Неточные совпадения
— До меня верст пять
будет, — прибавил он, — пешком
идти далеко; зайдемте сперва к Хорю. (Читатель позволит мне не передавать его заиканья.)
— Самовар тебе готов, — сказал он мне с улыбкой, —
пойдем чай
пить.
У мужика овес только что скошен, стало
быть заплатить
есть чем; он
идет с купцом в кабак и там уже расплачивается.
— Что барин? Прогнал меня! Говорит, как смеешь прямо ко мне
идти: на то
есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести… да и куда я тебя переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.
— И
пошел. Хотел
было справиться, не оставил ли покойник какого по себе добра, да толку не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем знаю? Да и сын твой ничего, говорит, не оставил; еще у меня в долгу». Ну, я и
пошел.
Пока мы
шли из гостиной и садились, Федор Михеич, у которого от «награды» глазки засияли и нос слегка покраснел,
пел: «Гром победы раздавайся!» Ему поставили особый прибор в углу на маленьком столике без салфетки.
—
Был, давно, очень давно. Мне вот теперь семьдесят третий год
пошел, а в Москву я ездил на шестнадцатом году.
И Бауш в таких случаях обыкновенно потребует вина,
выпьет, поднимется и загогочет опять на
славу.
Лежёня посадили в сани. Он задыхался от радости, плакал, дрожал, кланялся, благодарил помещика, кучера, мужиков. На нем
была одна зеленая фуфайка с розовыми лентами, а мороз трещал на
славу. Помещик молча глянул на его посиневшие и окоченелые члены, завернул несчастного в свою шубу и привез его домой. Дворня сбежалась. Француза наскоро отогрели, накормили и одели. Помещик повел его к своим дочерям.
Мы
пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не
были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по дну, а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
— А я, батюшка, не жалуюсь. И
слава Богу, что в рыболовы произвели. А то вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб
есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
До берега
было около двухсот шагов, Ермолай
шел смело и безостановочно (так хорошо заметил он дорогу), лишь изредка покрикивая: «Левей, тут направо колдобина!» или: «Правей, тут налево завязнешь…» Иногда вода доходила нам до горла, и раза два бедный Сучок,
будучи ниже всех нас ростом, захлебывался и пускал пузыри.
Я все
шел и уже собирался
было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то
есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и
пойдут мимо тебя по дороге, кому, то
есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
— Да… горячка… Третьего дня за дохтуром
посылал управляющий, да дома дохтура не застали… А плотник
был хороший; зашибал маненько, а хороший
был плотник. Вишь, баба-то его как убивается… Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода… Да.
Аннушка проворно ушла в лес. Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся. В этой долгой усмешке, в немногих словах, сказанных им Аннушке, в самом звуке его голоса, когда он говорил с ней,
была неизъяснимая, страстная любовь и нежность. Он опять поглядел в сторону, куда она
пошла, опять улыбнулся и, потирая себе лицо, несколько раз покачал головой.
— Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, — заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, — во… вот, как мимо леска
пойдешь, вот как
пойдешь — тут те и
будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай… Ну, там те и
будет Ананьево. А то и в Ситовку пройдешь.
Я
пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как мне советовал старик, и добрался наконец до большого села с каменной церковью в новом вкусе, то
есть с колоннами, и обширным господским домом, тоже с колоннами.
— Да и то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю
будет, а продержат месяц. То материалу не хватит, а то и в сад
пошлют дорожки чистить.
Я посмотрел на него. Редко мне случалось видеть такого молодца. Он
был высокого роста, плечист и сложен на
славу. Из-под мокрой замашной рубашки выпукло выставлялись его могучие мышцы. Черная курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие глаза. Он слегка уперся руками в бока и остановился передо мною.
Гостей принимает очень радушно и угощает на
славу, то
есть благодаря одуряющим свойствам русской кухни лишает их вплоть до самого вечера всякой возможности заняться чем-нибудь, кроме преферанса.
