Неточные совпадения
Последний дворовый человек чувствовал свое превосходство над этим бродягой и, может быть, потому именно и обращался
с ним дружелюбно; а мужики сначала
с удовольствием загоняли и ловили
его, как зайца в поле, но потом отпускали
с Богом и, раз узнавши чудака, уже не трогали
его, даже давали
ему хлеба и вступали
с ним в разговоры…
Кампельмейстера из немцев держал, да зазнался больно немец;
с господами за одним столом кушать захотел, так и велели
их сиятельство прогнать
его с Богом: у меня и так, говорит, музыканты свое дело понимают.
Ведь вот
с тех пор и Феклиста не в своем уме: придет, да и ляжет на том месте, где
он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько
Богу жалится…
— Ступайте
с Богом! Я устал: в город ездил, — сказал
он мне и потащил себе армяк на голову.
— Нет, так, сродственница, — проговорил Касьян
с притворной небрежностью. — Ну, Аннушка, ступай, — прибавил
он тотчас, — ступай
с Богом. Да смотри…
— Батюшка, Аркадий Павлыч, —
с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед Господом
Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь
ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего вот сыночка… и того… (На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
— Отпусти, — повторял
он с унылым отчаяньем, — отпусти, ей-богу отпусти! я заплачу, во как, ей-богу. Ей-богу,
с голодухи… детки пищат, сам знаешь. Круто, во как, приходится.
— Ну, поставь
их с Богом на место, — проговорил Анастасей Иваныч. — Других нам покажи.
— Все бы ничего — продолжал
он, отдохнувши, — кабы трубочку выкурить позволили… А уж я так не умру, выкурю трубочку! — прибавил
он, лукаво подмигнув глазом. — Слава
Богу, пожил довольно,
с хорошими людьми знался…
— Оригинал, оригинал! — подхватил
он,
с укоризной качая головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то в подражание другому… Ей-богу! Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто
его разберет!
— И между тем, — продолжал
он с жаром, — я бы не желал внушить вам дурное мнение о покойнице. Сохрани
Бог! Это было существо благороднейшее, добрейшее, существо любящее и способное на всякие жертвы, хотя я должен, между нами, сознаться, что если бы я не имел несчастия ее лишиться, я бы, вероятно, не был в состоянии разговаривать сегодня
с вами, ибо еще до сих пор цела балка в грунтовом моем сарае, на которой я неоднократно собирался повеситься!
— Нет, ради
Бога, — прервал
он меня, — не спрашивайте моего имени ни у меня, ни у других. Пусть я останусь для вас неизвестным существом, пришибленным судьбою Васильем Васильевичем. Притом же я, как человек неоригинальный, и не заслуживаю особенного имени… А уж если вы непременно хотите мне дать какую-нибудь кличку, так назовите… назовите меня Гамлетом Щигровского уезда. Таких Гамлетов во всяком уезде много, но, может быть, вы
с другими не сталкивались… Засим прощайте.
Сколько раз наедине, в своей комнате, отпущенный наконец «
с Богом» натешившейся всласть ватагою гостей, клялся
он, весь пылая стыдом,
с холодными слезами отчаяния на глазах, на другой же день убежать тайком, попытать своего счастия в городе, сыскать себе хоть писарское местечко или уж за один раз умереть
с голоду на улице.
С амбицией конь: плеткой разве что для красы над
ним помахивай — а сохрани
Бог его тронуть!
— Ничего мне не нужно; всем довольна, слава
Богу, —
с величайшим усилием, но умиленно произнесла она. — Дай
Бог всем здоровья! А вот вам бы, барин, матушку вашу уговорить — крестьяне здешние бедные, хоть бы малость оброку
с них она сбавила! Земли у
них недостаточно, угодий нет…
Они бы за вас
Богу помолились… А мне ничего не нужно, всем довольна.
В тот же день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье
с хуторским десятским. Я узнал от
него, что ее в деревне прозывали «Живые мощи», что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб. «Сама ничего не требует, а напротив — за все благодарна; тихоня, как есть тихоня, так сказать надо.
Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»
— Да чего
их жалеть-то? Ведь ворам в руки
они бы не попались. А в уме я
их все время держал, и теперь держу… во как. — Филофей помолчал. — Может… из-за
них Господь
Бог нас
с тобой помиловал.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера,
с тем чтобы отправить
его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Говорят, что я
им солоно пришелся, а я, вот ей-богу, если и взял
с иного, то, право, без всякой ненависти.
Сначала
он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к
нему не поедет, и что
он не хочет сидеть за
него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился
с ним, тотчас переменил мысли, и, слава
богу, все пошло хорошо.
Бобчинский.
Он,
он, ей-богу
он… Такой наблюдательный: все обсмотрел. Увидел, что мы
с Петром-то Ивановичем ели семгу, — больше потому, что Петр Иванович насчет своего желудка… да, так
он и в тарелки к нам заглянул. Меня так и проняло страхом.
Глеб —
он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, //
С родом,
с племенем; что народу-то! // Что народу-то!
с камнем в воду-то! // Все прощает
Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за то тебе вечно маяться!