Неточные совпадения
— Не ожидала я, чтоб ты была
такая злая, —
сказала Любочка, совершенно разнюнившись, уходя от нас, — в
такую минуту, и нарочно, целый век, все вводит в грех. Я к тебе не пристаю с твоими чувствами и страданиями.
— Так-с, —
сказал извозчик недоверчиво.
Когда профессор в очках равнодушно обратился ко мне, приглашая отвечать на вопрос, то, взглянув ему в глаза, мне немножко совестно было за него, что он
так лицемерил передо мной, и я несколько замялся в начале ответа; но потом пошло легче и легче, и
так как вопрос был из русской истории, которую я знал отлично, то я кончил блистательно и даже до того расходился, что, желая дать почувствовать профессорам, что я не Иконин и что меня смешивать с ним нельзя, предложил взять еще билет; но профессор, кивнув головой,
сказал: «Хорошо-с», — и отметил что-то в журнале.
— Что? Вот это? —
сказал Володя и начал мне объяснять бином Ньютона, но
так скоро и неясно, что, в моих глазах прочтя недоверие к своему знанию, он взглянул на Дмитрия и, в его глазах, должно быть, прочтя то же, покраснел, но все-таки продолжал говорить что-то, чего я не понимал.
— Ах, да! еще вы? Ну, переведите-ка что-нибудь, —
сказал он, подавая мне какую-то книгу, — да нет, лучше вот эту. — Он перелистывал книгу Горация и развернул мне ее на
таком месте, которое, как мне казалось, никто никогда не мог бы перевести.
Кое-как я стал добираться до смысла, но профессор на каждый мой вопросительный взгляд качал головой и, вздыхая, отвечал только «нет». Наконец он закрыл книгу
так нервически быстро, что захлопнул между листьями свой палец; сердито выдернув его оттуда, он дал мне билет из грамматики и, откинувшись назад на кресла, стал молчать самым зловещим образом. Я стал было отвечать, но выражение его лица сковывало мне язык, и все, что бы я ни
сказал, мне казалось не то.
Я
так обрадовался этому почти неожиданному счастью, что никак не мог притвориться равнодушным перед Гаврилой и, несколько растерявшись и задохнувшись,
сказал первое, что мне пришло в голову, — кажется, что «Красавчик отличный рысак».
Обедать мы решили у Яра в пятом часу; но
так как Володя поехал к Дубкову, а Дмитрий тоже по своей привычке исчез куда-то,
сказав, что у него есть до обеда одно дело, то я мог употребить два часа времени, как мне хотелось.
С откровенностью, составлявшей необходимое условие наших отношений, я
сказал ему, когда мы сели в дрожки, что мне было грустно и больно видеть его в нынешний счастливый для меня день в
таком тяжелом, неприятном для меня расположении духа.
—
Так вот он, наш дипломат, виновник торжества, —
сказал Дубков. — Ей-богу, ужасно похож на полковника.
Должно быть, Володя проиграл, потому что господин, смотревший ему в карты, заметил, что Владимиру Петровичу ужасное несчастье, и Дубков, достав портфель, записал туда что-то и, показав записанное Володе,
сказал: «
Так?»
—
Так! —
сказал Володя, притворно-рассеянно взглянув в записную книжку, — теперь поедемте.
Так как я не знал, кому принадлежит поданная бутылка шампанского (она была общая, как после мне объяснили), и я хотел угостить приятелей на свои деньги, которые я беспрестанно ощупывал в кармане, я достал потихоньку десятирублевую бумажку и, подозвав к себе человека, дал ему деньги и шепотом, но
так, что все слышали, потому что молча смотрели на меня,
сказал ему, чтоб он принес, пожалуйста, уже еще полбутылочку шампанского.
Дубков
сказал: «Заврался, брат, дипломат», — но мне было
так приятно от выпитого шампанского и общества больших, что это замечание только чуть-чуть оцарапало меня.
— Что ж тут дурного, —
сказал Дубков, подмигивая Володе, — что я вас всех приглашаю к тетушке на чашку чаю? Ну, а ежели тебе неприятно, что мы едем,
так изволь: мы поедем с Володей. Володя, поедешь?
Я был очень озлоблен, губы у меня тряслись, и дыхание захватывало. Но я все-таки чувствовал себя виноватым, должно быть, за то, что я выпил много шампанского, и не
сказал этому господину никаких грубостей, а напротив, губы мои самым покорным образом назвали ему мою фамилию и наш адрес.
