Неточные совпадения
— Послушайте, — сказал он, — не будемте больше говорить обо мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, — прибавил он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, — думайте обо мне,
что хотите, называйте меня даже эгоистом — так и быть! но не называйте меня светским человеком: эта кличка мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [И я тоже художник (итал.).] Я тоже артист, хотя плохой, и это,
а именно то,
что я плохой артист, — я вам докажу сейчас
же на деле. Начнем
же.
И тут
же спокойным, ровным голосом, хотя с внутренней дрожью во всех членах, Иван Петрович объявил отцу,
что он напрасно укоряет его в безнравственности;
что хотя он не намерен оправдывать свою вину, но готов ее исправить, и тем охотнее,
что чувствует себя выше всяких предрассудков,
а именно — готов жениться на Маланье.
Произнеся эти слова, Иван Петрович, бесспорно, достиг своей цели: он до того изумил Петра Андреича,
что тот глаза вытаращил и онемел на мгновенье; но тотчас
же опомнился и как был в тулупчике на беличьем меху и в башмаках на босу ногу, так и бросился с кулаками на Ивана Петровича, который, как нарочно, в тот день причесался
а la Titus и надел новый английский синий фрак, сапоги с кисточками и щегольские лосиные панталоны в обтяжку.
Что же касается до жены Ивана Петровича, то Петр Андреич сначала и слышать о ней не хотел и даже в ответ на письмо Пестова, в котором тот упоминал о его невестке, велел ему сказать,
что он никакой якобы своей невестки не ведает,
а что законами воспрещается держать беглых девок, о
чем он считает долгом его предупредить; но потом, узнав о рождении внука, смягчился, приказал под рукой осведомиться о здоровье родительницы и послал ей, тоже будто не от себя, немного денег.
Глафира Петровна, которая только
что выхватила чашку бульону из рук дворецкого, остановилась, посмотрела брату в лицо, медленно, широко перекрестилась и удалилась молча;
а тут
же находившийся сын тоже ничего не сказал, оперся на перила балкона и долго глядел в сад, весь благовонный и зеленый, весь блестевший в лучах золотого весеннего солнца.
Он решительно не помнил, как ее звали, не помнил даже, видел ли ее когда-нибудь; оказалось,
что ее звали Апраксеей; лет сорок тому назад та
же Глафира Петровна сослала ее с барского двора и велела ей быть птичницей; впрочем, она говорила мало, словно из ума выжила,
а глядела подобострастно.
Обаянье летней ночи охватило его; все вокруг казалось так неожиданно странно и в то
же время так давно и так сладко знакомо; вблизи и вдали, —
а далеко было видно, хотя глаз многого не понимал из того,
что видел, — все покоилось; молодая расцветающая жизнь сказывалась в самом этом покое.
— Нет. Я был поражен; но откуда было взяться слезам? Плакать о прошедшем — да ведь оно у меня все выжжено!.. Самый проступок ее не разрушил мое счастие,
а доказал мне только,
что его вовсе никогда не бывало. О
чем же тут было плакать? Впрочем, кто знает? Я, может быть, был бы более огорчен, если б я получил это известие двумя неделями раньше…
—
А я доволен тем,
что показал вам этот журнал, — говорил Лаврецкий, идя за нею следом, — я уже привык ничего не скрывать от вас и надеюсь,
что и вы отплатите мне таким
же доверием.
—
А, вот ты, вот, — заговорила она, избегая его взора и суетясь, — ну, здравствуй. Ну,
что ж?
Что же делать? Где ты был вчера? Ну, она приехала, ну да. Ну надо уж так… как-нибудь.
— Хорошо, — проговорил сквозь зубы Лаврецкий, — это я сделаю, положим; этим я исполню свой долг. Ну,
а вы — в
чем же ваш долг состоит?
«Она больна, бредит, — думала она, — надо послать за доктором, да за каким? Гедеоновский намедни хвалил какого-то; он все врет —
а может быть, на этот раз и правду сказал». Но когда она убедилась,
что Лиза не больна и не бредит, когда на все ее возражения Лиза постоянно отвечала одним и тем
же, Марфа Тимофеевна испугалась и опечалилась не на шутку.
Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то
же время говорит про себя.)
А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид,
а слона повалит с ног. Только бы мне узнать,
что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из
чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну
что, где они?
А? Да говорите
же оттуда — все равно.
Что? очень строгий?
А?
А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
— Да
чем же ситцы красные // Тут провинились, матушка? // Ума не приложу! — // «
А ситцы те французские — // Собачьей кровью крашены! // Ну… поняла теперь?..»
«
А чья
же?» // — Нашей вотчины. // «
Чего же он тут су́ется? // Ин вы у Бога нелюди?»
Пришел дьячок уволенный, // Тощой, как спичка серная, // И лясы распустил, //
Что счастие не в пажитях, // Не в соболях, не в золоте, // Не в дорогих камнях. // «
А в
чем же?» // — В благодушестве! // Пределы есть владениям // Господ, вельмож, царей земных, //
А мудрого владение — // Весь вертоград Христов! // Коль обогреет солнышко // Да пропущу косушечку, // Так вот и счастлив я! — // «
А где возьмешь косушечку?» // — Да вы
же дать сулилися…