Неточные совпадения
Выдумывать
было не легко, но он понимал, что именно за это все в доме, исключая Настоящего Старика, любят его больше, чем брата Дмитрия. Даже доктор Сомов, когда
шли кататься в лодках и Клим с братом обогнали его, — даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку с мамой, сказал ей...
Несомненно, это
был самый умный человек, он никогда ни с кем не соглашался и всех учил, даже Настоящего Старика, который жил тоже несогласно со всеми, требуя, чтоб все
шли одним путем.
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через ворота,
пошел по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
Отец
шел к столу
пить пиво с доктором Сомовым, а полупьяный доктор ворчал...
А через несколько дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать
идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны
был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
Лидия, все еще сердясь на Клима, не глядя на него,
послала брата за чем-то наверх, — Клим через минуту
пошел за ним, подчиняясь внезапному толчку желания сказать Борису что-то хорошее, дружеское, может
быть, извиниться пред ним за свою выходку.
В одно из воскресений Борис, Лидия, Клим и сестры Сомовы
пошли на каток, только что расчищенный у городского берега реки. Большой овал сизоватого льда
был обставлен елками, веревка, свитая из мочала, связывала их стволы. Зимнее солнце, краснея, опускалось за рекою в черный лес, лиловые отблески ложились на лед. Катающихся
было много.
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам
идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить.
Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— В мать
пошла. Та тоже мастерица
была выдумывать. Выдумает и — верит.
Иван поднял руку медленно, как будто фуражка
была чугунной; в нее насыпался снег, он так, со снегом, и надел ее на голову, но через минуту снова снял, встряхнул и
пошел, отрывисто говоря...
— Это разумно, что не
пошел, — сказала мать; сегодня она, в новом голубом капоте,
была особенно молода и внушительно красива. Покусав губы, взглянув в зеркало, она предложила сыну: — Посиди со мной.
— Ванька, в сущности, добрая душа, а грубит только потому, что не смеет говорить иначе, боится, что глупо
будет. Грубость у него — признак ремесла, как дурацкий
шлем пожарного.
— Слепцы! Вы
шли туда корыстно, с проповедью зла и насилия, я зову вас на дело добра и любви. Я говорю священными словами учителя моего: опроститесь,
будьте детями земли, отбросьте всю мишурную ложь, придуманную вами, ослепляющую вас.
Клим зажег свечу, взял в правую руку гимнастическую гирю и
пошел в гостиную, чувствуя, что ноги его дрожат. Виолончель звучала громче, шорох
был слышней. Он тотчас догадался, что в инструменте — мышь, осторожно положил его верхней декой на пол и увидал, как из-под нее выкатился мышонок, маленький, как черный таракан.
Клим
шел во флигель тогда, когда он узнавал или видел, что туда
пошла Лидия. Это значило, что там
будет и Макаров. Но, наблюдая за девушкой, он убеждался, что ее притягивает еще что-то, кроме Макарова. Сидя где-нибудь в углу, она куталась, несмотря на дымную духоту, в оранжевый платок и смотрела на людей, крепко сжав губы, строгим взглядом темных глаз. Климу казалось, что в этом взгляде да и вообще во всем поведении Лидии явилось нечто новое, почти смешное, какая-то деланная вдовья серьезность и печаль.
Его сексуальные эмоции, разжигаемые счастливыми улыбочками Дронова, принимали все более тягостный характер; это уже замечено
было Варавкой; как-то раз,
идя по коридору, он услыхал, что Варавка говорит матери...
— Да, — сказал он, мигнув. — Я должен
идти вниз, чай
пить. Гм…
Ласкаясь к отцу, что
было необычно для нее,
идя с ним под руку, Лидия говорила...
Клим обнял его за талию, удержал на ногах и повел. Это
было странно: Макаров мешал
идти, толкался, но шагал быстро, он почти бежал, а
шли до ворот дома мучительно долго. Он скрипел зубами, шептал, присвистывая...
— Ночью дежурить
будем я и Таня. Ты
иди, спи, Клим.
Затем по внутренней лестнице сбежала Лидия, из окна Клим видел, что она промчалась в сад. Терпеливо выслушав еще несколько замечаний матери, он тоже
пошел в сад, уверенный, что найдет там Лидию оскорбленной, в слезах и ему нужно
будет утешать ее.
Когда она скрылась, Клима потянуло за нею, уже не с тем, чтоб говорить умное, а просто, чтоб
идти с нею рядом. Это
был настолько сильный порыв, что Клим вскочил,
пошел, но на дворе раздался негромкий, но сочный возглас Алины...
Он плохо спал, встал рано, чувствуя себя полубольным,
пошел в столовую
пить кофе и увидал там Варавку, который, готовясь к битве дня, грыз поджаренный хлеб, запивая его портвейном.
Клим получил наконец аттестат зрелости и собирался ехать в Петербург, когда на его пути снова встала Маргарита. Туманным вечером он
шел к Томилину прощаться, и вдруг с крыльца неприглядного купеческого дома сошла на панель женщина, — он тотчас признал в ней Маргариту. Встреча не удивила его, он понял, что должен
был встретить швейку, он ждал этой случайной встречи, но радость свою он, конечно, скрыл.
Ночь
была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу
было тягостно и ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их слов скрывается боязнь. Пред чем, пред кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно
идет в ночной тьме?
—
Идем чай
пить. Переодеваться? Не надо, ты и так хорошо лакирован.
Часа через три брат разбудил его, заставил умыться и снова повел к Премировым. Клим
шел безвольно, заботясь лишь о том, чтоб скрыть свое раздражение. В столовой
было тесно, звучали аккорды рояля, Марина кричала, притопывая ногой...
