Неточные совпадения
Санин проворно снял сюртук с лежавшего мальчика, расстегнул ворот, засучил рукава его рубашки — и, вооружившись щеткой, начал изо всех сил тереть ему грудь и руки. Панталеоне так же усердно тер другой — головной щеткой — по его сапогам и панталонам. Девушка бросилась на колени возле дивана и, схватив обеими руками голову,
не мигая ни одной векою, так и впилась в лицо своему брату. Санин сам тер — а сам искоса посматривал на нее. Боже мой!
какая же это
была красавица!
Санин исполнил их желание, но так
как слова «Сарафана» и особенно: «По улице мостовой» (sur une ruà pavee une jeune fille allait à l'eau [По замощенной улице молодая девушка шла за водой (фр.).] — он так передал смысл оригинала) —
не могли внушить его слушательницам высокое понятие о русской поэзии, то он сперва продекламировал, потом перевел, потом
спел пушкинское: «Я помню чудное мгновенье», положенное на музыку Глинкой, минорные куплеты которого он слегка переврал.
— Никогда великий Гарсиа — „il gran Garcia“ —
не унижался до того, чтобы
петь,
как теперешние теноришки — tenoracci — фальцетом: все грудью, грудью, voce di petto sit!
— До завтра! — произнесла Джемма
не вопросительным, а утвердительным тоном,
как будто это иначе и
быть не могло.
Он
не успел еще одеться,
как кельнер доложил ему о приходе двух господ. Один из них оказался Эмилем; другой, видный и рослый молодой мужчина, с благообразнейшим лицом,
был герр Карл Клюбер, жених прекрасной Джеммы.
Герр Клюбер поблагодарил — и, мгновенно раскинув фалды фрака, опустился на стул, — но опустился так легко и держался на нем так непрочно, что нельзя
было не понять: «Человек этот сел из вежливости — и сейчас опять вспорхнет!» И действительно, он немедленно вспорхнул и, стыдливо переступив два раза ногами, словно танцуя, объявил, что, к сожалению,
не может долее остаться, ибо спешит в свой магазин — дела прежде всего! — но так
как завтра воскресенье — то он, с согласия фрау Леноре и фрейлейн Джеммы, устроил увеселительную прогулку в Соден, на которую честь имеет пригласить г-на иностранца, и питает надежду, что он
не откажется украсить ее своим присутствием.
— Оставайтесь! Вы мне нисколько
не мешаете, — воскликнул немедленно Санин, который,
как всякий истый русский, рад
был ухватиться за первый попавшийся предлог, лишь бы
не быть самому поставлену в необходимость что-нибудь делать.
Панталеоне, который также участвовал в разговоре (ему,
как давнишнему слуге и старому человеку, дозволялось даже сидеть на стуле в присутствии хозяев; итальянцы вообще
не строги насчет этикета), — Панталеоне, разумеется, стоял горой за художество. Правду сказать, доводы его
были довольно слабы: он больше все толковал о том, что нужно прежде всего обладать d'un certo estro d'ispirazione — неким порывом вдохновенья! Фрау Леноре заметила ему, что и он, конечно, обладал этим «estro», — а между тем…
— Да почему же ты знаешь (итальянцы,
как известно, легко «тыкаются»), что у Эмиля врагов
не будет, если даже и откроется в нем это «estro»?
На следующий день Санин лежал еще в постели,
как уже Эмиль, в праздничном платье, с тросточкой в руке и сильно напомаженный, ворвался к нему в комнату и объявил, что герр Клюбер сейчас прибудет с каретой, что погода обещает
быть удивительной, что у них уже все готово, но что мама
не поедет, потому что у нее опять разболелась голова.
Г-н Клюбер предложил
было совершить этот обед в закрытой со всех сторон беседке — «im Gartensalon»; но тут Джемма вдруг взбунтовалась и объявила, что
не будет иначе обедать,
как на воздухе, в саду, за одним из маленьких столов, поставленных перед трактиром; что ей наскучило
быть все с одними и теми же лицами и что она хочет видеть другие. За некоторыми из столиков уже сидели группы новоприбывших гостей.
«
Буду ждать г-на офицера для объяснения до десяти часов утра, — размышлял он на следующее утро, совершая свой туалет, — а там пусть он меня отыскивает!» Но немецкие люди встают рано: девяти часов еще
не пробило,
как уже кельнер доложил Санину, что г-н подпоручик (der Herr Seconde Lieutenant) фон Рихтер желает его видеть.
