Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал
своему стану волнообразное движение и вышел, прилично поскрипывая сапожками. Николай Еремеич подошел к стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом. Из двери высунулась рыжая голова с густыми бакенбардами.
Неточные совпадения
— Не
стану я вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя больная на другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она
своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может быть, виновата перед вами… болезнь… но, поверьте, я никого не любила более вас… не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
— Не для того ты убил его, барин:
станешь ты его есть! Ты его для потехи
своей убил.
Но с тех пор Татьяна Борисовна
стала еще более прежнего избегать сближения с
своими соседками.
Четвертого дня Петра Михайловича, моего покровителя, не
стало. Жестокий удар паралича лишил меня сей последней опоры. Конечно, мне уже теперь двадцатый год пошел; в течение семи лет я сделал значительные успехи; я сильно надеюсь на
свой талант и могу посредством его жить; я не унываю, но все-таки, если можете, пришлите мне, на первый случай, двести пятьдесят рублей ассигнациями. Целую ваши ручки и остаюсь» и т. д.
Старушка помещица при мне умирала. Священник
стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. «Куда спешишь, батюшка, — проговорила она коснеющим языком, — успеешь…» Она приложилась, засунула было руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она хотела заплатить священнику за
свою собственную отходную…
— Ну, конечно, дело известное. Я не вытерпел: «Да помилуйте, матушка, что вы за ахинею порете? Какая тут женитьба? я просто желаю узнать от вас, уступаете вы вашу девку Матрену или нет?» Старуха заохала. «Ах, он меня обеспокоил! ах, велите ему уйти! ах!..» Родственница к ней подскочила и раскричалась на меня. А старуха все стонет: «Чем это я заслужила?..
Стало быть, я уж в
своем доме не госпожа? ах, ах!» Я схватил шляпу и, как сумасшедший, выбежал вон.
«О, да ты „не тронь меня“, — подумал я, в
свою очередь украдкой посматривая на ее гибкий
стан, впалую грудь и угловатые, проворные движения.
Перфишка попристальнее посмотрел на
своего барина — и заробел: «Ох, как он похудел и постарел в течение года — и лицо какое
стало строгое и суровое!» А кажется, следовало бы Пантелею Еремеичу радоваться, что, вот, мол, достиг-таки
своего; да он и радовался, точно… и все-таки Перфишка заробел, даже жутко ему
стало.
— И не у казака он был, — продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем же басовым голосом, — а у цыгана-барышника; я, разумеется тотчас вклепался в
свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал как ошпаренный на всю площадь,
стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей хотел представить…
В течение памятного дня, когда он отыскал Малек-Аделя, Чертопханов чувствовал одну лишь блаженную радость… но на другое утро, когда он под низким навесом постоялого дворика
стал седлать
свою находку, близ которой провел всю ночь, что-то в первый раз его кольнуло…
В течение обратного путешествия домой (оно продолжалось с неделю) сомнения в нем возбуждались редко: они
стали сильней и явственней, как только он вернулся в
свое Бессоново, как только очутился в том месте, где жил прежний, несомненный Малек-Адель…
— Да я их и третьёго дня и вчерась спрашивал, — подхватил оробевший казачок, — не прикажете ли, говорю, Пантелей Еремеич, за священником сбегать? «Молчи, говорит, дурак. Не в
свое дело не суйся». А сегодня, как я
стал докладывать, — только посмотрели на меня да усом повели.
— Этого, барин, тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь. Да и забывается оно потом. Придет, словно как тучка прольется, свежо так, хорошо
станет, а что такое было — не поймешь! Только думается мне: будь около меня люди — ничего бы этого не было и ничего бы я не чувствовала, окромя
своего несчастья.
В чем состояла особенность его учения, Левин не понял, потому что и не трудился понимать: он видел, что Метров, так же как и другие, несмотря на
свою статью, в которой он опровергал учение экономистов, смотрел всё-таки на положение русского рабочего только с точки зрения капитала, заработной платы и ренты.
Я, право, не знаю, как описать, что произошло дальше. В первую минуту Хиония Алексеевна покраснела и гордо выпрямила
свой стан; в следующую за этим минуту она вернулась в гостиную, преисполненным собственного достоинства жестом достала свою шаль со стула, на котором только что сидела, и, наконец, не простившись ни с кем, величественно поплыла в переднюю, как смертельно оскорбленная королева, которая великодушно предоставила оскорбителей мукам их собственной совести.
Неточные совпадения
Вздохнул Савелий… — Внученька! // А внученька! — «Что, дедушка?» // — По-прежнему взгляни! — // Взглянула я по-прежнему. // Савельюшка засматривал // Мне в очи; спину старую // Пытался разогнуть. // Совсем
стал белый дедушка. // Я обняла старинушку, // И долго у креста // Сидели мы и плакали. // Я деду горе новое // Поведала
свое…
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером
своим нравов развращать не
станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Стародум. А! Сколь великой душе надобно быть в государе, чтоб
стать на стезю истины и никогда с нее не совращаться! Сколько сетей расставлено к уловлению души человека, имеющего в руках
своих судьбу себе подобных! И во-первых, толпа скаредных льстецов…
Стародум. Они в руках государя. Как скоро все видят, что без благонравия никто не может выйти в люди; что ни подлой выслугой и ни за какие деньги нельзя купить того, чем награждается заслуга; что люди выбираются для мест, а не места похищаются людьми, — тогда всякий находит
свою выгоду быть благонравным и всякий хорош
становится.
Тогда выступили вперед пушкари и
стали донимать стрельцов насмешками за то, что не сумели
свою бабу от бригадировых шелепов отстоять.