— Да ты на недоуздках так их и выведи! — закричал ему вслед г-н Чернобай. — У меня, батюшка, — продолжал он, ясно и кротко глядя мне в лицо, — не то, что у барышников, чтоб им пусто
было! у них там имбири разные
пойдут, соль, барда [От барды и соли лошадь скоро тучнеет. — Примеч. авт.], бог с ними совсем!.. А у меня, изволишь видеть, все на ладони, без хитростей.
— Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит… Стоял, стоял, да и
пойди за водой к колодцу: слышь,
пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы ему кричим: беги, беги, беги… Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги… заробел, знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, — Господь его знает… Разве сердцевина гнила
была.
— Мы за лекарем
послали, Максим, — заговорил мой сосед, — может
быть, ты еще и не умрешь.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы желая сказать: «куда ни
шло!» Ничего не могло
быть смешней его лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
Был у меня щенок от нее, отличный щенок, и в Москву везти хотел, да приятель выпросил вместе с ружьем; говорит: в Москве тебе, брат,
будет не до того; там уж
пойдет совсем, брат, другое.
— Однако мне пора
идти, — проговорил Виктор и уже оперся
было на локоть…
— Ну, так и
есть,
пошла плакать, — хладнокровно промолвил Виктор, надвигая сзади картуз на глаза.
Я вам также забыл сказать, что в течение первого года после моего брака я от скуки попытался
было пуститься в литературу и даже
послал статейку в журнал, если не ошибаюсь, повесть; но через несколько времени получил от редактора учтивое письмо, в котором, между прочим,
было сказано, что мне в уме невозможно отказать, но в таланте должно, а что в литературе только талант и нужен.
Между тем время
шло, срок платежа приближался, а у Чертопханова не только двухсот пятидесяти рублей, не
было и пятидесяти.
Тотскакал так же быстро, но прыгал выше и дальше; этотшагом
шел вольнее, а рысью трясче и «хлябал» иногда подковами — то
есть стучал задней о переднюю: за темникогда такого сраму не водилось — сохрани Бог!
Чертопханов
шел большими шагами, не останавливаясь и не оглядываясь; Малек-Адель —
будем называть его этим именем до конца — покорно выступал за ним следом.
В свою очередь Чертопханов медленно выбрался из оврага, достиг опушки и поплелся по дороге домой. Он
был недоволен собою; тяжесть, которую он чувствовал в голове, в сердце, распространилась по всем членам; он
шел сердитый, темный, неудовлетворенный, голодный, словно кто обидел его, отнял у него добычу, пищу…
Я отправился по этой тропинке; дошел до пасеки. Рядом с нею стоял плетеный сарайчик, так называемый амшаник, куда ставят улья на зиму. Я заглянул в полуоткрытую дверь: темно, тихо, сухо; пахнет мятой, мелиссой. В углу приспособлены подмостки, и на них, прикрытая одеялом, какая-то маленькая фигура… Я
пошел было прочь…
— Что Поляков? Потужил, потужил — да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень он меня любил, да ведь человек молодой — не оставаться же ему холостым. И какая уж я ему могла
быть подруга? А жену он нашел себе хорошую, добрую, и детки у них
есть. Он тут у соседа в приказчиках живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень ему,
слава Богу, хорошо.
Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась. Смерть пришла-таки за ней… и «после Петровок». Рассказывали, что в самый день кончины она все слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки до церкви считают пять верст с лишком и день
был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон
шел не от церкви, а «сверху». Вероятно, она не посмела сказать: с неба.
Пока Ермолай ходил за «простым» человеком, мне пришло в голову: не лучше ли мне самому съездить в Тулу? Во-первых, я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая; я
послал его однажды в город за покупками, он обещался исполнить все мои поручения в течение одного дня — и пропадал целую неделю, пропил все деньги и вернулся пеший, — а поехал на беговых дрожках. Во-вторых, у меня
был в Туле барышник знакомый; я мог купить у него лошадь на место охромевшего коренника.