Неточные совпадения
— Это ужасно, право, — Федино положение;
я не знаю, как он переносит. Случаются, точно, несчастья со всяким; но ведь его, можно
сказать, на всю Европу распубликовали.
«
Мне хочется, —
сказала она, — еще поговорить и посоветоваться с вами о бедном нашем Феде».
— Зачем вы не сдержали своего слова? —
сказала она. —
Я вам показала кантату Христофора Федорыча под тем условием, чтоб вы не говорили ему о ней.
— Знаю, знаю, что вы хотите
сказать, — перебил ее Паншин и снова пробежал пальцами по клавишам, — за ноты, за книги, которые
я вам приношу, за плохие рисунки, которыми
я украшаю ваш альбом, и так далее, и так далее.
Я могу все это делать — и все-таки быть эгоистом. Смею думать, что вы не скучаете со
мною и что вы не считаете
меня за дурного человека, но все же вы полагаете, что
я — как, бишь, это сказано? — для красного словца не пожалею ни отца, ни приятеля.
— Послушайте, —
сказал он, — не будемте больше говорить обо
мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу
я вас, — прибавил он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, — думайте обо
мне, что хотите, называйте
меня даже эгоистом — так и быть! но не называйте
меня светским человеком: эта кличка
мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [И
я тоже художник (итал.).]
Я тоже артист, хотя плохой, и это, а именно то, что
я плохой артист, —
я вам докажу сейчас же на деле. Начнем же.
— Христофор Федорыч, послушайте, —
сказала она ему по-немецки, провожая его до ворот по зеленой короткой травке двора, —
я виновата перед вами — простите
меня.
— Как подумаешь, сколько времени не видались, — мечтательно промолвила Марья Дмитриевна. — Вы откуда теперь? Где вы оставили… то есть
я хотела
сказать, — торопливо подхватила она, —
я хотела
сказать, надолго ли вы к нам?
«
Я из него хочу сделать человека прежде всего, un homme, [Человека (фр.).] —
сказал он Глафире Петровне, — и не только человека, но спартанца».
«Хорошо, —
сказала она, и глаза ее потемнели, —
я вижу, что
я здесь лишняя! знаю, кто
меня отсюда гонит, с родового моего гнезда.
Светлые и темные воспоминания одинаково его терзали; ему вдруг пришло в голову, что на днях она при нем и при Эрнесте села за фортепьяно и спела: «Старый муж, грозный муж!» Он вспомнил выражение ее лица, странный блеск глаз и краску на щеках, — и он поднялся со стула, он хотел пойти,
сказать им: «Вы со
мной напрасно пошутили; прадед мой мужиков за ребра вешал, а дед мой сам был мужик», — да убить их обоих.
«Прилагаемая бумажка вам объяснит все. Кстати
скажу вам, что
я не узнал вас: вы, такая всегда аккуратная, роняете такие важные бумаги. (Эту фразу бедный Лаврецкий готовил и лелеял в течение нескольких часов.)
Я не могу больше вас видеть; полагаю, что и вы не должны желать свидания со
мною. Назначаю вам пятнадцать тысяч франков в год; больше дать не могу. Присылайте ваш адрес в деревенскую контору. Делайте, что хотите; живите, где хотите. Желаю вам счастья. Ответа не нужно».
— Извините, пожалуйста, — проговорил Лаврецкий, —
я…
я не то хотел
сказать,
я пришел проститься с вами,
я через час еду в деревню.
— Извольте, —
сказала она, прямо глядя ему в лицо, —
я помолюсь и за вас. Пойдем, Леночка.
Вы ему ужасно понравились;
я вам
скажу по секрету, mon cher cousin, [Мой дорогой кузен (фр.).] он просто без ума от моей Лизы.
Ответственность, конечно, большая; конечно, от родителей зависит счастие детей, да ведь и то
сказать: до сих пор худо ли, хорошо ли, а ведь все
я, везде
я одна, как есть: и воспитала-то детей, и учила их, все
я…
я вот и теперь мамзель от госпожи Болюс выписала…
—
Скажите, пожалуйста, — начал опять Лаврецкий, —
мне Марья Дмитриевна сейчас говорила об этом… как бишь его?.. Паншине. Что это за господин?
