Неточные совпадения
Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у
вас в лесу
на болоте.
— «Да зачем тебе селиться
на болоте?» — «Да уж так; только
вы, батюшка Николай Кузьмич, ни в какую работу употреблять меня уж не извольте, а оброк положите, какой сами знаете».
Итак, мы с Ермолаем отправились
на тягу; но извините, господа: я должен
вас сперва познакомить с Ермолаем.
— Да плохо что-то клюет, — заговорил Туман, — жарко больно; рыба-то вся под кусты забилась, спит… Надень-ко червяка, Степа. (Степушка достал червяка, положил
на ладонь, хлопнул по нем раза два, надел
на крючок, поплевал и подал Туману.) Спасибо, Степа… А
вы, батюшка, — продолжал он, обращаясь ко мне, — охотиться изволите?
— Да разве
вы теперь
на оброке?
Матушка ваша за мною в город посылали; мы
вам кровь пустили, сударыня; теперь извольте почивать, а дня этак через два мы
вас, даст Бог,
на ноги поставим».
Вы не медик, милостивый государь;
вы понять не можете, что происходит в душе нашего брата, особенно
на первых порах, когда он начинает догадываться, что болезнь-то его одолевает.
А то возьмет меня за руку и держит, глядит
на меня, долго, долго глядит, отвернется, вздохнет и скажет: «Какой
вы добрый!» Руки у ней такие горячие, глаза большие, томные.
«Теперь… ну, теперь я могу
вам сказать, что я благодарна
вам от всей души, что
вы добрый, хороший человек, что я
вас люблю…» Я гляжу
на нее, как шальной; жутко мне, знаете…
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно… а то что?» — «Да кто
вам сказал, что
вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри
на себя».
— Не стану я
вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя больная
на другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может быть, виновата перед
вами… болезнь… но, поверьте, я никого не любила более
вас… не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
Правда,
вы в то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не мог, и не мог не оттого, что вообще не нуждался в других людях, а оттого, что вся жизнь его ушла
на время внутрь.
И должен я
вам сказать: сердце радуется,
на них глядя: обходительны, вежливы.
Кричит: «Нет! меня
вам не провести! нет, не
на того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «Вот дурака нашли! эка!
вы думаете: я
вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?.. нет,
вы планы сюда подайте, вот что!» А сам рукой стучит по планам.
А что
вам на меня по этому случаю нажаловались, — дело понятное: всякому своя рубашка к телу ближе.
— Ну, счастлив твой Бог, — возразил помещик… — Ребята, отпустите его; вот
вам двугривенный
на водку.
— Вот, дети, — сказал он им, — учитель
вам сыскан.
Вы всё приставали ко мне: выучи-де нас музыке и французскому диалекту: вот
вам и француз, и
на фортопьянах играет… Ну, мусье, — продолжал он, указывая
на дрянные фортепьянишки, купленные им за пять лет у жида, который, впрочем, торговал одеколоном, — покажи нам свое искусство: жуэ!
— Позвольте себя рекомендовать, — начал он мягким и вкрадчивым голосом, — я здешний охотник Владимир… Услышав о вашем прибытии и узнав, что
вы изволили отправиться
на берега нашего пруда, решился, если
вам не будет противно, предложить
вам свои услуги.
— Да кто ж
на дощаниках гребет? Надо пихаться. Я с
вами поеду; у меня там есть шестик, а то и лопатой можно.
— Ну, — промолвил я, — видал ты, Кузьма, виды
на своем веку! Что ж ты теперь в рыболовах делаешь, коль у
вас рыбы нету?
— А разве
вы на фабрику ходите?
— А слыхали
вы, ребятки, — начал Ильюша, — что намеднись у нас
на Варнавицах приключилось?
Барин-то наш, хоша и толковал нам напредки, что, дескать, будет
вам предвиденье, а как затемнело, сам, говорят, так перетрусился, что на-поди.
Бесчисленные золотые звезды, казалось, тихо текли все, наперерыв мерцая, по направлению Млечного Пути, и, право, глядя
на них,
вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег земли…
— Оси у меня нет, — прибавил он после небольшого молчания, — эта вот не годится (он указал
на свою тележку), у
вас, чай, телега большая.
— Ну, телега… телега! — повторил он и, взяв ее за оглобли, чуть не опрокинул кверху дном… — Телега!.. А
на чем же
вы на ссечки поедете?.. В эти оглобли нашу лошадь не впряжешь: наши лошади большие, а это что такое?
— А не знаю, — отвечал Касьян, —
на чем
вы поедете; разве вот
на этом животике, — прибавил он со вздохом.
Вам кажется, что
вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается подвами, что деревья не поднимаются от земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно ясные волны; листья
на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень.
Вы не двигаетесь —
вы глядите: и нельзя выразить словами, как радостно, и тихо, и сладко становится
на сердце.
Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает
на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей проходят по душе счастливые воспоминания, и все
вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше, и тянет
вас самих за собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины…
— Все
на охоту! Ох, уж эти мне охотники! Да
вы куда теперь едете?