Девушка так быстро
шла, как будто ей необходимо
было устать, а Клим испытывал желание забиться в сухой, светлый угол и уже там подумать обо всем, что плыло перед глазами, поблескивая свинцом и позолотой, рыжей медью и бронзой.
—
Есть лишний билет в оперу —
идешь? Я взял для себя, но не могу
идти,
идут Марина и Кутузов.
В серой, цвета осеннего неба, шубке, в странной шапочке из меха голубой белки, сунув руки в муфту такого же меха, она
была подчеркнуто заметна. Шагала расшатанно,
идти в ногу с нею
было неудобно. Голубой, сверкающий воздух жгуче щекотал ее ноздри, она прятала нос в муфту.
В день, когда Клим Самгин
пошел к ней, на угрюмый город падал удручающе густой снег; падал быстро, прямо, хлопья его
были необыкновенно крупны и шуршали, точно клочки мокрой бумаги.
Он перешел в столовую,
выпил чаю, одиноко посидел там, любуясь, как легко растут новые мысли, затем
пошел гулять и незаметно для себя очутился у подъезда дома, где жила Нехаева.
Утомленный физически, Клим
шел не торопясь, чувствуя, как светлый холод ночи вымораживает из него неясные мысли и ощущения. Он даже мысленно
напевал на мотив какой-то оперетки...
Нехаева, повиснув на руке Клима, говорила о мрачной поэзии заупокойной литургии, заставив спутника своего с досадой вспомнить сказку о глупце, который
пел на свадьбе похоронные песни.
Шли против ветра, говорить ей
было трудно, она задыхалась. Клим строго, тоном старшего, сказал...
Она легко поднялась с дивана и, покачиваясь,
пошла в комнату Марины, откуда доносились крики Нехаевой; Клим смотрел вслед ей, улыбаясь, и ему казалось, что плечи, бедра ее хотят сбросить ткань, прикрывающую их. Она душилась очень крепкими духами, и Клим вдруг вспомнил, что ощутил их впервые недели две тому назад, когда Спивак, проходя мимо него и
напевая романс «На холмах Грузии», произнесла волнующий стих...
Решил
пойти к брату и убедить его, что рассказ о Марине
был вызван естественным чувством обиды за человека, которого обманывают. Но, пока он мылся, одевался, оказалось, что брат и Кутузов уехали в Кронштадт.
— Я не помешаю? — спрашивал он и
шел к роялю. Казалось, что, если б в комнате и не
было бы никого, он все-таки спросил бы, не помешает ли? И если б ему ответили: «Да, помешаете», — он все-таки подкрался бы к инструменту.
Идя по Дворцовой площади или мимо нее, он видел, что лишь редкие прохожие спешно шагают по лысинам булыжника, а хотелось, чтоб площадь
была заполнена пестрой, радостно шумной толпой людей.
Идя к Нехаевой прощаться, он угрюмо ожидал слез и жалких слов, но сам почти до слез
был тронут, когда девушка, цепко обняв его шею тонкими руками, зашептала...
В гостинице его встретили с тем артистически налаженным московским угодливым добродушием, которое,
будучи в существе своем незнакомо Климу, углубило в нем впечатление простоты и ясности. В полдень он
пошел к Лидии.
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого не
было. Радость Макарова казалась подозрительной; он
был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима.
Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
Желтые волосы Лютова
были причесаны à la капуль, это так не
шло к его длинному лицу, что казалось сделанным нарочно.
— Тебе трудно живется? — тихо и дружелюбно спросил Макаров. Клим решил, что
будет значительнее, если он не скажет ни да, ни нет, и промолчал, крепко сжав губы.
Пошли пешком, не быстро. Клим чувствовал, что Макаров смотрит на него сбоку печальными глазами. Забивая пальцами под фуражку непослушные вихры, он тихо рассказывал...
Клим
пошел к Лидии. Там девицы сидели, как в детстве, на диване; он сильно выцвел, его пружины старчески поскрипывали, но он остался таким же широким и мягким, как
был. Маленькая Сомова забралась на диван с ногами; когда подошел Клим, она освободила ему место рядом с собою, но Клим сел на стул.
— Да, жалкий, — подтвердил Иноков, утвердительно качнув курчавой головой. — А в гимназии
был бойким мальчишкой. Я уговариваю его:
иди в деревню учителем.
Нога
поет — куда
иду?
Рука
поет — зачем беру?
А плоть
поет — почто живу?
И, остановясь понюхать табаку, она долго и громко говорила что-то о безбожниках студентах. Клим
шел и думал о сектанте, который бормочет: «Нога
поет — куда
иду?», о пьяном мещанине, строгой старушке, о черноусом человеке, заинтересованном своими подтяжками. Какой смысл в жизни этих людей?
— Я ночую у тебя, Лидуша! — объявила она. — Мой милейший Гришук
пошел куда-то в уезд, ему надо видеть, как мужики бунтовать
будут. Дай мне попить чего-нибудь, только не молока. Вина бы, а?
Работы у него не
было, на дачу он не собирался, но ему не хотелось
идти к Томилину, и его все более смущал фамильярный тон Дронова. Клим чувствовал себя независимее, когда Дронов сердито упрекал его, а теперь многоречивость Дронова внушала опасение, что он
будет искать частых встреч и вообще мешать жить.
Лютов говорил близко, за тесной группой берез, несколько ниже тропы, по которой
шел Клим, но его не
было видно, он, должно
быть, лежал, видна
была фуражка Макарова и синий дымок над нею.