Неточные совпадения
— Примеч. авт.] исчезнут лет через пять, а болот и в помине нет; в Калужской, напротив, засеки тянутся
на сотни, болота
на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка
своим порывистым взлетом веселит и пугает стрелка и собаку.
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял
свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения
своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря
на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл
свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Хорь присел
на скамью и, преспокойно поглаживая
свою курчавую бороду, вступил со мною в разговор.
— Дома Хорь? — раздался за дверью знакомый голос, и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для
своего друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел
на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от мужика.
Мужа
своего она, однако же, боялась и, по его приказанию, убиралась к себе
на печь.
«А что, — спросил он меня в другой раз, — у тебя
своя вотчина есть?» — «Есть». — «Далеко отсюда?» — «Верст сто». — «Что же ты, батюшка, живешь в
своей вотчине?» — «Живу». — «А больше, чай, ружьем пробавляешься?» — «Признаться, да». — «И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе
на здоровье тетеревов, да старосту меняй почаще».
Он бы легко мог
на деньги, вырученные им за проданную дичь, купить себе патронташ и суму, но ни разу даже не подумал о подобной покупке и продолжал заряжать
свое ружье по-прежнему, возбуждая изумление зрителей искусством, с каким он избегал опасности просыпать или смешать дробь и порох.
И пойдет Ермолай с
своим Валеткой в темную ночь, через кусты да водомоины, а мужичок Софрон его, пожалуй, к себе
на двор не пустит, да еще, чего доброго, шею ему намнет: не беспокой-де честных людей.
Ермолай, этот беззаботный и добродушный человек, обходился с ней жестоко и грубо, принимал у себя дома грозный и суровый вид — и бедная его жена не знала, чем угодить ему, трепетала от его взгляда,
на последнюю копейку покупала ему вина и подобострастно покрывала его
своим тулупом, когда он, величественно развалясь
на печи, засыпал богатырским сном.
Эта небольшая речка вьется чрезвычайно прихотливо, ползет змеей, ни
на полверсты не течет прямо, и в ином месте, с высоты крутого холма, видна верст
на десять с
своими плотинами, прудами, мельницами, огородами, окруженными ракитником и густыми садами.
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры», то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ
на укоризны
своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение
на лице, но вперед не подвигается.
Долго противился я искушению прилечь где-нибудь в тени хоть
на мгновение; долго моя неутомимая собака продолжала рыскать по кустам, хотя сама, видимо, ничего не ожидала путного от
своей лихорадочной деятельности.
Один, довольно плотный и высокого роста, в темно-зеленом опрятном кафтане и пуховом картузе, удил рыбу; другой — худенький и маленький, в мухояровом заплатанном сюртучке и без шапки, держал
на коленях горшок с червями и изредка проводил рукой по седой
своей головке, как бы желая предохранить ее от солнца.
Проезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники и другие незанятые люди (купцам, погруженным в
свои полосатые перины, не до того) до сих пор еще могут заметить в недальнем расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный дом в два этажа, совершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо забитыми окнами, выдвинутый
на самую дорогу.
— Не стану я вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя больная
на другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она
своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может быть, виновата перед вами… болезнь… но, поверьте, я никого не любила более вас… не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
Мы вошли в дом. Молодой малый, в длинном кафтане из синего толстого сукна, встретил нас
на крыльце. Радилов тотчас приказал ему поднести водки Ермолаю; мой охотник почтительно поклонился спине великодушного дателя. Из передней, заклеенной разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы в небольшую комнатку — кабинет Радилова. Я снял
свои охотничьи доспехи, поставил ружье в угол; малый в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня.
— А вот это, — подхватил Радилов, указывая мне
на человека высокого и худого, которого я при входе в гостиную не заметил, — это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи
свое искусство гостю. Что ты забился в угол-то?
— Тоже был помещик, — продолжал мой новый приятель, — и богатый, да разорился — вот проживает теперь у меня… А в
свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? ведь уж обед
на столе.
В течение разговора он упомянул о
своей покойной жене — «ее сестра», — прибавил он, указав
на Ольгу.
Радилов замолчал. Я посмотрел
на него, потом
на Ольгу… Ввек мне не забыть выражения ее лица. Старушка положила чулок
на колени, достала из ридикюля платок и украдкой утерла слезу. Федор Михеич вдруг поднялся, схватил
свою скрипку и хриплым и диким голосом затянул песенку. Он желал, вероятно, развеселить нас, но мы все вздрогнули от его первого звука, и Радилов попросил его успокоиться.
А теперь я от себя прибавлю только то, что
на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились
на охоту, а с охоты домой, что чрез неделю я опять зашел к Радилову, но не застал ни его, ни Ольги дома, а через две недели узнал, что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с
своей золовкой.
Он почитал за грех продавать хлеб — Божий дар, и в 40-м году, во время общего голода и страшной дороговизны, роздал окрестным помещикам и мужикам весь
свой запас; они ему
на следующий год с благодарностью взнесли
свой долг натурой.
Я с ним познакомился, как уже известно читателю, у Радилова и дня через два поехал к нему. Я застал его дома. Он сидел в больших кожаных креслах и читал Четьи-Минеи. Серая кошка мурлыкала у него
на плече. Он меня принял, по
своему обыкновенью, ласково и величаво. Мы пустились в разговор.
Говорит: «Я это болото
своими людьми высушу и суконную фабрику
на нем заведу, с усовершенствованиями.