—
Не полагаю; но
как бы то ни
было — делать нечего.
У ней мигрень прошла, но она находилась в настроении меланхолическом. Она радушно улыбнулась ему, но в то же время предупредила его, что ему
будет сегодня с нею скучно, так
как она
не в состоянии его занять. Он подсел к ней и заметил, что ее веки покраснели и опухли.
Так прошел весь этот длинный день, ни оживленно, ни вяло — ни весело, ни скучно. Держи себя Джемма иначе — Санин…
как знать?
не совладал бы с искушением немного порисоваться — или просто поддался бы чувству грусти перед возможной,
быть может, вечной разлукой… Но так
как ему ни разу
не пришлось даже поговорить с Джеммой, то он должен
был удовлетвориться тем, что в течение четверти часа, перед вечерним кофе, брал минорные аккорды на фортепиано.
Он вернулся назад — и
не успел еще поравняться с домом, в котором помещалась кондитерская Розелли,
как одно из окон, выходивших на улицу, внезапно стукнуло и отворилось — на черном его четырехугольнике (в комнате
не было огня) появилась женская фигура — и он услышал, что его зовут: «Monsieur Dimitri!»
Утро
было прелестное. Улицы Франкфурта, едва начинавшие оживляться, казались такими чистыми и уютными; окна домов блестели переливчато,
как фольга; а лишь только карета выехала за заставу — сверху, с голубого, еще
не яркого неба, так и посыпались голосистые раскаты жаворонков. Вдруг на повороте шоссе из-за высокого тополя показалась знакомая фигура, ступила несколько шагов и остановилась. Санин пригляделся… Боже мой! Эмиль!
Ожидание
не показалось особенно тягостным Санину; он расхаживал взад и вперед по дорожке, прислушивался,
как пели птицы, следил за пролетавшими «коромыслами» и,
как большая часть русских людей в подобных случаях, старался
не думать.
Противники и секунданты обменялись,
как водится, поклонами; один доктор даже бровью
не повел — и присел, зевая, на траву: «Мне, мол,
не до изъявлений рыцарской вежливости». Г-н фон Рихтер предложил г-ну «Тшибадола» выбрать место; г-н «Тшибадола» отвечал, тупо ворочая языком («стенка» в нем опять обрушилась), что: «Действуйте, мол, вы, милостивый государь; я
буду наблюдать…»
Вспомнил он флегматического доктора, вспомнил,
как он улыбнулся — то
есть сморщил нос, когда увидел его выходившего из лесу чуть
не под руку с бароном Дöнгофом.
— Вы живы, вы
не ранены! — твердил он. — Простите меня, я
не послушался вас, я
не вернулся во Франкфурт… Я
не мог! Я ждал вас здесь… Расскажите мне,
как это
было? Вы… убили его?
Положим, это
не совсем хорошо с его стороны, но ведь он статский человек, в университете
не воспитывался и,
как солидный торговец, должен
был презреть легкомысленную шалость неизвестного офицерчика.
— Вы иностранец, проезжий, я вам благодарна, — продолжала фрау Леноре,
не слушая Санина. Она задыхалась, разводила руками, снова развертывала платок и сморкалась. По одному тому,
как выражалось ее горе, можно
было видеть, что она родилась
не под северным небом.
— Вы дрались сегодня на дуэли, — заговорила она с живостью и обернулась к нему всем своим прекрасным, стыдливо вспыхнувшим лицом, — а
какой глубокой благодарностью светились ее глаза! — И вы так спокойны? Стало
быть, для вас
не существует опасности?
— Хорошо, — сказала Джемма. — Если вы,
как друг, советуете мне изменить мое решение… то
есть не менять моего прежнего решения, — я подумаю. — Она, сама
не замечая, что делает, начала перекладывать вишни обратно из тарелки в корзину… — Мама надеется, что я вас послушаюсь… Что ж? Я,
быть может, точно послушаюсь вас…
Мгновение… и уже он
не в силах
был понять,
как он мог сидеть рядом с нею… с нею! — и разговаривать с нею, и
не чувствовать, что он обожает самый край ее одежды, что он готов,
как выражаются молодые люди, «умереть у ее ног».
