Неточные совпадения
Я сказал, что дружба моя с Дмитрием открыла мне новый взгляд на жизнь, ее цель и отношения. Сущность этого взгляда состояла в убеждении, что назначение
человека есть стремление к нравственному усовершенствованию и что усовершенствование это легко, возможно и вечно. Но до сих пор я наслаждался только открытием новых мыслей, вытекающих из этого убеждения, и составлением блестящих планов нравственной, деятельной будущности; но жизнь моя шла все
тем же мелочным, запутанным и праздным порядком.
Был
тот особенный период весны, который сильнее всего действует на душу
человека: яркое, на всем блестящее, но не жаркое солнце, ручьи и проталинки, пахучая свежесть в воздухе и нежно-голубое небо с длинными прозрачными тучками.
Этот-то голос раскаяния и страстного желания совершенства и был главным новым душевным ощущением в
ту эпоху моего развития, и он-то положил новые начала моему взгляду на себя, на
людей и на мир божий.
Я пробыл не более пяти минут в бабушкиной комнате, но вышел оттуда счастливым и, по моему тогдашнему убеждению, совершенно чистым, нравственно переродившимся и новым
человеком. Несмотря на
то, что меня неприятно поражала вся старая обстановка жизни,
те же комнаты,
те же мебели,
та же моя фигура (мне бы хотелось, чтоб все внешнее изменилось так же, как, мне казалось, я сам изменился внутренно), — несмотря на это, я пробыл в этом отрадном настроении духа до самого
того времени, как лег в постель.
Но толчки экипажа, пестрота предметов, мелькавших перед глазами, скоро разогнали это чувство; и я уже думал о
том, как теперь духовник, верно, думает, что такой прекрасной души молодого
человека, как я, он никогда не встречал в жизни, да и не встретит, что даже и не бывает подобных.
И долго после этого молчал и сидел недвижно, только изредка поправляя полу армяка, которая все выбивалась из-под его полосатой ноги, прыгавшей в большом сапоге на подножке калибера. Я уже думал, что и он думает про меня
то же, что духовник, —
то есть, что такого прекрасного молодого
человека, как я, другого нет на свете; но он вдруг обратился ко мне...
Однако, едва только я вступил в светлую паркетную залу, наполненную народом, и увидел сотни молодых
людей в гимназических мундирах и во фраках, из которых некоторые равнодушно взглянули на меня, и в дальнем конце важных профессоров, свободно ходивших около столов и сидевших в больших креслах, как я в
ту же минуту разочаровался в надежде обратить на себя общее внимание, и выражение моего лица, означавшее дома и еще в сенях как бы сожаление в
том, что я против моей воли имею вид такой благородный и значительный, заменилось выражением сильнейшей робости и некоторого уныния.
Сначала мучило меня разочарование не быть третьим, потом страх вовсе не выдержать экзамена, и, наконец, к этому присоединилось чувство сознания несправедливости, оскорбленного самолюбия и незаслуженного унижения; сверх
того, презрение к профессору за
то, что он не был, по моим понятиям, из
людей comme il faut, — что я открыл, глядя на его короткие, крепкие и круглые ногти, — еще более разжигало во мне и делало ядовитыми все эти чувства.
А я заметил после, что мне бывает неловко смотреть в глаза трем родам
людей —
тем, которые гораздо хуже меня,
тем, которые гораздо лучше меня, и
тем, с которыми мы не решаемся сказать друг другу вещь, которую оба знаем.
У Дубкова, напротив, руки были маленькие, пухлые, загнутые внутрь, чрезвычайно ловкие и с мягкими пальцами; именно
тот сорт рук, на которых бывают перстни и которые принадлежат
людям, склонным к ручным работам и любящим иметь красивые вещи.
Вслед за
тем я, расхаживая по комнате, начал размышлять почему-то о
том, что Дубков вовсе не хороший
человек.
