Неточные совпадения
Но что обо мне могли думать монахи, которые, друг за другом выходя из церкви, все глядели на меня? Я был ни большой, ни ребенок; лицо мое было не умыто, волосы не причесаны, платье в пуху, сапоги не чищены и еще в грязи. К
какому разряду людей относили меня мысленно монахи, глядевшие на меня? А они
смотрели на меня внимательно. Однако я все-таки шел по направлению, указанному мне молодым монахом.
Молодой профессор тасовал билеты,
как колоду карт, другой профессор, с звездой на фраке,
смотрел на гимназиста, говорившего что-то очень скоро про Карла Великого, к каждому слову прибавляя «наконец», и третий, старичок в очках, опустив голову,
посмотрел на нас через очки и указал на билеты.
Он открыл было рот,
как мне казалось, чтобы начать отвечать,
как вдруг профессор со звездой, с похвалой отпустив гимназиста,
посмотрел на него.
Последняя фраза его, сказанная при постороннем профессоре, который
смотрел на меня так,
как будто тоже говорил: «Да, вот видите, молодой человек!» — окончательно смутила меня.
Потом,
как мне ни совестно было показывать слишком большую радость, я не удержался, пошел в конюшню и каретный сарай,
посмотрел Красавчика, Кузьму и дрожки, потом снова вернулся и стал ходить по комнатам, поглядывая в зеркала и рассчитывая деньги в кармане и все так же счастливо улыбаясь.
Семенов остановился, прищурил глаза и, оскалив свои белые зубы,
как будто ему было больно
смотреть на солнце, но собственно затем, чтобы показать свое равнодушие к моим дрожкам и мундиру, молча
посмотрел на меня и пошел дальше.
В последнее время я уже начинал наблюдать и обсуживать характер моего друга, но дружба наша вследствие этого нисколько не изменилась: она еще была так молода и сильна, что, с
какой бы стороны я ни
смотрел на Дмитрия, я не мог не видеть его совершенством.
Какой-то незнакомый мне господин (должно быть, неважный, судя по его скромному положению) сидел подле стола и очень внимательно
смотрел на игру.
Так
как я не знал, кому принадлежит поданная бутылка шампанского (она была общая,
как после мне объяснили), и я хотел угостить приятелей на свои деньги, которые я беспрестанно ощупывал в кармане, я достал потихоньку десятирублевую бумажку и, подозвав к себе человека, дал ему деньги и шепотом, но так, что все слышали, потому что молча
смотрели на меня, сказал ему, чтоб он принес, пожалуйста, уже еще полбутылочку шампанского.
Я начинал понимать, в чем было дело, и хотел тоже рассказать смешное, но все робко
смотрели или старались не
смотреть на меня в то время,
как я говорил, и анекдот мой не вышел.
— Кого? дипломата? Ведь ты хочешь, дипломат?
Смотри, он даже весь просиял,
как только заговорили об тетушке.
На Иленьку я так привык
смотреть свысока, и он так привык считать нас вправе это делать, что мне было несколько неприятно, что он такой же студент,
как и я.
Валахина расспрашивала про родных, про брата, про отца, потом рассказала мне про свое горе — потерю мужа, и уже, наконец, чувствуя, что со мною говорить больше нечего,
смотрела на меня молча,
как будто говоря: «Ежели ты теперь встанешь, раскланяешься и уедешь, то сделаешь очень хорошо, мой милый», — но со мной случилось странное обстоятельство.
— Прощайте, monsieur Irteneff, — сказала мне Ивина, вдруг как-то гордо кивнув головой и так же,
как сын,
посмотрев мне в брови. Я поклонился еще раз и ей, и ее мужу, и опять на старого Ивина мой поклон подействовал так же,
как ежели бы открыли или закрыли окошко. Студент Ивин проводил меня, однако, до двери и дорогой рассказал, что он переходит в Петербургский университет, потому что отец его получил там место (он назвал мне какое-то очень важное место).
Мне казалось, что и старый швейцар, который отворил мне дверь, и лакей, который снял с меня шинель, и три дамы и два господина, которых я нашел в гостиной, и в особенности сам князь Иван Иваныч, который в штатском сюртуке сидел на диване, — мне казалось, что все
смотрели на меня
как на наследника, и вследствие этого недоброжелательно.
Он прекрасный человек и был очень ласков ко мне, — говорил я, желая, между прочим, внушить своему другу, что все это я говорю не вследствие того, чтобы я чувствовал себя униженным перед князем, — но, — продолжал я, — мысль о том, что на меня могут
смотреть,
как на княжну, которая живет у него в доме и подличает перед ним, — ужасная мысль.
Он чудесный старик и со всеми чрезвычайно добр и деликатен, а больно
смотреть,
как он мальтретирует эту княжну.
Но я почему-то не решился сказать ему прямо свои предположения о том,
как будет хорошо, когда я, женившись на Сонечке, буду жить в деревне,
как у меня будут маленькие дети, которые, ползая по полу, будут называть меня папой, и
как я обрадуюсь, когда он с своей женой, Любовью Сергеевной, приедет ко мне в дорожном платье… а сказал вместо всего этого, указывая на заходящее солнце: «Дмитрий,
посмотри,
какая прелесть!»
Любовь Сергеевна,
как друг моего друга (я полагал), должна была сейчас же сказать мне что-нибудь очень дружеское и задушевное, и она даже
смотрела на меня довольно долго молча,
как будто в нерешимости — не будет ли уж слишком дружески то, что она намерена сказать мне; но она прервала это молчание только для того, чтобы спросить меня, в
каком я факультете.