«Нет, этого нельзя
так оставить», — подумал я и встал с твердым намерением пойти опять к этому господину и
сказать ему что-нибудь ужасное, а может быть, даже и прибить его подсвечником по голове, коли придется.
— Я вовсе не смеюсь над вами и вашими чувствами, я
так только говорю, —
сказал он уклончиво.
— Вот отчаянный господин твой брат, —
сказал Дубков в то самое время, когда он уже выходил из двери,
так что не мог бы слышать того, что я
скажу.
— А можно ему у вас пробыть нынче денек? —
сказал старик с
такой робкой улыбкой, как будто он очень боялся меня, и все, куда бы я ни подвинулся, оставаясь от меня в
таком близком расстоянии, что винный и табачный запах, которым он весь был пропитан, ни на секунду не переставал мне быть слышен.
Мне было досадно за то, что он ставил меня в
такое фальшивое положение к своему сыну, и за то, что отвлекал мое внимание от весьма важного для меня тогда занятия — одеванья; а главное, этот преследующий меня запах перегара
так расстроил меня, что я очень холодно
сказал ему, что я не могу быть с Иленькой, потому что целый день не буду дома.
— Ах, как я рада вас видеть, милый Nisolas, —
сказала она, вглядываясь мне в лицо с
таким искренним выражением удовольствия, что в словах «милый Nicolas» я заметил дружеский, а не покровительственный тон. Она, к удивлению моему, после поездки за границу была еще проще, милее и родственнее в обращении, чем прежде. Я заметил два маленькие шрама около носу и на брови, но чудесные глаза и улыбка были совершенно верны с моими воспоминаниями и блестели по-старому.
— Да, она ее мучит, бедняжку, своей страшной скупостью, и странно, — прибавил он с чувством более сильным, чем то, которое мог иметь просто к родственнице. — Какая была прелестная, милая, чудная женщина! Я не могу понять, отчего она
так переменилась. Ты не видел там, у ней, ее секретаря какого-то? И что за манера русской барыне иметь секретаря? —
сказал он, сердито отходя от меня.
—
Так четвероюродный, maman, —
сказала старшая княжна.
— Да, вот как мы родня, — продолжала она, — князь Иван Иваныч мне дядя родной и вашей матери был дядя. Стало быть, двоюродные мы были с вашей maman, нет, троюродные, да,
так. Ну, а
скажите: вы были, мой друг, у кнезь Ивана?
Я
сказал, что непременно поеду, и
так как уж визит, по моему мнению, продолжался достаточно долго, я встал и хотел уехать, но она удержала меня.
Через минуты две действительно вошел князь Михайло. Это был невысокий плотный господин, весьма неряшливо одетый, невыбритый и с каким-то
таким равнодушным выражением в лице, что оно походило даже на глупое. Он нисколько не был рад меня видеть, по крайней мере, не выразил этого. Но княгиня, которой он, по-видимому, очень боялся,
сказала ему...
Я
так оробел, сам не знаю чего, что
сказал лакею, чтоб он не докладывал генералу, а что я пройду прежде к генеральскому сыну.
Поговорив немного со мной, Ивин
сказал, что его отец и мать дома,
так не хочу ли я сойти к ним вместе.
— Ах, какая я глупая! —
сказала она, взглянув на меня и стараясь улыбнуться, — бывают
такие дни, что плачешь без всякой причины.
— Прощайте, monsieur Irteneff, —
сказала мне Ивина, вдруг как-то гордо кивнув головой и
так же, как сын, посмотрев мне в брови. Я поклонился еще раз и ей, и ее мужу, и опять на старого Ивина мой поклон подействовал
так же, как ежели бы открыли или закрыли окошко. Студент Ивин проводил меня, однако, до двери и дорогой рассказал, что он переходит в Петербургский университет, потому что отец его получил там место (он назвал мне какое-то очень важное место).
Когда мы были детьми, мы называли князя Ивана Иваныча дедушкой, но теперь, в качестве наследника, у меня язык не ворочался
сказать ему — «дедушка», а
сказать — «ваше сиятельство», — как говорил один из господ, бывших тут, мне казалось унизительным,
так что во все время разговора я старался никак не называть его.
— Ну, а послушать его, —
сказала она, —
так c’est vous qui êtes un petit monstre de perfection. [это вы — чудовищное совершенство (фр.).]
— Merci, mon cher, [Благодарю, мой дорогой (фр.).] —
сказала она, — я сама иду туда,
так скажу.