Я в юности не только не любил отношений с
людьми, которые считали себя выше меня, но такие отношения были для меня невыносимо мучительны, вследствие постоянного страха оскорбления и напряжения всех умственных сил на
то, чтобы доказать им свою самостоятельность.
Иленька был добрый, очень честный и весьма неглупый молодой
человек, но он был
то, что называется малый с дурью; на него беспрестанно находило, и, казалось, без всяких причин, какое-нибудь крайнее расположение духа —
то плаксивость,
то смешливость,
то обидчивость за всякую малость; и теперь, как кажется, он находился в этом последнем настроении духа.
Я довольно долго оставался один в этой темной комнате, в которой, кроме входа и коридора, была еще одна запертая дверь, и отчасти удивлялся этому мрачному характеру дома, отчасти полагал, что это так должно быть у
людей, которые были за границей. Минут через пять дверь в залу отперлась изнутри посредством
того же мальчика и он провел меня в опрятную, но небогатую гостиную, в которую вслед за мною вошла Сонечка.
Я встал и поклонился ему, но Ивин, у которого было три звезды на зеленом фраке, не только не ответил на мой поклон, но почти не взглянул на меня, так что я вдруг почувствовал, что я не
человек, а какая-то не стоящая внимания вещь — кресло или окошко, или ежели
человек,
то такой, который нисколько не отличается от кресла или окошка.
Он прекрасный
человек и был очень ласков ко мне, — говорил я, желая, между прочим, внушить своему другу, что все это я говорю не вследствие
того, чтобы я чувствовал себя униженным перед князем, — но, — продолжал я, — мысль о
том, что на меня могут смотреть, как на княжну, которая живет у него в доме и подличает перед ним, — ужасная мысль.
Мой друг был совершенно прав; только гораздо, гораздо позднее я из опыта жизни убедился в
том, как вредно думать и еще вреднее говорить многое, кажущееся очень благородным, но что должно навсегда быть спрятано от всех в сердце каждого
человека, — и в
том, что благородные слова редко сходятся с благородными делами.
Ну, и я ездил с ней к Ивану Яковлевичу и очень благодарен ей за
то, что видел этого замечательного
человека.
В
то время я считал своею обязанностию, вследствие уже одного
того, что носил студенческий мундир, с
людьми мало мне знакомыми на каждый даже самый простой вопрос отвечать непременно очень умно и оригинально и считал величайшим стыдом короткие и ясные ответы, как: да, нет, скучно, весело и
тому подобное.
И запас этот у старых девушек такого рода бывает так неистощим, что, несмотря на
то, что избранных много, еще остается много любви, которую они изливают на всех окружающих, на всех добрых и злых
людей, которые только сталкиваются с ними в жизни.
Для
людей, которые так любят, — любимый предмет любезен только настолько, насколько он возбуждает
то приятное чувство, сознанием и выражением которого они наслаждаются.
Люди, любящие так, никогда не верят взаимности (потому что еще достойнее жертвовать собою для
того, кто меня не понимает), всегда бывают болезненны, что тоже увеличивает заслугу жертв; большей частью постоянны, потому что им тяжело бы было потерять заслугу
тех жертв, которые они сделали любимому предмету; всегда готовы умереть для
того, чтоб доказать ему или ей всю свою преданность, но пренебрегают мелкими ежедневными доказательствами любви, в которых не нужно особенных порывов самоотвержения.
Кроме
того,
люди, склонные к любви самоотверженной, бывают всегда горды своею любовью, взыскательны, ревнивы, недоверчивы и, странно сказать, желают своим предметам опасностей, чтоб избавлять от них, несчастий, чтоб утешать, и даже пороков, чтоб исправлять от них.
Люди, которые любят так, любят всегда на всю жизнь, потому что чем больше они любят,
тем больше узнают любимый предмет и
тем легче им любить,
то есть удовлетворять его желания.
