Неточные совпадения
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той
же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «
А что, малый, коса-то не больно того?» Те
же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей,
что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их
же пользы, поколотить их.
«
А что, — спросил он меня в другой раз, — у тебя своя вотчина есть?» — «Есть». — «Далеко отсюда?» — «Верст сто». — «
Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?» — «Живу». — «
А больше, чай, ружьем пробавляешься?» — «Признаться, да». — «И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов, да старосту меняй почаще».
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как
же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день…
А что ж преферанс?
Правда, вы в то
же самое время чувствовали,
что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не мог, и не мог не оттого,
что вообще не нуждался в других людях,
а оттого,
что вся жизнь его ушла на время внутрь.
А теперь я от себя прибавлю только то,
что на другой
же день мы с Ермолаем
чем свет отправились на охоту,
а с охоты домой,
что чрез неделю я опять зашел к Радилову, но не застал ни его, ни Ольги дома,
а через две недели узнал,
что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой.
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из
чего. Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой
же помещик, как ваш покойный дедушка,
а уж власти вам такой не будет! да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу,
чего в молодости насмотрелся.
Только вот
что мне удивительно: всем наукам они научились, говорят так складно,
что душа умиляется,
а дела-то настоящего не смыслят, даже собственной пользы не чувствуют: их
же крепостной человек, приказчик, гнет их, куда хочет, словно дугу.
— Нет, уж вот от этого увольте, — поспешно проговорил он, — право… и сказал бы вам… да
что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать… Мужики, как есть мужики;
а впрочем, правду сказать, как
же и быть-то нам?
—
А вы не знаете? Вот меня возьмут и нарядят; я так и хожу наряженный, или стою, или сижу, как там придется. Говорят: вот
что говори, — я и говорю. Раз слепого представлял… Под каждую веку мне по горошине положили… Как
же!
—
А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу,
что в рыболовы произвели.
А то вот другого, такого
же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть…
А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот те и напомнил!..
А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною,
а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «
Что за притча?.. Да где
же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как
же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «
Чего ты, лесное зелье, плачешь?»
А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней;
а плачу я, убиваюсь оттого,
что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся
же и ты до конца дней».
—
А ты не знаешь? — с жаром подхватил Ильюша, — ну, брат, откентелева
же ты,
что Тришки не знаешь?
Захотят его, например, взять хрестьяне: выйдут на него с дубьем, оцепят его, но
а он им глаза отведет — так отведет им глаза,
что они
же сами друг друга побьют.
Староста наш в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом кричит, свою
же дворную собаку так запужала,
что та с цепи долой, да через плетень, да в лес;
а Кузькин отец, Дорофеич, вскочил в овес, присел, да и давай кричать перепелом: «Авось, мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет».
— Ну, телега… телега! — повторил он и, взяв ее за оглобли, чуть не опрокинул кверху дном… — Телега!..
А на
чем же вы на ссечки поедете?.. В эти оглобли нашу лошадь не впряжешь: наши лошади большие,
а это
что такое?
— Соловьев ловишь?..
А как
же ты говорил,
что всякую лесную, и полевую, и прочую там тварь не надо трогать?
— Ну, так как
же, Николай Еремеич? — начал опять купец, — надо дельце-то покончить… Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, — продолжал он, беспрерывно моргая, — две сереньких и беленькую вашей милости,
а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною. По рукам,
что ли?
В тот
же день я вернулся домой. Неделю спустя я узнал,
что госпожа Лоснякова оставила и Павла и Николая у себя в услужении,
а девку Татьяну сослала: видно, не понадобилась.
С людьми
же, стоящими на низших ступенях общества, он обходится еще страннее: вовсе на них не глядит и, прежде
чем объяснит им свое желание или отдаст приказ, несколько раз сряду, с озабоченным и мечтательным видом, повторит: «Как тебя зовут?.. как тебя зовут?», ударяя необыкновенно резко на первом слове «как»,
а остальные произнося очень быстро,
что придает всей поговорке довольно близкое сходство с криком самца-перепела.
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому
что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе — художник во всех смыслах этого слова,
а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца;
что же касается до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталось неизвестной, то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но о Диком-Барине стоит поговорить несколько подробнее.
— Однако, — прибавил он, подумав немного, — я, кажется, обещал вам рассказать, каким образом я женился. Слушайте
же. Во-первых, доложу вам,
что жены моей уже более на свете не имеется, во-вторых…
а во-вторых, я вижу,
что мне придется рассказать вам мою молодость,
а то вы ничего не поймете… Ведь вам не хочется спать?
За границей я больше молчал,
а тут вдруг заговорил неожиданно бойко и в то
же самое время возмечтал о себе бог ведает
что.
В жену мою до того въелись все привычки старой девицы — Бетховен, ночные прогулки, резеда, переписка с друзьями, альбомы и прочее, —
что ко всякому другому образу жизни, особенно к жизни хозяйки дома, она никак привыкнуть не могла;
а между тем смешно
же замужней женщине томиться безыменной тоской и петь по вечерам «Не буди ты ее на заре».
Доброе, доброе было существо,
а для себя
же хорошо сделала,
что умерла!
Примется Чертопханов расписывать своего Малек-Аделя — откуда речи берутся!
А уж как он его холил и лелеял! Шерсть на нем отливала серебром — да не старым,
а новым,
что с темным глянцем; повести по ней ладонью — тот
же бархат! Седло, чепрачок, уздечка — вся как есть сбруя до того была ладно пригнана, в порядке, вычищена — бери карандаш и рисуй! Чертопханов —
чего больше? — сам собственноручно и челку заплетал своему любимцу, и гриву и хвост мыл пивом, и даже копыта не раз мазью смазывал…
— И не у казака он был, — продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем
же басовым голосом, —
а у цыгана-барышника; я, разумеется тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал как ошпаренный на всю площадь, стал божиться,
что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей хотел представить…
А для тебя, Порфирий, одна инструкция: как только ты,
чего Боже оборони, завидишь в окрестностях казака, так сию
же секунду, ни слова не говоря, беги и неси мне ружье,
а я уж буду знать, как мне поступить!
— Как
же ты это так, братец? Разве этак можно,
а? Иль ты не знаешь,
что за это… ответственность бывает большая,
а?
—
А беда такая стряслась! Да вы не побрезгуйте, барин, не погнушайтесь несчастием моим, — сядьте вон на кадушечку, поближе,
а то вам меня не слышно будет… вишь я какая голосистая стала!.. Ну, уж и рада
же я,
что увидала вас! Как это вы в Алексеевку попали?
—
Что Поляков? Потужил, потужил — да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень он меня любил, да ведь человек молодой — не оставаться
же ему холостым. И какая уж я ему могла быть подруга?
А жену он нашел себе хорошую, добрую, и детки у них есть. Он тут у соседа в приказчиках живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень ему, слава Богу, хорошо.
В тот
же день, прежде
чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с хуторским десятским. Я узнал от него,
что ее в деревне прозывали «Живые мощи»,
что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб. «Сама ничего не требует,
а напротив — за все благодарна; тихоня, как есть тихоня, так сказать надо. Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы в это не входим.
А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»
— Я вижу,
что в реке. Да мы этак сейчас потонем. Так-то ты вброд переезжаешь?
А? Да ты спишь, Филофей! Отвечай
же!