Неточные совпадения
Калиныч объяснялся с жаром,
хотя и не
пел соловьем, как бойкий фабричный человек…
Ермолаю
было приказано доставлять на господскую кухню раз в месяц пары две тетеревов и куропаток, а впрочем, позволялось ему жить, где
хочет и чем
хочет.
Нельзя
было назвать его человеком веселым,
хотя он почти всегда находился в довольно изрядном расположении духа; он вообще смотрел чудаком.
Хотя она сама, может
быть, в этом отношении ошибалась, да ведь положение ее
было какое, вы сами рассудите….
«Жив
быть не
хочу, коли не повешу бездельника!
Вот и начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что
хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для того, чтоб крестьянину
было легче, чтоб ему работать сподручнее
было, повинности справлять; а то теперь он сам своей земли не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с него нельзя.
Хотя для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенно пленительного, но, за неименьем пока другой дичи (дело
было в начале сентября: вальдшнепы еще не прилетали, а бегать по полям за куропатками мне надоело), я послушался моего охотника и отправился в Льгов.
Все лицо его
было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва
было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось,
хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, — не
было слов.
Юдины выселки состояли из шести низеньких и маленьких избушек, уже успевших скривиться набок,
хотя их, вероятно, поставили недавно: дворы не у всех
были обнесены плетнем.
Все ее тело
было мало и худо, но очень стройно и ловко, а красивое личико поразительно сходно с лицом самого Касьяна,
хотя Касьян красавцем не
был.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как
хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что
будешь делать? Плодущи, проклятые.
Старушка помещица при мне умирала. Священник стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. «Куда спешишь, батюшка, — проговорила она коснеющим языком, — успеешь…» Она приложилась, засунула
было руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она
хотела заплатить священнику за свою собственную отходную…
— Какую
хочешь, — отвечал Моргач. — Какую вздумается, ту и
пой.
— Конечно, какую
хочешь, — прибавил Николай Иваныч, медленно складывая руки на груди. — В этом тебе указу нету.
Пой какую
хочешь; да только
пой хорошо; а мы уж потом решим по совести.
Дикий-Барин (так его прозвали; настоящее же его имя
было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе; ему повиновались тотчас и с охотой,
хотя он не только не имел никакого права приказывать кому бы то ни
было, но даже сам не изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно сталкивался.
Голос у него
был довольно приятный и сладкий,
хотя несколько сиплый; он играл и вилял этим голосом, как юлою, беспрестанно заливался и переливался сверху вниз и беспрестанно возвращался к верхним нотам, которые выдерживал и вытягивал с особенным стараньем, умолкал и потом вдруг подхватывал прежний
напев с какой-то залихватской, заносистой удалью.
Я увидел невеселую,
хотя пеструю и живую картину: все
было пьяно — всё, начиная с Якова.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы желая сказать: «куда ни шло!» Ничего не могло
быть смешней его лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не
хотели подняться, а так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
Был у меня щенок от нее, отличный щенок, и в Москву везти
хотел, да приятель выпросил вместе с ружьем; говорит: в Москве тебе, брат,
будет не до того; там уж пойдет совсем, брат, другое.
— «Оно, конечно, правосудие, — говорю я, — оно, конечно… а вот, я слышал, у вас лошадка
есть вороненькая, так не
хотите ли поменяться на моего Лампурдоса?..
— Да, хорошие здесь люди, — продолжал Петр Петрович, — с чувством, с душой…
Хотите, я вас познакомлю? Такие славные ребята… Они все вам
будут ради. Я скажу… Бобров умер, вот горе.
Листва на березах
была еще почти вся зелена,
хотя заметно побледнела; лишь кое-где стояла одна, молоденькая, вся красная или вся золотая, и надобно
было видеть, как она ярко вспыхивала на солнце, когда его лучи внезапно пробивались, скользя и пестрея, сквозь частую сетку тонких веток, только что смытых сверкающим дождем.