Варенька, передававшая мне в это время чашку чая, и Софья Ивановна, смотревшая на меня в
то время, как я говорил, обе отвернулись от меня и заговорили о другом, с выражением лица, которое потом я часто встречал у добрых
людей, когда очень молодой
человек начинает очевидно лгать им в глаза, и которое значит: «Ведь мы знаем, что он лжет, и зачем он это делает, бедняжка!..»
Следуя своему правилу быть всегда оригинальным и считая, что такие умные
люди, как я и княгиня, должны стоять выше банальной учтивости, я отвечал, что терпеть не могу гулять без всякой цели, и ежели уж люблю гулять,
то совершенно один.
Два
человека одного кружка или одного семейства, имеющие эту способность, всегда до одной и
той же точки допускают выражение чувства, далее которой они оба вместе уже видят фразу; в одну и
ту же минуту они видят, где кончается похвала и начинается ирония, где кончается увлечение и начинается притворство, — что для
людей с другим пониманием может казаться совершенно иначе.
Для облегчения этого одинакового понимания между
людьми одного кружка или семейства устанавливается свой язык, свои обороты речи, даже — слова, определяющие
те оттенки понятий, которые для других не существуют.
Выбор пьес был известный — вальсы, галопы, романсы (arrangés) и т. п., — всё
тех милых композиторов, которых всякий
человек с немного здравым вкусом отберет вам в нотном магазине небольшую кипу из кучи прекрасных вещей и скажет: «Вот чего не надо играть, потому что хуже, безвкуснее и бессмысленнее этого никогда ничего не было писано на нотной бумаге», и которых, должно быть, именно поэтому, вы найдете на фортепьянах у каждой русской барышни.
Я усвоил себе жест молодого
человека и часто жалел о
том, что некому из посторонних посмотреть, как я играю.
Нравились мне в этих романах и хитрые мысли, и пылкие чувства, и волшебные события, и цельные характеры: добрый, так уж совсем добрый; злой, так уж совсем злой, — именно так, как я воображал себе
людей в первой молодости; нравилось очень, очень много и
то, что все это было по-французски и что
те благородные слова, которые говорили благородные герои, я мог запомнить, упомянуть при случае в благородном деле.
Однако, надеясь, что скоро у меня вырастут густые брови, как у страстного
человека, я утешился и только беспокоился о
том, что сказать всем нашим, когда они увидят меня безбровым.
Мое любимое и главное подразделение
людей в
то время, о котором я пишу, было на
людей comme il faut и на comme il ne faut pas.
Кроме
того, у меня были общие признаки, по которым я, не говоря с
человеком, решал, к какому разряду он принадлежит.
Дубков мне отвечал: «С
тех пор, как себя помню, никогда ничего не делал, чтобы они были такие, я не понимаю, как могут быть другие ногти у порядочного
человека».
Главное зло состояло в
том убеждении, что comme il faut есть самостоятельное положение в обществе, что
человеку не нужно стараться быть ни чиновником, ни каретником, ни солдатом, ни ученым, когда он comme il faut; что, достигнув этого положения, он уж исполняет свое назначение и даже становится выше большей части
людей.
Я знал и знаю очень, очень много
людей старых, гордых, самоуверенных, резких в суждениях, которые на вопрос, если такой задастся им на
том свете: «Кто ты такой? и что там делал?» — не будут в состоянии ответить иначе как: «Je fus un homme très comme il faut».
В это время я живо мечтал о героях последнего прочитанного романа и воображал себя
то полководцем,
то министром,
то силачом необыкновенным,
то страстным
человеком и с некоторым трепетом оглядывался беспрестанно кругом, в надежде вдруг встретить где-нибудь ее на полянке или за деревом.
Меня очень удивило в первый день нашего приезда
то, что папа назвал наших соседей Епифановых славными
людьми, и еще больше удивило
то, что он ездил к ним.
