Неточные совпадения
«А вот это моя контора, —
сказал мне вдруг г-н Полутыкин, указывая на небольшой низенький домик, — хотите зайти?» — «Извольте».
«Отведайте, —
сказал мне Полутыкин, — это у
меня хорошая, ключевая вода».
—
Скажите, пожалуйста, — спросил
я Полутыкина за ужином, — отчего у вас Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков?
«Калиныч — добрый мужик, —
сказал мне г-н Полутыкин, — усердный и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе, содержать не может:
я его все оттягиваю.
— Нет, —
сказал я вслух, — тележки
мне не надо;
я завтра около твоей усадьбы похожу и, если позволишь, останусь ночевать у тебя в сенном сарае.
— Самовар тебе готов, —
сказал он
мне с улыбкой, — пойдем чай пить.
«Ну, прощай, Хорь, будь здоров, —
сказал я…
«Ночуем здесь, —
сказал я, — на дворе; ночь теплая; мельник за деньги нам вышлет соломы».
Надобно
сказать читателю, почему
я с таким участьем посмотрел на Арину.
Я этого,
скажу вам откровенно, терпеть не могу.
Доложу вам,
я такой человек: ничто
меня так не оскорбляет, смею
сказать, так сильно не оскорбляет, как неблагодарность…
Тут
я, признаюсь, ее с сердцем прогнал и погрозил ей, и
сказать жене обещался.
Садовник не тронул его, не
сказал ему: живи у
меня, — да и не прогнал его.
Я так думаю, по простому моему разуму: собак больше для важности, так
сказать, держать следует…
Вы изволите смеяться, а
я вам
скажу: наш брат, бедный человек, все в соображенье принимай…
«
Я вам
скажу, почему
мне не хочется умереть,
я вам
скажу,
я вам
скажу… теперь мы одни; только вы, пожалуйста, никому… послушайте…»
Я нагнулся; придвинула она губы к самому моему уху, волосами щеку мою трогает, — признаюсь, у
меня самого кругом пошла голова, — и начала шептать…
Но, во-первых, больная действительно находилась в отчаянии; а во-вторых, надо правду
сказать,
я сам чувствовал сильное к ней расположение.
Потому ли, что хлопотал-то
я усердно около больной, по другим ли каким-либо причинам, только
меня, смею
сказать, полюбили в доме, как родного…
Скажу вам без обиняков, больная моя… как бы это того… ну, полюбила, что ли,
меня… или нет, не то чтобы полюбила… а, впрочем… право, как это, того-с…
Девица она была образованная, умная, начитанная, а
я даже латынь-то свою позабыл, можно
сказать, совершенно.
Я, например, очень хорошо понял, что Александра Андреевна — ее Александрой Андреевной звали — не любовь ко
мне почувствовала, а дружеское, так
сказать, расположение, уважение, что ли.
А то возьмет
меня за руку и держит, глядит на
меня, долго, долго глядит, отвернется, вздохнет и
скажет: «Какой вы добрый!» Руки у ней такие горячие, глаза большие, томные.
А между тем, должен
я вам
сказать, — прибавил лекарь, нагнувшись вперед и подняв кверху брови, — что с соседями они мало водились оттого, что мелкие им не под стать приходились, а с богатыми гордость запрещала знаться.
— Если
я буду знать наверное, что
я умереть должна…
я вам тогда все
скажу, все!» — «Александра Андреевна, помилуйте!» — «Послушайте, ведь
я не спала нисколько,
я давно на вас гляжу… ради Бога…
я вам верю, вы человек добрый, вы честный человек, заклинаю вас всем, что есть святого на свете, —
скажите мне правду!
Доктор, ради Бога
скажите,
я в опасности?» — «Что
я вам
скажу, Александра Андреевна, — помилуйте!» — «Ради Бога, умоляю вас!» — «Не могу скрыть от вас, Александра Андреевна, вы точно в опасности, но Бог милостив…» — «
Я умру,
я умру…» И она словно обрадовалась, лицо такое веселое стало;
я испугался.
