Неточные совпадения
И тут же спокойным, ровным голосом, хотя с внутренней дрожью во всех членах, Иван Петрович объявил отцу, что он напрасно укоряет его
в безнравственности; что хотя он не намерен оправдывать свою вину, но готов ее исправить, и тем охотнее, что
чувствует себя выше всяких предрассудков, а именно — готов жениться на Маланье.
Но война кончилась, опасность миновалась; Иван Петрович опять заскучал, опять потянуло его вдаль,
в тот мир, с которым он сросся и где
чувствовал себя дома.
Но овладевшее им чувство робости скоро исчезло:
в генерале врожденное всем русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий
в ее присутствии тотчас
чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и
в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало не робость.
Он едва держался на ногах, тело его изнемогало, а он и не
чувствовал усталости, — зато усталость брала свое: он сидел, глядел и ничего не понимал; не понимал, что с ним такое случилось, отчего он очутился один, с одеревенелыми членами, с горечью во рту, с камнем на груди,
в пустой незнакомой комнате; он не понимал, что заставило ее, Варю, отдаться этому французу и как могла она, зная
себя неверной, быть по-прежнему спокойной, по-прежнему ласковой и доверчивой с ним! «Ничего не понимаю! — шептали его засохшие губы.
Он послал предписание своему бурмистру насчет жениной пенсии, приказывая ему
в то же время немедленно принять от генерала Коробьина все дела по имению, не дожидаясь сдачи счетов, и распорядиться о выезде его превосходительства из Лавриков; живо представил он
себе смущение, тщетную величавость изгоняемого генерала и, при всем своем горе,
почувствовал некоторое злобное удовольствие.
Прошло года четыре, и он
почувствовал себя в силах возвратиться на родину, встретиться с своими.
С оника, после многолетней разлуки, проведенной
в двух различных мирах, не понимая ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они о предметах самых отвлеченных, — и спорили так, как будто дело шло о жизни и смерти обоих: голосили и вопили так, что все люди всполошились
в доме, а бедный Лемм, который с самого приезда Михалевича заперся у
себя в комнате,
почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно бояться.
Давно ли находился он
в состоянии «мирного оцепенения»? давно ли
чувствовал себя, как он выражался, на самом дне реки?
Он
чувствовал, что
в течение трех последних дней он стал глядеть на нее другими глазами; он вспомнил, как, возвращаясь домой и думая о ней
в тиши ночи, он говорил самому
себе: «Если бы!..» Это «если бы», отнесенное им к прошедшему, к невозможному, сбылось, хоть и не так, как он полагал, — но одной его свободы было мало.
Лаврецкий ничего не думал, ничего не ждал; ему приятно было
чувствовать себя вблизи Лизы, сидеть
в ее саду на скамейке, где и она сидела не однажды…
Лаврецкий долго не мог заговорить: он
чувствовал, что не владел
собою; он видел ясно, что Варвара Павловна нисколько его не боялась, а показывала вид, что вот сейчас
в обморок упадет.
Лиза подалась вперед, покраснела — и заплакала, но не подняла Марфы Тимофеевны, не отняла своих рук: она
чувствовала, что не имела права отнять их, не имела права помешать старушке выразить свое раскаяние, участие, испросить у ней прощение за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных рук — и безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а кот Матрос мурлыкал
в широких креслах возле клубка с чулком, продолговатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось перед иконой,
в соседней комнатке за дверью стояла Настасья Карповна и тоже украдкой утирала
себе глаза свернутым
в клубочек клетчатым носовым платком.
Паншин старался понять их тайный смысл, старался сам говорить глазами, но он
чувствовал, что у него ничего не выходило; он сознавал, что Варвара Павловна,
в качестве настоящей, заграничной львицы, стояла выше его, а потому он и не вполне владел
собою.
Потом Лаврецкий перешел
в гостиную и долго не выходил из нее:
в этой комнате, где он так часто видал Лизу, живее возникал перед ним ее образ; ему казалось, что он
чувствовал вокруг
себя следы ее присутствия; но грусть о ней была томительна и не легка:
в ней не было тишины, навеваемой смертью.
Неточные совпадения
Стародум(видя
в тоске г-жу Простакову). Сударыня! Ты сама
себя почувствуешь лучше, потеряв силу делать другим дурно.
Стародум(целуя сам ее руки). Она
в твоей душе. Благодарю Бога, что
в самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно не будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако для тебя есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб
чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
— Казар-р-мы! —
в свою очередь, словно эхо, вторил угрюмый прохвост и произносил при этом такую несосветимую клятву, что начальство
чувствовало себя как бы опаленным каким-то таинственным огнем…
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все
чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару,
в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам
собою вследствие недостатка питания.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы
в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что
почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.