Неточные совпадения
«Быть
не может!..
кто же?» — «Петрушка лакей».
Степушка
не получал решительно никаких пособий,
не состоял в родстве ни с
кем, никто
не знал о его существовании.
Ходили темные слухи, что состоял он когда-то у кого-то в камердинерах; но
кто он, откуда он, чей сын, как попал в число шумихинских подданных, каким образом добыл мухояровый, с незапамятных времен носимый им кафтан, где живет, чем живет, — об этом решительно никто
не имел ни малейшего понятия, да и, правду сказать, никого
не занимали эти вопросы.
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно… а то что?» — «Да
кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня
не обманешь, ты лгать
не умеешь, посмотри на себя».
Отец-то мой, покойник (царство ему небесное!), человек был справедливый, горячий был тоже человек,
не вытерпел, — да и
кому охота свое доброе терять? — и в суд просьбу подал.
— Теперь
не берешь, а самому придется плохо — будешь брать. Душой
не кривишь… эх, ты! Знать, за святых все заступаешься!.. А Борьку Переходова забыл?..
Кто за него хлопотал?
кто покровительство ему оказывал? а?
—
Не на твои ли деньги? ась? Ну, ну, хорошо, скажу ему, скажу. Только
не знаю, — продолжал старик с недовольным лицом, — этот Гарпенченко, прости Господи, жила: векселя скупает, деньги в рост отдает, именья с молотка приобретает… И
кто его в нашу сторону занес? Ох, уж эти мне заезжие!
Не скоро от него толку добьешься; а впрочем, посмотрим.
Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что, мол,
не помню я, чтобы этак бараны
кому в глаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить, говорит: «Бяша, бяша!» А баран-то вдруг как оскалит зубы, да ему тоже: «Бяша, бяша…»
— Поздно узнал, — отвечал старик. — Да что!
кому как на роду написано.
Не жилец был плотник Мартын,
не жилец на земле: уж это так. Нет, уж какому человеку
не жить на земле, того и солнышко
не греет, как другого, и хлебушек тому
не впрок, — словно что его отзывает… Да; упокой Господь его душу!
— С
кем ты это говоришь, болван ты этакой? спать
не даешь, болван! — раздался голос из соседней комнаты.
— А вот
кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир; а то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я вот, — да всех и
не перечтешь.
— Что вы, что вы, Павел Андреич? Успокойтесь… Как вам
не стыдно? Вы
не забудьте, про
кого вы говорите, Павел Андреич! — залепетал кассир.
И в самом деле,
не все ли ей равно,
кто ее бить будет!
Одно разве: осторожен он, сору из избы
не выносит, ни о
ком дурного словечка
не скажет…
— Да, господа, — заговорил князь, обращаясь ко всему собранию и
не глядя, впрочем, ни на
кого в особенности, — вы знаете, сегодня в театре Вержембицкую вызывать.
С того времени прошел год. Беловзоров до сих пор живет у тетушки и все собирается в Петербург. Он в деревне стал поперек себя толще. Тетка —
кто бы мог это подумать — в нем души
не чает, а окрестные девицы в него влюбляются…
Должно сказать правду:
не отличался ты излишним остроумием; природа
не одарила тебя ни памятью, ни прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов; на лекциях ты спал, на экзаменах — молчал торжественно; но у
кого сияли радостью глаза, у
кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища?
Его
не любят, потому что ему самому ни до
кого дела нет, но уважают.
Никто
не знал, откуда он свалился к нам в уезд; поговаривали, что происходил он от однодворцев и состоял будто где-то прежде на службе, но ничего положительного об этом
не знали; да и от
кого было и узнавать, —
не от него же самого:
не было человека более молчаливого и угрюмого.
Дикий-Барин (так его прозвали; настоящее же его имя было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе; ему повиновались тотчас и с охотой, хотя он
не только
не имел никакого права приказывать
кому бы то ни было, но даже сам
не изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно сталкивался.
Особенно поражала меня в нем смесь какой-то врожденной, природной свирепости и такого же врожденного благородства, — смесь, которой я
не встречал ни в
ком другом.