Зашли в лес — и долго там проплутали; потом очень плотно позавтракали в деревенском трактире; потом лазали на горы, любовались видами, пускали сверху камни и хлопали в ладоши, глядя,
как эти камни забавно и странно сигают, наподобие кроликов, пока проходивший внизу, невидимый для них, человек
не выбранил их звонким и сильным голосом; потом лежали, раскинувшись, на коротком сухом мохе желто-фиолетового цвета; потом
пили пиво в другом трактире, потом бегали взапуски, прыгали на пари: кто дальше?
Как дрогнуло его сердце!
Как рад он
был тому, что так беспрекословно ей повиновался! И, боже мой, что сулил… чего
не сулил этот небывалый, единственный, невозможный — и несомненный завтрашний день!
Утро
было тихое, теплое, серое. Иногда казалось, что вот-вот пойдет дождь; но протянутая рука ничего
не ощущала, и только глядя на рукав платья, можно
было заметить следы крохотных,
как мельчайший бисер, капель; но и те скоро прекратились. Ветра — точно на свете никогда
не бывало. Каждый звук
не летел, а разливался кругом; в отдалении чуть сгущался беловатый пар, в воздухе пахло резедой и цветами белых акаций.
— Что? это, никак, наш старик? — промолвил Санин, указывая пальцем на закутанную фигуру, которая поспешно пробиралась сторонкой,
как бы стараясь остаться незамеченной. Среди избытка блаженства он ощущал потребность говорить с Джеммой
не о любви — то
было дело решенное, святое, — а о чем-нибудь другом.
Фрау Леноре поднимала вопль и отмахивалась руками,
как только он приближался к ней, — и напрасно он попытался, стоя в отдалении, несколько раз громко воскликнуть: «Прошу руки вашей дочери!» Фрау Леноре особенно досадовала на себя за то, что «
как могла она
быть до того слепою — и ничего
не видеть!» «
Был бы мой Джиован'Баттиста жив, — твердила она сквозь слезы, — ничего бы этого
не случилось!» — «Господи, что же это такое? — думал Санин, — ведь это глупо наконец!» Ни сам он
не смел взглянуть на Джемму, ни она
не решалась поднять на него глаза.
— Теперь я никуда
не иду; стою на улице и с тобой беседую; а вот
как мы с тобой покончим, отправлюсь к себе в гостиницу и
буду завтракать.
«Но если жена его очень богата — сказывают, она дочь какого-то откупщика, — то
не купит ли она мое имение? Хотя он и говорит, что ни в
какие женины дела
не входит, но ведь этому веры дать нельзя! Притом же и цену я назначу сходную, выгодную цену! Отчего
не попытаться?
Быть может, это все моя звезда действует… Решено! попытаюсь!»
Полозов расстегнул жилет. По одному тому,
как он приподнимал брови, отдувался и морщил нос, можно
было видеть, что говорить
будет для него большою тягостью и что он
не без некоторой тревоги ожидал, заставит ли его Санин ворочать языком, или сам возьмет на себя труд вести беседу?
— Знаешь, что я тебе скажу, — проговорил он наконец, вертя губами сигару и вздыхая. — Ступай-ка домой, снарядись попроворнее — да приходи сюда. В час я выезжаю, карета у меня просторная — я тебя с собой возьму. Этак всего лучше. А теперь я посплю. Я, брат,
как поем, непременно поспать должен. Натура требует — и я
не противлюсь. И ты
не мешай мне.
— Все — ей одной? Ну — это ваше счастье. Только смотрите
не продешевите вашего имения!
Будьте благоразумны и тверды.
Не увлекайтесь! Я понимаю ваше желание
быть как можно скорее мужем Джеммы… но осторожность прежде всего!
Не забудьте: чем вы дороже продадите имение, тем больше останется вам обоим — и вашим детям.
Он обнял и поцеловал фрау Леноре, а Джемму попросил пойти за ним в ее комнату — на минутку, так
как ему нужно сообщить ей что-то очень важное… Ему просто хотелось проститься с ней наедине. Фрау Леноре это поняла — и
не полюбопытствовала узнать,
какая это
была такая важная вещь…
— Ему хорошо командовать: «рысью!» — с внезапной запальчивостью подхватил Полозов, — а мне-то… мне-то каково? Я и подумал: возьмите вы себе ваши чины да эполеты — ну их с богом! Да… ты о жене спрашивал? Что — жена? Человек,
как все. Пальца ей в рот
не клади — она этого
не любит. Главное — говори побольше… чтобы посмеяться
было над чем. Про любовь свою расскажи, что ли… да позабавней, знаешь.