Все это, и особенно то, что в этом обществе со мной обращались просто и серьезно, как с большим, говорили мне свои, слушали мои мнения, — к этому я
так мало привык, что, несмотря на блестящие пуговицы и голубые обшлага, я все боялся, что вдруг мне
скажут: «Неужели вы думаете, что с вами серьезно разговаривают? ступайте-ка учиться», — все это делало то, что в этом обществе я не чувствовал ни малейшей застенчивости.
Сказав эту страшную, сложную ложь, я сконфузился и покраснел,
так что все, верно, заметили, что я лгу.
Что я
сказал, что у князя Ивана Иваныча есть дача, — это потому, что я не нашел лучшего предлога рассказать про свое родство с князем Иваном Иванычем и про то, что я нынче у него обедал; но для чего я рассказал про решетку, стоившую триста восемьдесят тысяч, и про то, что я
так часто бывал у него, тогда как я ни разу не был и не могу быть у князя Ивана Иваныча, жившего только в Москве или Неаполе, что очень хорошо знали Нехлюдовы, — для чего я это
сказал, я решительно не могу дать себе отчета.
— Знаешь что, Дмитрий, —
сказал я моему другу, подходя ближе к Вареньке,
так чтобы она могла слышать то, что я буду говорить, — я нахожу, что ежели бы не было комаров, и то ничего хорошего нет в этом месте, а уж теперь, — прибавил я, щелкнув себя по лбу и действительно раздавив комара, — это совсем плохо.
— Я нахожу, что это праздное, бесполезное занятие, — отвечал я, очень довольный тем, что я сказал-таки ей маленькую неприятность, и притом оригинальную. Варенька чуть-чуть подняла на мгновение брови с выражением сожаления и точно
так же спокойно продолжала смотреть прямо.
Когда после прогулки мы вернулись домой, Варенька не хотела петь, как она это обыкновенно делала по вечерам, и я был
так самонадеян, что принял это на свой счет, воображая, что причиной тому было то, что я ей
сказал на мостике.
Так скажите просто и прямо: хотите ли вы быть моей женой?“ — „Да“.
И я бы мог согласиться и мог бы быть очень, очень счастлив, ежели бы только я был влюблен в Вареньку…» Мечты эти были
так приятны, что мне очень хотелось сообщить их моему другу, но, несмотря на наш обет взаимной откровенности, я чувствовал почему-то, что нет физической возможности
сказать этого.
— Знаешь, что я тебе
скажу? —
сказал он мне, помолчав немного, — ведь ты только воображаешь, что ты влюблен в Сонечку, а, как я вижу, — это пустяки, и ты еще не знаешь, что
такое настоящее чувство.
Его переход в разговоре от того, что я не влюблен, к похвалам своей сестре чрезвычайно обрадовал меня и заставил покраснеть, но я все-таки ничего не
сказал ему о его сестре, и мы продолжали говорить о другом.
— Да, не дрянь, я
так сказал, но все-таки…
— Я знала, что ты гордец, но не думала, чтоб ты был
такой злой, —
сказала она и ушла от нас.
Дубков, который был знаком с этой дамой, застав меня однажды в манеже, где я стоял, спрятавшись за лакеями и шубами, которые они держали, и узнав от Дмитрия о моей страсти,
так испугал меня предложением познакомить меня с этой амазонкой, что я опрометью убежал из манежа и, при одной мысли о том, что он ей
сказал обо мне, больше не смел входить в манеж, даже до лакеев, боясь встретить ее.
Я пододвинулся к Володе и
сказал через силу, стараясь дать тоже шутливый тон голосу: «Ну что, Володя, умаялся?» Но Володя посмотрел на меня
так, как будто хотел
сказать: «Ты
так не говоришь со мной, когда мы одни», — и молча отошел от меня, видимо, боясь, чтобы я еще не прицепился к нему как-нибудь.
Однако у меня почему-то недостало силы уехать. Я до конца вечера мрачно простоял на одном месте, и только когда все, разъезжаясь, столпились в передней и лакей надел мне шинель на конец шляпы,
так что она поднялась, я сквозь слезы болезненно засмеялся и, не обращаясь ни к кому в особенности, сказал-таки: «Comme c’est gracieux». [Как это мило (фр.).]
Мне казалось, что каждому отдельно было неприятно, как и мне, но, полагая, что
такое неприятное чувство испытывал он один, каждый считал себя обязанным притворяться веселым, для того чтобы не расстроить общего веселья; притом же — странно
сказать — я себя считал обязанным к притворству по одному тому, что в суповую чашу влито было три бутылки шампанского по десяти рублей и десять бутылок рому по четыре рубля, что всего составляло семьдесят рублей, кроме ужина.