«Теперь… ну, теперь
я могу вам
сказать, что
я благодарна вам от всей души, что вы добрый, хороший человек, что
я вас люблю…»
Я гляжу на нее, как шальной; жутко
мне, знаете…
«Так обними же
меня…»
Скажу вам откровенно:
я не понимаю, как
я в ту ночь с ума не сошел.
«Вот если бы
я знала, что
я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду,
мне бы стыдно было, точно стыдно… а то что?» — «Да кто вам
сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты
меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
Уж
я ей накануне
сказал, матери-то, что мало, дескать, надежды, плохо, и священника не худо бы.
— Эх! —
сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь
я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен
я вам
сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
— Извольте, —
сказал он
мне с улыбкой, —
я приму вашу дичь, но только с условием: вы у нас останетесь обедать.
— Впрочем, —
сказал он, добродушно и прямо посмотрев
мне в лицо, —
я теперь раздумал; может быть, вам вовсе не хочется заходить ко
мне: в таком случае…
Она говорила очень мало, как вообще все уездные девицы, но в ней по крайней мере
я не замечал желанья
сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты и бессилия; она не вздыхала, словно от избытка неизъяснимых ощущений, не закатывала глаза под лоб, не улыбалась мечтательно и неопределенно.
— А скажите-ка, Лука Петрович, правду, —
сказал я между прочим, — ведь прежде, в ваше-то время, лучше было?
— Нет, старого времени
мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером
сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой не будет! да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж
я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
— Да, да, — подтвердил Овсяников. — Ну, и то
сказать: в старые-то годы дворяне живали пышнее. Уж нечего и говорить про вельмож:
я в Москве на них насмотрелся. Говорят, они и там перевелись теперь.
И должен
я вам
сказать: сердце радуется, на них глядя: обходительны, вежливы.
— Ну, в сторону дворян, — начал
я, — что вы
мне об однодворцах
скажете, Лука Петрович?
— Не на твои ли деньги? ась? Ну, ну, хорошо,
скажу ему,
скажу. Только не знаю, — продолжал старик с недовольным лицом, — этот Гарпенченко, прости Господи, жила: векселя скупает, деньги в рост отдает, именья с молотка приобретает… И кто его в нашу сторону занес? Ох, уж эти
мне заезжие! Не скоро от него толку добьешься; а впрочем, посмотрим.
— Вот, дети, —
сказал он им, — учитель вам сыскан. Вы всё приставали ко
мне: выучи-де нас музыке и французскому диалекту: вот вам и француз, и на фортопьянах играет… Ну, мусье, — продолжал он, указывая на дрянные фортепьянишки, купленные им за пять лет у жида, который, впрочем, торговал одеколоном, — покажи нам свое искусство: жуэ!
— Поедемте-ка в Льгов, —
сказал мне однажды уже известный читателям Ермолай, — мы там уток настреляем вдоволь.
— Ну, —
сказал я Ермолаю, — поди достань пакли и справь нам лодку, да поскорей.
— А ведь этак мы, пожалуй, и ко дну пойдем? —
сказал я Владимиру.
—
Скажи, пожалуйста, — начал
я, — давно ты здесь рыбаком?
— Ты ей
скажи, что
я ей гостинца дам.
— Вон кто виноват! —
сказал мой кучер, указывая кнутом на поезд, который успел уже свернуть на дорогу и приближался к нам, — уж
я всегда это замечал, — продолжал он, — это примета верная — встретить покойника… Да.
—
Я лучше пешком пойду, —
сказал я.
— Так нельзя ли нам новую ось достать? —
сказал я наконец, —
я бы с удовольствием заплатил.
— Ступайте с Богом!
Я устал: в город ездил, —
сказал он
мне и потащил себе армяк на голову.
— Ну, пойдем, —
сказал я, — пойдем, старик! Кучер нас на улице дожидается.