Неточные совпадения
—
Славу Богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же, как и барин, значение этого приезда, то
есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «
Пойти или не
пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего
быть не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь
были противны его натуре.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами
пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может
быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это
было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не
послать ли за другим поваром?
— Уж прикажите за братом
послать, — сказала она, — всё он изготовит обед; а то, по вчерашнему, до шести часов дети не
евши.
Когда дело
было прочтено, Степан Аркадьич встал потянувшись и, отдавая дань либеральности времени, в присутствии достал папироску и
пошел в свой кабинет. Два товарища его, старый служака Никитин и камер-юнкер Гриневич, вышли с ним.
Речь
шла о модном вопросе:
есть ли граница между психическими и физиологическими явлениями в деятельности человека и где она?
Он извинился и
пошел было в вагон, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее — не потому, что она
была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны
были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его,
было что-то особенно ласковое и нежное.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не
было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну,
пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
Весь день этот Анна провела дома, то
есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только
послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
— Отчего же непременно в лиловом? — улыбаясь спросила Анна. — Ну, дети,
идите,
идите. Слышите ли? Мис Гуль зовет чай
пить, — сказала она, отрывая от себя детей и отправляя их в столовую.
«Полное, полное примиренье, полное, — подумала Анна, —
слава Богу!» — и, радуясь тому, что она
была причиной этого, она подошла к Долли и поцеловала ее.
Во время кадрили ничего значительного не
было сказано,
шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
Один этот вопрос ввел Левина во все подробности хозяйства, которое
было большое и сложное, и он прямо из коровника
пошел в контору и, поговорив с приказчиком и с Семеном рядчиком, вернулся домой и прямо прошел наверх в гостиную.
«Ну, всё кончено, и
слава Богу!»
была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «
Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и
пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
Анна достала подарки, которые
посылали дети Долли, и рассказала сыну, какая в Москве
есть девочка Таня и как Таня эта умеет читать и учит даже других детей.
Дело сестричек (это
было филантропическое, религиозно-патриотическое учреждение)
пошло было прекрасно, но с этими господами ничего невозможно сделать, — прибавила графиня Лидия Ивановна с насмешливою покорностью судьбе.
Анна
шла, опустив голову и играя кистями башлыка. Лицо ее блестело ярким блеском; но блеск этот
был не веселый, — он напоминал страшный блеск пожара среди темной ночи. Увидав мужа, Анна подняла голову и, как будто просыпаясь, улыбнулась.
Он
послал за плотником, который по наряду должен
был работать молотилку.
Левин сердито махнул рукой,
пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес еще не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда как можно
было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады на приказчика. Да и день
был так хорош, что нельзя
было сердиться.
Василий указал на метку ногой, и Левин
пошел, как умел, высевать землю с семенами. Ходить
было трудно, как по болоту, и Левин, пройдя леху, запотел и, остановившись, отдал севалку.
— Вот вы хоть похва̀лите, — сказала Агафья Михайловна, — а Константин Дмитрич, что ему ни подай, хоть хлеба корку, —
поел и
пошел.
—
Пошли ко мне на дом, чтобы закладывали поскорей коляску тройкой, — сказал он слуге, подававшему ему бифстек на серебряном горячем блюде, и, придвинув блюдо, стал
есть.
— Мне обедать еще рано, а
выпить надо. Я приду сейчас. Ей, вина! — крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим дрожать стекла голосом. — Нет, не надо, — тотчас же опять крикнул он. — Ты домой, так я с тобой
пойду.
И убедившись, что она одна, и желая застать ее врасплох, так как он не обещался
быть нынче и она, верно, не думала, что он приедет пред скачками, он
пошел, придерживая саблю и осторожно шагая по песку дорожки, обсаженной цветами, к террасе, выходившей в сад.
Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял самообладания), Вронский велел ехать к баракам. От бараков ему уже
были видны море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки.
Шли, вероятно, вторые скачки, потому что в то время, как он входил в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого в оранжевой с синим попоне с кажущимися огромными, отороченными синим ушами вели на гипподром.
Раза три ездоки выравнивались, но каждый раз высовывалась чья-нибудь лошадь, и нужно
было заезжать опять сначала. Знаток пускания, полковник Сестрин, начинал уже сердиться, когда наконец в четвертый раз крикнул: «
пошел!» — и ездоки тронулись.
Следующие два препятствия, канава и барьер,
были перейдены легко, но Вронский стал слышать ближе сап и скок Гладиатора. Он
послал лошадь и с радостью почувствовал, что она легко прибавила ходу, и звук копыт Гладиатора стал слышен опять в том же прежнем расстоянии.
Он чувствовал, что лошадь
шла из последнего запаса; не только шея и плечи ее
были мокры, но на загривке, на голове, на острых ушах каплями выступал пот, и она дышала резко и коротко.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что
был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено
было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки,
пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
— Здесь столько блеска, что глаза разбежались, — сказал он и
пошел в беседку. Он улыбнулся жене, как должен улыбнуться муж, встречая жену, с которою он только что виделся, и поздоровался с княгиней и другими знакомыми, воздав каждому должное, то
есть пошутив с дамами и перекинувшись приветствиями с мужчинами. Внизу подле беседки стоял уважаемый Алексей Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант. Алексей Александрович зaговорил с ним.