— Ведь
вы, может быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь
на обеих ногах, — у меня там мужики
на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно
на барщину ссадил, да земли мало! я и так удивляюсь, как они концы с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек!
Вы увидите… Как, право, это хорошо пришлось!
— Ах
вы, отцы наши, милостивцы
вы наши, — заговорил он нараспев и с таким умилением
на лице, что вот-вот, казалось, слезы брызнут, — насилу-то изволили пожаловать!.. Ручку, батюшка, ручку, — прибавил он, уже загодя протягивая губы.
— Ну, отцы
вы наши, умолот-то не больно хорош. Да что, батюшка Аркадий Павлыч, позвольте
вам доложить, дельцо какое вышло. (Тут он приблизился, разводя руками, к господину Пеночкину, нагнулся и прищурил один глаз.) Мертвое тело
на нашей земле оказалось.
— И сам ума не приложу, батюшка, отцы
вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить,
на нашей земле. Я его тотчас
на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать, говорю. А становому
на всякий случай объяснил: вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь что, батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков
на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач.
— Что
вам надобно? о чем
вы просите? — спросил он строгим голосом и несколько в нос. (Мужики взглянули друг
на друга и словечка не промолвили, только прищурились, словно от солнца, да поскорей дышать стали.)
— Ну, что же
вы? — заговорил опять г. Пеночкин, — языков у
вас нет, что ли? Сказывай ты, чего тебе надобно? — прибавил он, качнув головой
на старика. — Да не бойся, дурак.
— А отчего недоимка за тобой завелась? — грозно спросил г. Пеночкин. (Старик понурил голову.) — Чай, пьянствовать любишь, по кабакам шататься? (Старик разинул было рот.) Знаю я
вас, — с запальчивостью продолжал Аркадий Павлыч, — ваше дело пить да
на печи лежать, а хороший мужик за
вас отвечай.
— Здесь главная господская контора, — перебил он меня. — Я вот дежурным сижу… Разве
вы вывеску не видали?
На то вывеска прибита.
— Рабочая пора! То-то,
вы охотники
на чужих работать, а
на свою госпожу работать не любите… Все едино!
— Барыня приказала, — продолжал он, пожав плечами, — а
вы погодите…
вас еще в свинопасы произведут. А что я портной, и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и
на енаралов шил… этого у меня никто не отнимет. А
вы чего храбритесь?.. чего? из господской власти вышли, что ли?
вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня отпусти
на волю — я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт — я оброк хороший взнесу и господ удоблетворю. А
вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!
— Еще божитесь! Да уж коли
на то пошло, скажите: ну, не боитесь
вы Бога! Ну, за что
вы бедной девке жить не даете? Что
вам надобно от нее?
—
Вы что? а
вы с этой старой ведьмой, с ключницей, не стакнулись небось? Небось не наушничаете, а? Скажите, не взводите
на беззащитную девку всякую небылицу? Небось не по вашей милости ее из прачек в судомойки произвели! И бьют-то ее и в затрапезе держат не по вашей милости?.. Стыдитесь, стыдитесь, старый
вы человек! Ведь
вас паралич того и гляди разобьет… Богу отвечать придется.
— Знаю я
вас, — угрюмо возразил лесник, — ваша вся слобода такая — вор
на воре.
Перед лицами высшими Хвалынский большей частью безмолвствует, а к лицам низшим, которых, по-видимому, презирает, но с которыми только и знается, держит речи отрывистые и резкие, беспрестанно употребляя выраженья, подобные следующим: «Это, однако,
вы пус-тя-ки говорите», или: «Я, наконец, вынужденным нахожусь, милосвый сдарь мой,
вам поставить
на вид», или: «Наконец
вы должны, однако же, знать, с кем имеете дело», и пр.
— Ну, хорошо, хорошо, ступай… Прекрасный человек, — продолжал Мардарий Аполлоныч, глядя ему вслед, — очень я им доволен; одно — молод еще. Всё проповеди держит, да вот вина не пьет. Но вы-то как, мой батюшка?.. Что
вы, как
вы? Пойдемте-ка
на балкон — вишь, вечер какой славный.
— Что
вы, молодой человек, что
вы? — заговорил он, качая головой. — Что я злодей, что ли, что
вы на меня так уставились? Любяй да наказует:
вы сами знаете.
Одна из главных выгод охоты, любезные мои читатели, состоит в том, что она заставляет
вас беспрестанно переезжать с места
на место, что для человека незанятого весьма приятно.
Лет восемь тому назад он
на каждом шагу говорил: «Мое
вам почитание, покорнейше благодарствую», и тогдашние его покровители всякий раз помирали со смеху и заставляли его повторять «мое почитание»; потом он стал употреблять довольно сложное выражение: «Нет, уж это
вы того, кескесэ, — это вышло выходит», и с тем же блистательным успехом; года два спустя придумал новую прибаутку: «Не ву горяче па, человек Божий, обшит бараньей кожей» и т. д.
— Да, господа, — заговорил князь, обращаясь ко всему собранию и не глядя, впрочем, ни
на кого в особенности, —
вы знаете, сегодня в театре Вержембицкую вызывать.