— Хорошо поешь, брат, хорошо, — ласково заметил Николай Иваныч. — А теперь за тобой очередь, Яша: смотри,
не сробей. Посмотрим,
кто кого, посмотрим…. А хорошо поет рядчик, ей-богу хорошо.
— Ну да уж что!.. Да признаться, — прибавил он после небольшого молчанья, — мне
не на
кого пенять, сам виноват. Любил покуражиться!.. Люблю, черт возьми, покуражиться!
Из-за Гекубы?
Что он Гекубе, что она ему,
Что плачет он об ней?..
А я… презренный, малодушный раб, —
Я трус!
Кто назовет меня негодным?
Кто скажет мне: ты лжешь?
А я обиду перенес бы… Да!
Я голубь мужеством: во мне нет желчи,
И мне обида
не горька…
— Ну, да что, — проговорил он наконец, —
кто старое помянет, тому глаз вон…
Не правда ли? (И он засмеялся.) На ваше здоровье!
— Оригинал, оригинал! — подхватил он, с укоризной качая головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то в подражание другому… Ей-богу! Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно
не по собственной охоте, словно исполняя какой-то
не то долг,
не то урок, —
кто его разберет!
Да впрочем,
кому природа
не дала мяса,
не видать тому у себя на теле и жиру!
В одно прекрасное утро родилась на мой счет сплетня (
кто ее произвел на свет Божий,
не знаю: должно быть, какая-нибудь старая дева мужеского пола, — таких старых дев в Москве пропасть), родилась и принялась пускать отпрыски и усики, словно земляника.
Да, во-первых, силы Бог
не дал; во-вторых, робость разбирала, а в-третьих, наконец, как себе место выхлопотать,
кого просить?
Кто-то зашевелился в соседней комнате, но ответа
не было.
Одиночество для Пантелея Еремеича наступило совершенное:
не с
кем было слово перемолвить,
не то что душу отвести.
— Барин! посмотрите-ка сюда: этого сегодня
не было. Вон и колья торчат из земли: знать, их
кто вывернул.
—
Кто это? — закричал он
не своим голосом.
— Ну, посуди, Лейба, друг мой, — ты умный человек:
кому, как
не старому хозяину, дался бы Малек-Адель в руки! Ведь он и оседлал его, и взнуздал, и попону с него снял — вон она на сене лежит!.. Просто как дома распоряжался! Ведь всякого другого,
не хозяина, Малек-Адель под ноги бы смял! Гвалт поднял бы такой, всю деревню бы переполошил! Согласен ты со мною?
Он бы «перервал пополам» всякого,
кто бы хоть отдаленно намекнул на то, что новый Малек-Адель, кажись,
не старый; он принимал поздравления с «благополучной находкой» от немногих лиц, с которыми ему приходилось сталкиваться; но он
не искал этих поздравлений, он пуще прежнего избегал столкновений с людьми — знак плохой!
Чертопханов дрогнул… словно
кто рогатиной толкнул его против сердца. И в самом деле: серая масть-то ведь меняется! Как ему такая простая мысль до сих пор в голову
не пришла?
В праве своем Чертопханов был во всяком случае вполне уверен; он
не колебался, он спешил исполнить приговор над виновным,
не отдавая себе, впрочем, ясного отчета:
кого он собственно обзывал этим именем?..
— Столбовой дворянин Пантелей Чертопханов умирает;
кто может ему препятствовать? Он никому
не должен, ничего
не требует… Оставьте его, люди! Идите!
— Послушай, Лукерья, — начал я наконец. — Послушай, какое я тебе предложение сделаю. Хочешь, я распоряжусь: тебя в больницу перевезут, в хорошую городскую больницу?
Кто знает, быть может, тебя еще вылечат? Во всяком случае, ты одна
не будешь…
— Знаю, барин, что для моей пользы. Да, барин, милый,
кто другому помочь может?
Кто ему в душу войдет? Сам себе человек помогай! Вы вот
не поверите — а лежу я иногда так-то одна… и словно никого в целом свете, кроме меня, нету. Только одна я — живая! И чудится мне, будто что меня осенит… Возьмет меня размышление — даже удивительно!