Я, говорит, уж это место выбрал: у меня
на этот счет
свои соображения…» И хоть бы это было справедливо, а то просто сосед Александра Владимирыча, Карасиков Антон, поскупился королёвскому приказчику сто рублев ассигнациями взнести.
Смотрят мужики — что за диво! — ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а
на голове така шапонька мудреная, и лицо такое мудреное, — пьян, не пьян, а и не в
своем уме.
А что вам
на меня по этому случаю нажаловались, — дело понятное: всякому
своя рубашка к телу ближе.
M-r Lejeune не мог согласиться
на их предложение и в
свою очередь начал убеждать смоленских мужичков,
на французском диалекте, отпустить его в Орлеан.
Лежёня посадили в сани. Он задыхался от радости, плакал, дрожал, кланялся, благодарил помещика, кучера, мужиков.
На нем была одна зеленая фуфайка с розовыми лентами, а мороз трещал
на славу. Помещик молча глянул
на его посиневшие и окоченелые члены, завернул несчастного в
свою шубу и привез его домой. Дворня сбежалась. Француза наскоро отогрели, накормили и одели. Помещик повел его к
своим дочерям.
— Вот, дети, — сказал он им, — учитель вам сыскан. Вы всё приставали ко мне: выучи-де нас музыке и французскому диалекту: вот вам и француз, и
на фортопьянах играет… Ну, мусье, — продолжал он, указывая
на дрянные фортепьянишки, купленные им за пять лет у жида, который, впрочем, торговал одеколоном, — покажи нам
свое искусство: жуэ!
Недели через две от этого помещика Лежёнь переехал к другому, человеку богатому и образованному, полюбился ему за веселый и кроткий нрав, женился
на его воспитаннице, поступил
на службу, вышел в дворяне, выдал
свою дочь за орловского помещика Лобызаньева, отставного драгуна и стихотворца, и переселился сам
на жительство в Орел.
Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря
на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по дну, а только даром резали
свои драгоценные носы об острые края тростников.
— Позвольте себя рекомендовать, — начал он мягким и вкрадчивым голосом, — я здешний охотник Владимир… Услышав о вашем прибытии и узнав, что вы изволили отправиться
на берега нашего пруда, решился, если вам не будет противно, предложить вам
свои услуги.
Я, разумеется, не захотел отказать товарищу, достал ему, с
своей стороны, ружье-с и взял его
на охоту-с.
Летучие мыши уже носились над его заснувшими верхушками, таинственно кружась и дрожа
на смутно-ясном небе; резво и прямо пролетел в вышине запоздалый ястребок, спеша в
свое гнездо.
Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь
на мгновенье, в
свою очередь добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом.
Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь
на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить
свое желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал
на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее
свою русую кудрявую голову.
Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал
на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя
на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись
на локоть и раскинув полы
своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под
своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.
Ермил у нас завсегда
на пошту ездит; собак-то он всех
своих поморил: не живут они у него отчего-то, так-таки никогда и не жили, а псарь он хороший, всем взял.
Он выставил
свое свежее личико из-под рогожи, оперся
на кулачок и медленно поднял кверху
свои большие тихие глаза. Глаза всех мальчиков поднялись к небу и не скоро опустились.
И Ваня опять положил
свою голову
на землю. Павел встал и взял в руку пустой котельчик.
Ведь вот с тех пор и Феклиста не в
своем уме: придет, да и ляжет
на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
Я слез и постоял некоторое время
на дороге, смутно предаваясь чувству неприятного недоумения. Правое колесо почти совершенно подвернулось под телегу и, казалось, с немым отчаянием поднимало кверху
свою ступицу.
Я тотчас сообщил кучеру его предложение; Ерофей объявил
свое согласие и въехал
на двор. Пока он с обдуманной хлопотливостью отпрягал лошадей, старик стоял, прислонясь плечом к воротам, и невесело посматривал то
на него, то
на меня. Он как будто недоумевал: его, сколько я мог заметить, не слишком радовало наше внезапное посещение.
Я попросил Ерофея заложить ее поскорей. Мне самому захотелось съездить с Касьяном
на ссечки: там часто водятся тетерева. Когда уже тележка была совсем готова, и я кое-как вместе с
своей собакой уже уместился
на ее покоробленном лубочном дне, и Касьян, сжавшись в комочек и с прежним унылым выражением
на лице, тоже сидел
на передней грядке, — Ерофей подошел ко мне и с таинственным видом прошептал...
Где-нибудь далеко, оканчивая собою тонкую ветку, неподвижно стоит отдельный листок
на голубом клочке прозрачного неба, и рядом с ними качается другой, напоминая
своим движением игру рыбьего плёса, как будто движение то самовольное и не производится ветром.
— Та птица Богом определенная для человека, а коростель — птица вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее убивать, и пускай она живет
на земле до
своего предела… А человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
— Убивать ее не надо, точно; смерть и так
свое возьмет. Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых… Против смерти ни человеку, ни твари не слукавить. Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно… А я соловушек не убиваю, — сохрани Господи! Я их не
на муку ловлю, не
на погибель их живота, а для удовольствия человеческого,
на утешение и веселье.
Она, вероятно, никак не ожидала нас встретить, как говорится, наткнулась
на нас, и стояла неподвижно в зеленой чаще орешника,
на тенистой лужайке, пугливо посматривая
на меня
своими черными глазами.