На выходе из беседки Алексей Александрович, так же как всегда, говорил со встречавшимися, и Анна должна
была, как и всегда, отвечать и говорить; но она
была сама не своя и как во сне
шла под-руку с мужем.
Был ненастный день, дождь
шел всё утро, и больные с зонтиками толпились в галлерее.
Когда она кончила, все опять благодарили ее и
пошли пить чай. Кити с Варенькой вышли в садик, бывший подле дома.
Несмотря на испытываемое им чувство гордости и как бы возврата молодости, когда любимая дочь
шла с ним под руку, ему теперь как будто неловко и совестно
было за свою сильную походку, за свои крупные, облитые жиром члены. Он испытывал почти чувство человека неодетого в обществе.
— Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным
быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся,
иди в салон чай скверный
пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
Оправившись, она простилась и
пошла в дом, чтобы взять шляпу. Кити
пошла за нею. Даже Варенька представлялась ей теперь другою. Она не
была хуже, но она
была другая, чем та, какою она прежде воображала ее себе.
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди
будут удаляться, разумеется, всё
пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они
идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Да мою косу
пошлите, пожалуйста, к Титу, чтоб он отбил и вынес завтра; я, может
быть,
буду сам косить тоже, — сказал он, стараясь не конфузиться.
Они медленно двигались по неровному низу луга, где
была старая запруда. Некоторых своих Левин узнал. Тут
был старик Ермил в очень длинной белой рубахе, согнувшись, махавший косой; тут
был молодой малый Васька, бывший у Левина в кучерах, с размаха бравший каждый ряд. Тут
был и Тит, по косьбе дядька Левина, маленький, худенький мужичок. Он, не сгибаясь,
шел передом, как бы играя косой, срезывая свой широкий ряд.
Тит освободил место, и Левин
пошел за ним. Трава
была низкая, придорожная, и Левин, давно не косивший и смущенный обращенными на себя взглядами, в первые минуты косил дурно, хотя и махал сильно. Сзади его послышались голоса...
На втором приеме
было то же. Тит
шел мах за махом, не останавливаясь и не уставая. Левин
шел за ним, стараясь не отставать, и ему становилось всё труднее и труднее: наступала минута, когда, он чувствовал, у него не остается более сил, но в это самое время Тит останавливался и точил.
Так они прошли первый ряд. И длинный ряд этот показался особенно труден Левину; но зато, когда ряд
был дойден, и Тит, вскинув на плечо косу, медленными шагами
пошел заходить по следам, оставленным его каблуками по прокосу, и Левин точно так же
пошел по своему прокосу. Несмотря на то, что пот катил градом по его лицу и капал с носа и вся спина его
была мокра, как вымоченная в воде, — ему
было очень хорошо. В особенности радовало его то, что он знал теперь, что выдержит.
Первый ряд, как заметил Левин, Тит
шел особенно быстро, вероятно, желая попытать барина, и ряд попался длинен. Следующие ряды
были уже легче, но Левин всё-таки должен
был напрягать все свои силы, чтобы не отставать от мужиков.
Сзади Левина
шел молодой Мишка. Миловидное, молодое лицо его, обвязанное по волосам жгутом свежей травы, всё работало от усилий; но как только взглядывали на него, он улыбался. Он, видимо, готов
был умереть скорее, чем признаться, что ему трудно.
—
Иди,
иди! — говорил старик,
спея за ним и легко догоняя его, — срежу! Берегись!
И молодые и старые как бы наперегонку косили. Но, как они ни торопились, они не портили травы, и ряды откладывались так же чисто и отчетливо. Остававшийся в углу уголок
был смахнут в пять минут. Еще последние косцы доходили ряды, как передние захватили кафтаны на плечи и
пошли через дорогу к Машкину Верху.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый мужик,
пошел передом. Он прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за ним, ходя под гору по лощине и на гору под самую опушку леса. Солнце зашло за лес. Роса уже пала, и косцы только на горке
были на солнце, а в низу, по которому поднимался пар, и на той стороне
шли в свежей, росистой тени. Работа кипела.
Левин
шел всё так же между молодым малым и стариком. Старик, надевший свою овчинную куртку,
был так же весел, шутлив и свободен в движениях. В лесу беспрестанно попадались березовые, разбухшие в сочной траве грибы, которые резались косами. Но старик, встречая гриб, каждый раз сгибался, подбирал и клал зa пазуху. «Еще старухе гостинцу», приговаривал он.
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны и весело
пошли к дому. Левин сел на лошадь и, с сожалением простившись с мужиками, поехал домой. С горы он оглянулся; их не видно
было в поднимавшемся из низу тумане;
были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук сталкивающихся кос.