Неточные совпадения
Поклонник Баха и Генделя, знаток своего дела, одаренный живым воображением и той смелостью мысли, которая доступна одному германскому племени, Лемм со временем — кто знает? — стал бы
в ряду великих композиторов своей родины, если б
жизнь иначе его повела; но
не под счастливой звездой он родился!
Неизвестная будущность его ожидала; бедность, быть может, грозила ему, но он расстался с ненавистною деревенской
жизнью, а главное —
не выдал своих наставников, действительно «пустил
в ход» и оправдал на деле Руссо, Дидерота и la Declaration des droits de l’homme.
Глафира еще при
жизни матери успела понемногу забрать весь дом
в руки: все, начиная с отца, ей покорялись; без ее разрешения куска сахару
не выдавалось; она скорее согласилась бы умереть, чем поделиться властью с другой хозяйкой, — и какою еще хозяйкой!
В течение всей своей
жизни не умела она ничему сопротивляться, и с недугом она
не боролась.
Облокотясь на бархат ложи, девушка
не шевелилась; чуткая, молодая
жизнь играла
в каждой черте ее смуглого, круглого, миловидного лица; изящный ум сказывался
в прекрасных глазах, внимательно и мягко глядевших из-под тонких бровей,
в быстрой усмешке выразительных губ,
в самом положении ее головы, рук, шеи; одета она была прелестно.
Варвара Павловна повела свою атаку весьма искусно;
не выдаваясь вперед, по-видимому вся погруженная
в блаженство медовых месяцев,
в деревенскую тихую
жизнь,
в музыку и чтение, она понемногу довела Глафиру до того, что та
в одно утро вбежала, как бешеная,
в кабинет Лаврецкого и, швырнув связку ключей на стол, объявила, что
не в силах больше заниматься хозяйством и
не хочет оставаться
в деревне.
Он опять мог заниматься, работать, хотя уже далеко
не с прежним рвением: скептицизм, подготовленный опытами
жизни, воспитанием, окончательно забрался
в его душу.
Следы человеческой
жизни глохнут очень скоро: усадьба Глафиры Петровны
не успела одичать, но уже казалась погруженной
в ту тихую дрему, которой дремлет все на земле, где только нет людской, беспокойной заразы.
— И всегда, во всякое время тиха и неспешна здесь
жизнь, — думает он, — кто входит
в ее круг, — покоряйся: здесь незачем волноваться, нечего мутить; здесь только тому и удача, кто прокладывает свою тропинку
не торопясь, как пахарь борозду плугом.
В то самое время
в других местах на земле кипела, торопилась, грохотала
жизнь; здесь та же
жизнь текла неслышно, как вода по болотным травам; и до самого вечера Лаврецкий
не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей
жизни; скорбь о прошедшем таяла
в его душе как весенний снег, — и странное дело! — никогда
не было
в нем так глубоко и сильно чувство родины.
Что касается до меня, я во многом изменился, брат: волны
жизни упали на мою грудь, — кто, бишь, это сказал? — хотя
в важном, существенном я
не изменился; я по-прежнему верю
в добро,
в истину; но я
не только верю, — я верую теперь, да — я верую, верую.
С оника, после многолетней разлуки, проведенной
в двух различных мирах,
не понимая ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они о предметах самых отвлеченных, — и спорили так, как будто дело шло о
жизни и смерти обоих: голосили и вопили так, что все люди всполошились
в доме, а бедный Лемм, который с самого приезда Михалевича заперся у себя
в комнате, почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно бояться.
А то есть у нас такие господа — впрочем, я это говорю
не на твой счет, — которые всю
жизнь свою проводят
в каком-то млении скуки, привыкают к ней, сидят
в ней, как… как грыб
в сметане, — подхватил Михалевич и сам засмеялся своему сравнению.
Обаянье летней ночи охватило его; все вокруг казалось так неожиданно странно и
в то же время так давно и так сладко знакомо; вблизи и вдали, — а далеко было видно, хотя глаз многого
не понимал из того, что видел, — все покоилось; молодая расцветающая
жизнь сказывалась
в самом этом покое.
А Лаврецкий опять
не спал всю ночь. Ему
не было грустно, он
не волновался, он затих весь; но он
не мог спать. Он даже
не вспоминал прошедшего времени; он просто глядел
в свою
жизнь: сердце его билось тяжело и ровно, часы летели, он и
не думал о сне. По временам только всплывала у него
в голове мысль: «Да это неправда, это все вздор», — и он останавливался, поникал головою и снова принимался глядеть
в свою
жизнь.
Никто
не знает, никто
не видел и
не увидит никогда, как, призванное к
жизни и расцветанию, наливается и зреет зерно
в лоне земли.
— Да ведь ты
не знаешь, голубушка ты моя, — начала она ее уговаривать, — какова жизнь-то
в монастырях!
В течение этих восьми лет совершился наконец перелом
в его
жизни, тот перелом, которого многие
не испытывают, но без которого нельзя остаться порядочным человеком до конца; он действительно перестал думать о собственном счастье, о своекорыстных целях.
«Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, — думал он, и
не было горечи
в его думах, —
жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам
не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди марка; мы хлопотали о том, как бы уцелеть — и сколько из нас
не уцелело! — а вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами.
Неточные совпадения
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За что ж,
в самом деле, я должен погубить
жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Хлестаков. Нет, я влюблен
в вас.
Жизнь моя на волоске. Если вы
не увенчаете постоянную любовь мою, то я недостоин земного существования. С пламенем
в груди прошу руки вашей.
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что
жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут
не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого
в хорошем обществе никогда
не услышишь.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен.
В самом деле, кто зайдет
в уездный суд? А если и заглянет
в какую-нибудь бумагу, так он
жизни не будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну
в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон
не разрешит, что
в ней правда и что неправда.
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о
жизни человека… (К Осипу.)Ну что, друг, право, мне ты очень нравишься.
В дороге
не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, — оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на чай.