— Я ничего не
хочу, — продолжала она, всхлипывая и закрыв лицо обеими руками, — но каково же мне теперь в семье, каково же мне? и что же со мной
будет, что станется со мной, горемычной? За немилого выдадут сиротиночку… Бедная моя головушка!
— То
есть я вас потешаю,
хотите вы сказать…
Я запутался,
хотел выскочить, разорвать прилипчивые нити, — не тут-то
было…
— И между тем, — продолжал он с жаром, — я бы не желал внушить вам дурное мнение о покойнице. Сохрани Бог! Это
было существо благороднейшее, добрейшее, существо любящее и способное на всякие жертвы,
хотя я должен, между нами, сознаться, что если бы я не имел несчастия ее лишиться, я бы, вероятно, не
был в состоянии разговаривать сегодня с вами, ибо еще до сих пор цела балка в грунтовом моем сарае, на которой я неоднократно собирался повеситься!
— Нет, ради Бога, — прервал он меня, — не спрашивайте моего имени ни у меня, ни у других. Пусть я останусь для вас неизвестным существом, пришибленным судьбою Васильем Васильевичем. Притом же я, как человек неоригинальный, и не заслуживаю особенного имени… А уж если вы непременно
хотите мне дать какую-нибудь кличку, так назовите… назовите меня Гамлетом Щигровского уезда. Таких Гамлетов во всяком уезде много, но, может
быть, вы с другими не сталкивались… Засим прощайте.
Чертопханов дрожал, как в лихорадке; пот градом катился с его лица и, мешаясь со слезами, терялся в его усах. Он пожимал руки Лейбе, он умолял, он чуть не целовал его… Он пришел в исступление. Жид попытался
было возражать, уверять, что ему никак невозможно отлучиться, что у него дела… Куда! Чертопханов и слышать ничего не
хотел. Нечего
было делать: согласился бедный Лейба.
— И не у казака он
был, — продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем же басовым голосом, — а у цыгана-барышника; я, разумеется тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей
хотел представить…
Как это все укладывалось в его голове и почему это казалось ему так просто — объяснить не легко,
хотя и не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без близкой души человеческой, без гроша медного, да еще с кровью, зажженной вином, он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках людей помешанных
есть, на их глаза, своего рода логика и даже право.
— А что
будешь делать? Лгать не
хочу — сперва очень томно
было; а потом привыкла, обтерпелась — ничего; иным еще хуже бывает.
— Послушай, Лукерья, — начал я наконец. — Послушай, какое я тебе предложение сделаю.
Хочешь, я распоряжусь: тебя в больницу перевезут, в хорошую городскую больницу? Кто знает,
быть может, тебя еще вылечат? Во всяком случае, ты одна не
будешь…
Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась. Смерть пришла-таки за ней… и «после Петровок». Рассказывали, что в самый день кончины она все слышала колокольный звон,
хотя от Алексеевки до церкви считают пять верст с лишком и день
был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон шел не от церкви, а «сверху». Вероятно, она не посмела сказать: с неба.
Наконец мы, однако, сошлись с ним на двадцати рублях. Он отправился за лошадьми и чрез час привел их целых пять на выбор. Лошади оказались порядочные,
хотя гривы и хвосты у них
были спутанные и животы — большие, растянутые, как барабан. С Филофеем пришло двое его братьев, нисколько на него не похожих. Маленькие, черноглазые, востроносые, они, точно, производили впечатление ребят «шустрых», говорили много и скоро — «лопотали», как выразился Ермолай, но старшому покорялись.
Все потускнело и смешалось,
хотя книзу
было виднее.
Я опять высунулся из тарантаса; но я бы мог остаться под навесом балчука, до того теперь явственно,
хотя еще издалека, доносился до слуха моего стук тележных колес, людской посвист, бряцанье бубенчиков и даже топот конских ног; даже пенье и смех почудились мне. Ветер, правда, тянул оттуда, но не
было сомненья в том, что незнакомые проезжие на целую версту, а может и на две, стали к нам ближе.