Я ее при жизни не любила, а нечего
сказать, с характером была девка.
«Вот когда
я попал на самое дно реки», —
сказал он самому себе не однажды.
— Простить! — подхватил Лаврецкий. — Вы бы сперва должны были узнать, за кого вы просите? Простить эту женщину, принять ее опять в свой дом, ее, это пустое, бессердечное существо! И кто вам
сказал, что она хочет возвратиться ко
мне? Помилуйте, она совершенно довольна своим положением… Да что тут толковать! Имя ее не должно быть произносимо вами. Вы слишком чисты, вы не в состоянии даже понять такое существо.
— Тяжело
мне, свет, —
сказала она, — кости старые ломать; и ночевать у тебя, чай, негде, да и
мне не спится в чужой постели. Пусть эта молодежь скачет.
Что касается до
меня,
я во многом изменился, брат: волны жизни упали на мою грудь, — кто, бишь, это
сказал? — хотя в важном, существенном
я не изменился;
я по-прежнему верю в добро, в истину; но
я не только верю, —
я верую теперь, да —
я верую, верую.
— После этого, — воскликнул Лаврецкий, —
я вправе
сказать, что ты фанатик!
— Вишь, чего захотел! Это
я тебе не
скажу, брат; это всякий сам должен знать, — возражал с иронией Демосфен. — Помещик, дворянин — и не знает, что делать! Веры нет, а то бы знал; веры нет — и нет откровения.
—
Я вам уже
сказал, что
я мог ошибиться; а впрочем, время все покажет.
— Право? — промолвила она, — а
я так думала, что у
меня, как у моей горничной Насти, своихслов нет. Она однажды
сказала своему жениху: тебе должно быть скучно со
мною; ты
мне говоришь все такое хорошее, а у
меня своих слов нету.
«Хорошо, —
сказал он наконец, —
я с вами сам поеду».
— Вы то же самое и в тех же самых выражениях
сказали мне четвертого дня.
Я желаю знать, любите ли вы его тем сильным, страстным чувством, которое мы привыкли называть любовью?
— Об одном только прошу
я вас, — промолвил он, возвращаясь к Лизе, — не решайтесь тотчас, подождите, подумайте о том, что
я вам
сказал. Если б даже вы не поверили
мне, если б вы решились на брак по рассудку, — и в таком случае не за господина Паншина вам выходить: он не может быть вашим мужем… Не правда ли, вы обещаетесь
мне не спешить?
— Нет; но и не согласилась.
Я ему все
сказала, все, что
я чувствовала, и попросила его подождать. Довольны вы? — прибавила она с быстрой улыбкой и, слегка трогая перила рукою, сбежала с лестницы.
Недаром она
сказала мне, что
я ей страшен.
— Потому, —
сказала она, — что
я уже теперь начинаю подозревать, какое будет это решение.
— Это удивительно, —
сказал он, — что вы именно теперь пришли; но
я знаю, все знаю.
— Теодор, не прогоняйте
меня! —
сказала она по-французски, и голос ее как ножом резанул его по сердцу.
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор,
я перед вами виновата, глубоко виновата, —
скажу более,
я преступница; но вы выслушайте
меня; раскаяние
меня мучит,
я стала самой себе в тягость,
я не могла более переносить мое положение; сколько раз
я думала обратиться к вам, но
я боялась вашего гнева;
я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade,
я была так больна, — прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, —
я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти,
я покинула все; не останавливаясь, день и ночь спешила
я сюда;
я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но
я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам;
я узнала ваш адрес в Москве.
— Вы уходите? — с отчаянием проговорила его жена, — о, это жестоко! Не
сказавши мне ни одного слова, ни одного даже упрека… Это презрение
меня убивает, это ужасно!
