонату Вебера), — когда он вошел, красивый
и стройный, в бархатном тулупчике
и валенках, как
был, прямо с мороза,
и, встряхнув заиндевевшею собольею шапкой, прежде чем поздоровался с отцом, быстро глянул на меня
и удивился, — знаю я, что с того вечера я уже не
могла забыть его, не
могла забыть это молодое доброе лицо.
Семен Матвеич заставил меня сесть. В полутьме я не
могла разглядеть его лица, я же отворачивалась от него, но я слышала, что он тяжело дышал
и скрипел зубами. Не страх чувствовала я
и не отчаяние, а какое-то бессмысленное удивление… Пойманная птица, должно
быть, так замирает в когтях коршуна… да
и рука Семена Матвеича, который все так же крепко держал меня, стискивала меня, как лапа…
Но тут я вспомнила, что он в заключении, так же как
и я, —
и я бросилась лицом на постель, зарыдала… зарыдала…
И только мысль, что мой мучитель,
быть может, стоит за дверью,
и прислушивается,
и торжествует, только эта моя мысль заставила меня поглотить мои слезы…
Чтение этой тетради до того меня смутило, впечатление, произведенное посещением Сусанны,
было так велико, что я не
мог уснуть всю ночь
и рано поутру послал с эстафетой к Фустову письмо, в котором заклинал его вернуться как можно скорее в Москву, так как его отсутствие
могло иметь самые тяжелые последствия.
«Как же мало он знал ее! — подумал я опять. — Как мало мы оба ее знали! Восторженная голова, говорил он, все молодые девушки так… А в ту самую минуту она,
быть может, подносила к губам… Возможно ли любить кого-нибудь
и так грубо в нем ошибаться?»
Я начал ему доказывать, что Сусанна непременно отравилась, а
может быть,
и отравлена
была,
и что этого нельзя так оставить…
Поплакав минут с десять, Фустов встал, лег на диван, повернулся лицом к стене
и остался неподвижен. Я подождал немного, но, видя, что он не шевелится
и не отвечает на мои вопросы, решился удалиться. Я,
быть может, взвожу на него напраслину, но едва ли он не заснул. Впрочем, это еще бы не доказывало, чтоб он не чувствовал огорчения… а только природа его
была так устроена, что не
могла долго выносить печальные ощущения… Уж больно нормальная
была природа!
Отсутствие женского пола (ибо не
было возможности причислить к нему двух теток Элеоноры Карповны, сестер колбасника, да еще какую-то кривобокую девицу в синих очках на синем носе), отсутствие приятельниц
и подруг меня сперва поразило; но, поразмыслив, я сообразил, что Сусанна, с ее нравом, воспитанием, с ее воспоминаниями, не
могла иметь подруг в той среде, где она жила.
Сперва все шло довольно тихо, не без оттенка унылости; уста жевали, рюмки опорожнялись, но слышались
и вздохи,
быть может, пищеварительные, а
быть может,
и сочувственные; упоминалась смерть, обращалось внимание на краткость человеческой жизни, на бренность земных надежд; офицер путей сообщения рассказал какой-то, правда военный, но наставительный анекдот; батюшка в камилавке одобрил его
и сам сообщил любопытную черту из жития преподобного Ивана Воина; другой батюшка, с прекрасно причесанными волосами, хоть обращал больше внимания на кушанья, однако также произнес нечто наставительное насчет девической непорочности; но понемногу все изменилось.
Может быть; а
может быть и то, что она вовсе не так страстно любила Фустова; что она не ошиблась в нем, а только возложила на него свои последние надежды
и не в состоянии
была примириться с мыслию, что даже этот человек тотчас, по первому слову сплетника, с презрением отвернулся от нее!
Неточные совпадения
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они
едят, а я не
ем? Отчего же я, черт возьми, не
могу так же? Разве они не такие же проезжающие, как
и я?
Аммос Федорович. А черт его знает, что оно значит! Еще хорошо, если только мошенник, а
может быть,
и того еще хуже.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что
и на свете еще не
было, что
может все сделать, все, все, все!
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не
могу, не
могу! слышу, что не
могу! тянет, так вот
и тянет! В одном ухе так вот
и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!»
И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз.
И руки дрожат,
и все помутилось.
Городничий. Жаловаться? А кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост
и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его
и на сто рублей не
было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя,
мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?