По этим данным я в детстве составил себе такое твердое и ясное понятие о
том, что Епифановы наши враги, которые готовы зарезать или задушить не только папа, но и сына его, ежели бы он им попался, и что они в буквальном смысле черные
люди, что, увидев в год кончины матушки Авдотью Васильевну Епифанову, la belle Flamande, ухаживающей за матушкой, я с трудом мог поверить
тому, что она была из семейства черных
людей, и все-таки удержал об этом семействе самое низкое понятие.
В гостиной он, заикаясь, раболепствовал перед матерью, исполнял все ее желания, бранил
людей, ежели они не делали
того, что приказывала Анна Дмитриевна, у себя же в кабинете и в конторе строго взыскивал за
то, что взяли к столу без его приказания утку или послали к соседке мужика по приказанию Анны Дмитриевны узнать о здоровье, или крестьянских девок, вместо
того чтобы полоть в огороде, послали в лес за малиной.
Я теперь только начал понимать отца, — продолжал Володя (
то, что он называл его отцом, а не папа, больно кольнуло меня), — что он прекрасный
человек, добр и умен, но такого легкомыслия и ветренности… это удивительно! он не может видеть хладнокровно женщину.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я не принадлежу ко всему этому обществу, что у меня должен быть свой кружок,
людей порядочных, и уселся на третьей лавке, где сидели граф Б., барон З., князь Р., Ивин и другие господа в
том же роде, из которых я был знаком с Ивиным и графом Б. Но и эти господа смотрели на меня так, что я чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу.
Но я нашел нужным раз в разговоре объяснить ему, что моя матушка, умирая, просила отца не отдавать нас в казенное заведение и что я начинаю убеждаться в
том, что все казенные воспитанники, может, и очень учены, но они для меня… совсем не
то, ce ne sont pas des gens comme il faut, [это
люди неблаговоспитанные (фр.).] сказал я, заминаясь и чувствуя, что я почему-то покраснел.
К Корнаковым вместе с Володей я вошел смело; но когда меня княгиня пригласила танцевать и я почему-то, несмотря на
то, что ехал с одной мыслью танцевать очень много, сказал, что я не танцую, я оробел и, оставшись один между незнакомыми
людьми, впал в свою обычную непреодолимую, все возрастающую застенчивость. Я молча стоял на одном месте целый вечер.
Несмотря, однако, на это сближение, я продолжал считать своею непременною обязанностью скрывать от всего общества Нехлюдовых, и в особенности от Вареньки, свои настоящие чувства и наклонности и старался выказывать себя совершенно другим молодым
человеком от
того, каким я был в действительности, и даже таким, какого не могло быть в действительности.
Я уже слишком давно начал обсуживать его для
того, чтобы не найти в нем недостатков; а в первой молодости мы любим только страстно и поэтому только
людей совершенных.
Но как скоро начинает мало-помалу уменьшаться туман страсти или сквозь него невольно начинают пробивать ясные лучи рассудка, и мы видим предмет нашей страсти в его настоящем виде с достоинствами и недостатками, — одни недостатки, как неожиданность, ярко, преувеличенно бросаются нам в глаза, чувства влечения к новизне и надежды на
то, что не невозможно совершенство в другом
человеке, поощряют нас не только к охлаждению, но к отвращению к прежнему предмету страсти, и мы, не жалея, бросаем его и бежим вперед, искать нового совершенства.
— Потому что она никогда не любила его, а только всем уши прожужжала своею любовью, желая выйти замуж за богатого
человека, — прибавляла Мими, задумчиво вздыхая, как бы говоря: «Не
то бы сделали для него некоторые
люди, если бы он сумел оценить их».
То она подходила к фортепьянам и играла на них, морщась от напряжения, единственный вальс, который знала,
то брала книгу романа и, прочтя несколько строк из средины, бросала его,
то, чтоб не будить
людей, сама подходила к буфету, доставала оттуда огурец и холодную телятину и съедала ее, стоя у окошка буфета,
то снова, усталая, тоскующая, без цели шлялась из комнаты в комнату.