Любовь Сергеевна весь этот вечер говорила такими большею частию не идущими ни к делу, ни друг к другу изречениями; но я так верил Дмитрию, и он так заботливо весь этот вечер
смотрел то на меня, то на нее с выражением, спрашивавшим: «Ну, что?» — что я,
как это часто случается, хотя в душе был уже убежден, что в Любовь Сергеевне ничего особенного нет, еще чрезвычайно далек был от того, чтобы высказать эту мысль даже самому себе.
Я чувствовал, что все
смотрели на меня и ожидали того, что я скажу, хотя Варенька и притворялась, что
смотрит работу тетки; я чувствовал, что мне делают в некотором роде экзамен и что надо показаться
как можно выгодней.
Вернувшись к нам, Софья Ивановна несколько раз испуганно
посмотрела то на племянника, то на племянницу, то на меня и раза два,
как будто сказав что-то мысленно, открыв рот, тяжело вздохнула.
Когда зашел разговор о дачах, я вдруг рассказал, что у князя Ивана Иваныча есть такая дача около Москвы, что на нее приезжали
смотреть из Лондона и из Парижа, что там есть решетка, которая стоит триста восемьдесят тысяч, и что князь Иван Иваныч мне очень близкий родственник, и я нынче у него обедал, и он звал меня непременно приехать к нему на эту дачу жить с ним целое лето, но что я отказался, потому что знаю хорошо эту дачу, несколько раз бывал на ней, и что все эти решетки и мосты для меня незанимательны, потому что я терпеть не могу роскоши, особенно в деревне, а люблю, чтоб в деревне уж было совсем
как в деревне…
Мне невольно представился вопрос:
как могли мы, я и дом, быть так долго друг без друга? — и, торопясь куда-то, я побежал
смотреть, всё те же ли другие комнаты?
Происходило ли это оттого, что прозаические воспоминания детства — линейка, простыня, капризничанье — были еще слишком свежи в памяти, или от отвращения, которое имеют очень молодые люди ко всему домашнему, или от общей людской слабости, встречая на первом пути хорошее и прекрасное, обходить его, говоря себе: «Э! еще такого я много встречу в жизни», — но только Володя еще до сих пор не
смотрел на Катеньку,
как на женщину.
Весной к нам в деревню приезжал рекомендоваться один сосед, молодой человек, который,
как только вошел в гостиную, все
смотрел на фортепьяно и незаметно подвигал к нему стул, разговаривая, между прочим, с Мими и Катенькой.
Я усвоил себе жест молодого человека и часто жалел о том, что некому из посторонних
посмотреть,
как я играю.
Сквозь всю эту путаницу и притворство,
как я теперь вспоминаю, во мне, однако, было что-то вроде таланта, потому что часто музыка делала на меня до слез сильное впечатление, и те вещи, которые мне нравились, я кое-как умел сам без нот отыскивать на фортепьяно; так что, ежели бы тогда кто-нибудь научил меня
смотреть на музыку,
как на цель,
как на самостоятельное наслаждение, а не на средство прельщать девиц быстротой и чувствительностью своей игры, может быть, я бы сделался действительно порядочным музыкантом.
Иногда, оставшись один в гостиной, когда Любочка играет какую-нибудь старинную музыку, я невольно оставляю книгу, и, вглядываясь в растворенную дверь балкона в кудрявые висячие ветви высоких берез, на которых уже заходит вечерняя тень, и в чистое небо, на котором,
как смотришь пристально, вдруг показывается
как будто пыльное желтоватое пятнышко и снова исчезает; и, вслушиваясь в звуки музыки из залы, скрипа ворот, бабьих голосов и возвращающегося стада на деревне, я вдруг живо вспоминаю и Наталью Савишну, и maman, и Карла Иваныча, и мне на минуту становится грустно.
Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся,
как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее, свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и чем больше я
смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза.
Я пододвинулся к Володе и сказал через силу, стараясь дать тоже шутливый тон голосу: «Ну что, Володя, умаялся?» Но Володя
посмотрел на меня так,
как будто хотел сказать: «Ты так не говоришь со мной, когда мы одни», — и молча отошел от меня, видимо, боясь, чтобы я еще не прицепился к нему как-нибудь.
— Господа! тушите свечи, — закричал вдруг дерптский студент так приемисто и громко,
как только можно было крикнуть тогда, когда бы мы все кричали. Мы же все безмолвно
смотрели на суповую чашу и белую рубашку дерптского студента и все чувствовали, что наступила торжественная минута.
Она так естественно показывала вид, что ей было все равно говорить со мной, с братом или с Любовью Сергеевной, что и я усвоил привычку
смотреть на нее просто,
как на человека, которому ничего нет постыдного и опасного выказывать удовольствие, доставляемое его обществом.
Авдотья Васильевна в первое время часто любила, называя себя мачехой, намекать на то,
как всегда дети и домашние дурно и несправедливо
смотрят на мачеху и вследствие этого
как тяжело бывает ее положение.
— Не будет ли это неловко, — сказал Оперов своим тоненьким голоском, — что все мы,
как редкость, придем
смотреть на него?
В таком расположении духа я приехал на первый экзамен. Я сел на лавку в той стороне, где сидели князья, графы и бароны, стал разговаривать с ними по-французски, и (
как ни странно сказать) мне и мысль не приходила о том, что сейчас надо будет отвечать из предмета, который я вовсе не знаю. Я хладнокровно
смотрел на тех, которые подходили экзаменоваться, и даже позволял себе подтрунивать над некоторыми.
—
Посмотрим,
как вы, — сказал Иленька, который, с тех пор
как поступил в университет, совершенно взбунтовался против моего влияния, не улыбался, когда я говорил с ним, и был дурно расположен ко мне.