Неточные совпадения
—
Как не быть-с,
как не быть-с, — возразил гость, медленно моргая и вытягивая губы. — Гм!.. да
вот пожалуйте, есть новость, и преудивительная: Лаврецкий Федор Иваныч приехал.
— Лета ихние! Что делать-с! — заметил Гедеоновский. —
Вот они изволят говорить: кто не хитрит. Да кто нонеча не хитрит? Век уж такой. Один мой приятель, препочтенный и, доложу вам, не малого чина человек, говаривал: что нонеча, мол, курица, и та с хитростью к зерну приближается — все норовит,
как бы сбоку подойти. А
как погляжу я на вас, моя барыня, нрав-то у вас истинно ангельский; пожалуйте-ка мне вашу белоснежную ручку.
Ведь
вот, рассуждал он,
как не похвалить?
— Вы рассеянны и забывчивы,
как все светские люди, — промолвила Лиза, —
вот и все.
Маланья Сергеевна охотно помирилась бы на этих напоминовениях и похвалах,
как горьки они ни были… но Федю у нее отняли:
вот что ее сокрушало.
Исполнение своего намерения Иван Петрович начал с того, что одел сына по-шотландски; двенадцатилетний малый стал ходить с обнаженными икрами и с петушьим пером на складном картузе; шведку заменил молодой швейцарец, изучивший гимнастику до совершенства; музыку,
как занятие недостойное мужчины, изгнали навсегда; естественные науки, международное право, математика, столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо, и геральдика, для поддержания рыцарских чувств, —
вот чем должен был заниматься будущий «человек»; его будили в четыре часа утра, тотчас окачивали холодной водой и заставляли бегать вокруг высокого столба на веревке; ел он раз в день по одному блюду; ездил верхом, стрелял из арбалета; при всяком удобном случае упражнялся, по примеру родителя, в твердости воли и каждый вечер вносил в особую книгу отчет прошедшего дня и свои впечатления, а Иван Петрович, с своей стороны, писал ему наставления по-французски, в которых он называл его mon fils [Мой сын (фр.).] и говорил ему vous.
Ответственность, конечно, большая; конечно, от родителей зависит счастие детей, да ведь и то сказать: до сих пор худо ли, хорошо ли, а ведь все я, везде я одна,
как есть: и воспитала-то детей, и учила их, все я… я
вот и теперь мамзель от госпожи Болюс выписала…
— Экая она болтушка, прости господи! — проворчала Марфа Тимофеевна, — чай, под секретом тебе сообщила, что
вот, мол,
какой навертывается жених. Шушукала бы с своим поповичем; нет, видно, ей мало. И ведь нет еще ничего, да и слава богу! а она уже болтает.
— Кажется, он ей нравится, а впрочем, господь ее ведает! Чужая душа, ты знаешь, темный лес, а девичья и подавно.
Вот и Шурочкину душу — поди, разбери! Зачем она прячется, а не уходит, с тех пор
как ты пришел?
«
Вот я и дома,
вот я и вернулся», — подумал Лаврецкий, входя в крошечную переднюю, между тем
как ставни со стуком и визгом отворялись один за другим и дневной свет проникал в опустелые покои.
«
Вот он
какой», — подумала она, ласково глядя на него; «
вот ты
какая», — подумал и он.
Выражения: «
Вот что бы я сделал, если б я был правительством»; «Вы,
как умный человек, тотчас со мной согласитесь», — не сходили у него с языка.
—
Как бы то ни было — вы все-таки, к сожалению, моя жена. Не могу же я вас прогнать… и
вот что я вам предлагаю. Вы можете сегодня же, если угодно, отправиться в Лаврики, живите там; там, вы знаете, хороший дом; вы будете получать все нужное сверх пенсии… Согласны вы?
Только
вот что скажу тебе, племянница: в наши времена,
как я молода была, девкам за такие проделки больно доставалось.
Озабоченная осанка его исчезла; он улыбнулся, оживился, расстегнул фрак и, повторяя: «
Какой я артист, увы!
вот вы, я слышал, артистка истинная», — направился вслед за Варварой Павловной к фортепьяно.
— Да
как же; тут уж эти они,
как бишь они по-вашему, дуэты пошли. И все по-итальянски: чи-чида ча-ча,настоящие сороки. Начнут ноты выводить, просто так за душу и тянут. Паншин этот, да
вот твоя. И
как это все скоро уладилось: уж точно, по-родственному, без церемоний. А впрочем, и то сказать: собака — и та пристанища ищет; не пропадать же, благо люди не гонят.
— Ну хорошо,
как знаешь; а тебе, Лиза, я думаю, надо бы вниз пойти. Ах, батюшки светы, я и забыла снегирю корму насыпать. Да
вот постойте, я сейчас…
Уж на что я, бывало, завидовала мухам:
вот, думала я, кому хорошо на свете пожить; да услыхала раз ночью,
как муха у паука в лапках ноет, — нет, думаю, и на них есть гроза.
— Ну да, то есть я хотела сказать: она ко мне приехала и я приняла ее;
вот о чем я хочу теперь объясниться с вами, Федор Иваныч. Я, слава богу, заслужила, могу сказать, всеобщее уважение и ничего неприличного ни за что на свете не сделаю. Хоть я и предвидела, что это будет вам неприятно, однако я не решилась отказать ей, Федор Иваныч, она мне родственница — по вас: войдите в мое положение,
какое же я имела право отказать ей от дома, — согласитесь?
— И
вот что я хотела вам еще сказать, Федор Иваныч, — продолжала Марья Дмитриевна, слегка подвигаясь к нему, — если б вы видели,
как она скромно себя держит,
как почтительна! Право, это даже трогательно. А если б вы слышали,
как она о вас отзывается! Я, говорит, перед ним кругом виновата; я, говорит, не умела ценить его, говорит; это, говорит, ангел, а не человек. Право, так и говорит: ангел. Раскаяние у ней такое… Я, ей-богу, и не видывала такого раскаяния!
— Слушай, Лизочка, что я тебе скажу, — промолвила вдруг Марфа Тимофеевна, усаживая Лизу подле себя на кровати и поправляя то ее волосы, то косынку. — Это тебе только так сгоряча кажется, что горю твоему пособить нельзя. Эх, душа моя, на одну смерть лекарства нет! Ты только
вот скажи себе: «Не поддамся, мол, я, ну его!» — и сама потом
как диву дашься,
как оно скоро, хорошо проходит. Ты только потерпи.
— Прошло!
какое прошло!
Вот у тебя носик даже завострился, а ты говоришь: прошло. Хорошо «прошло»!