— Ах, не говорите таких ужасных слов, — перебила его Варвара Павловна, — пощадите
меня, хотя… хотя ради этого ангела… — И,
сказавши эти слова, Варвара Павловна стремительно выбежала в другую комнату и тотчас же вернулась с маленькой, очень изящно одетой девочкой на руках. Крупные русые кудри падали ей на хорошенькое румяное личико, на больше черные заспанные глаза; она и улыбалась, и щурилась от огня, и упиралась пухлой ручонкой в шею матери.
—
Я вам уже
сказала, — промолвила она, нервически подергивая губами, — что
я на все буду согласна, что бы вам ни угодно было сделать со
мной; на этот раз остается
мне спросить у вас: позволите ли вы
мне по крайней мере поблагодарить вас за ваше великодушие?
Только вот что
скажу тебе, племянница: в наши времена, как
я молода была, девкам за такие проделки больно доставалось.
— Здравствуйте, bonjour, —
сказала Марья Дмитриевна, — конечно,
я не воображала… впрочем,
я, конечно, рада вас видеть. Вы понимаете, милая моя, — не
мне быть судьею между женой и мужем…
—
Я понимаю вас, — повторил значительно Паншин, который просто не знал, что
сказать.
—
Скажи, братец, что
я не могу теперь… — начал было Федор Иваныч.
— Вы желали
меня видеть, —
сказал он, холодно кланяясь.
— Ну да, то есть
я хотела
сказать: она ко
мне приехала и
я приняла ее; вот о чем
я хочу теперь объясниться с вами, Федор Иваныч.
Я, слава богу, заслужила, могу
сказать, всеобщее уважение и ничего неприличного ни за что на свете не сделаю. Хоть
я и предвидела, что это будет вам неприятно, однако
я не решилась отказать ей, Федор Иваныч, она
мне родственница — по вас: войдите в мое положение, какое же
я имела право отказать ей от дома, — согласитесь?
А ваша супруга… конечно,
я не могу судить вас с нею — это
я ей самой
сказала; но она такая любезная дама, что, кроме удовольствия, ничего доставить не может.
— И вот что
я хотела вам еще
сказать, Федор Иваныч, — продолжала Марья Дмитриевна, слегка подвигаясь к нему, — если б вы видели, как она скромно себя держит, как почтительна! Право, это даже трогательно. А если б вы слышали, как она о вас отзывается!
Я, говорит, перед ним кругом виновата;
я, говорит, не умела ценить его, говорит; это, говорит, ангел, а не человек. Право, так и говорит: ангел. Раскаяние у ней такое…
Я, ей-богу, и не видывала такого раскаяния!
— Как это вы
меня не поняли? — толковала она, — ведь
я вам
сказала: припадите.
— Ну, да ведь и он — холодный, как лед, — заметила Марья Дмитриевна. — Положим, вы не плакали, да ведь
я перед ним разливалась. В Лавриках запереть вас хочет. Что ж, и ко
мне вам нельзя будет ездить? Все мужчины бесчувственны, —
сказала она в заключение и значительно покачала головой.
—
Я вам во всем готов повиноваться, Лизавета Михайловна; но неужели мы так должны расстаться: неужели вы
мне не
скажете ни одного слова?..
—
Я понимаю ваше положение, —
сказала она ему, — и он, по выражению ее умных глаз, мог заключить, что она понимала его положение вполне, — но вы отдадите
мне хоть ту справедливость, что со
мной легко живется;
я не стану вам навязываться, стеснять вас;
я хотела обеспечить будущность Ады; больше
мне ничего не нужно.
— Какое слово, какое? — с живостью подхватила старушка. — Что ты хочешь
сказать? Это ужасно, — заговорила она, вдруг сбросив чепец и присевши на Лизиной кроватке, — это сверх сил моих: четвертый день сегодня, как
я словно в котле киплю;
я не могу больше притворяться, что ничего не замечаю, не могу видеть, как ты бледнеешь, сохнешь, плачешь, не могу, не могу.