Санин ни одной секунды
не сомневался в том, что присутствие его в салоне «князя Полозова»
было как нельзя лучше известно самой хозяйке; весь форс состоял в том, чтобы показать свои волосы, которые
были точно хороши.
Минут десять спустя Марья Николаевна появилась опять в сопровождении своего супруга. Она подошла к Санину… а походка у ней
была такая, что иные чудаки в те, увы! уже далекие времена, — от одной этой походки с ума сходили. «Эта женщина, когда идет к тебе, точно все счастье твоей жизни тебе навстречу несет», — говаривал один из них. Она подошла к Санину — и, протянув ему руку, промолвила своим ласковым и
как бы сдержанным голосом по русски: «Вы меня дождетесь,
не правда? Я вернусь скоро».
Развязное обхождение г-жи Полозовой, вероятно, на первых порах смутило бы Санина — хотя он новичком
не был и уже потерся между людьми, — если бы в самой этой развязности и фамилиарности он опять-таки
не увидел хорошего предзнаменования для своего предприятия. «
Будем потакать капризам этой богатой барыни», — решил он про себя — и так же непринужденно,
как она его спрашивала, ответил ей...
— Я потому упомянул о недорогой цене моего имения, — продолжал он, — что так
как вы теперь находитесь за границей, то я
не могу предполагать у вас много свободных денег и, наконец, я сам чувствую, что продажа… или покупка имения при подобных условиях
есть нечто ненормальное, и я должен взять это в соображение.
— Пойдемте — вот сюда, — сказала она ему, закинув раскрытый зонтик за плечо. — Я в здешнем парке
как дома: поведу вас по хорошим местам. И знаете что (она часто употребляла эти два слова): мы с вами
не будем говорить теперь об этой покупке; мы о ней после завтрака хорошенько потолкуем; а вы должны мне теперь рассказать о себе… чтобы я знала, с кем я имею дело. А после, если хотите, я вам о себе порасскажу. Согласны?
— Постойте, постойте. Вы
не так меня поняли. Я с вами
не кокетничать хочу. — Марья Николаевна пожала плечами. — У него невеста,
как древняя статуя, а я
буду с ним кокетничать?! Но у вас товар — а я купец. Я и хочу знать, каков у вас товар. Ну-ка, показывайте — каков он? Я ходу знать
не только, что я покупаю, но и у кого я покупаю. Это
было правило моего батюшки. Ну, начинайте… Ну, хоть
не с детства — ну вот — давно ли вы за границей? И где вы
были до сих пор? Только идите тише — нам некуда спешить.
— А
не ваше дело, Ипполит Сидорыч! Звони! Дмитрий Павлович, садитесь — и
пейте кофе во второй раз! Ах,
как весело приказывать! Другого удовольствия на свете нет!
—
Не может
быть! — воскликнула она также вполголоса, погрозила ему пальцем и тотчас же стала прощаться — и с ним и с длинным секретарем, который, по всем признакам,
был смертельно в нее влюблен, ибо даже рот раскрывал всякий раз, когда на нее взглядывал. Дöнгоф удалился немедленно, с любезной покорностью,
как друг дома, который с полуслова понимает, чего от него требуют; секретарь заартачился
было, но Марья Николаевна выпроводила его без всяких церемоний.
Марья Николаевна в тот день принарядилась очень к своему «авантажу»,
как говаривали наши бабушки. На ней
было шелковое розовое платье глясэ, с рукавами à la Fontanges [
Как у фонтанж (фр.).], и по крупному бриллианту в каждом ухе. Глаза ее блистали
не хуже тех бриллиантов: она казалась в духе и в ударе.
— Нет,
не хочу.
Какой он
был муж совета! Он просто
был муж Татьяны Юрьевны. Пойдемте обедать. Живой живое думает. Дмитрий Павлович, вашу руку.
Он носил бархатный подрясник, душился оделаваном, пробираясь в толпе с кадилом, говорил дамам по-французски: «пардон, экскюзе« — и никогда
не поднимал глаз, а ресницы у него
были вот
какие!
На сцене кто-то чихал; чиханье это
было введено автором в свою пьесу,
как «комический момент» или «элемент»; другого комического элемента в ней уже, конечно,
не было; и зрители удовлетворялись этим моментом, смеялись.