Неточные совпадения
«Откройте все ваши прегрешения без стыда, утайки и оправдания, и душа ваша очистится пред богом, а ежели утаите что-нибудь, большой грех будете иметь», — ко
мне возвратилось чувство благоговейного трепета, которое
я испытывал утром
при мысли о предстоящем таинстве.
И
я рассказал ему все и описал, все свои прекрасные чувства.
Я даже теперь краснею
при этом воспоминании.
Хотя не самое чувство умиления и набожности, но самодовольство в том, что
я испытал его, удержалось во
мне всю дорогу, несмотря на народ, который
при ярком солнечном блеске пестрел везде на улицах, но как только
я приехал домой, чувство это совершенно исчезло.
Часто тоже долго по вечерам
я просиживал незамеченным в зале, прислушиваясь к звуку «Соловья», которого двумя пальцами наигрывала на фортепьянах Гаша, сидя одна
при сальной свечке в большой зале.
А уж
при лунном свете
я решительно не мог не вставать с постели и не ложиться на окно в палисадник и, вглядываясь в освещенную крышу Шапошникова дома, и стройную колокольню нашего прихода, и в вечернюю тень забора и куста, ложившуюся на дорожку садика, не мог не просиживать так долго, что потом просыпался с трудом только в десять часов утра.
Уж несколько раз
я содрогался
при звуке голоса, вызывающего фамилии, но еще до
меня не доходила очередь по алфавитному списку, хотя уже вызывали фамилии, начинающиеся с К. «Иконин и Теньев», — вдруг прокричал кто-то из профессорского угла.
Взглянув на
меня и заметив мои дрожащие губы и налитые слезами глаза, он перевел, должно быть, мое волнение просьбой прибавить
мне балл и, как будто сжалившись надо
мной, сказал (и еще
при другом профессоре, который подошел в это время...
Последняя фраза его, сказанная
при постороннем профессоре, который смотрел на
меня так, как будто тоже говорил: «Да, вот видите, молодой человек!» — окончательно смутила
меня.
Я вспомнил, что Володя
при вступлении в университет купил себе литографии лошадей Виктора Адама, табаку и трубки, и
мне показалось необходимым сделать то же самое.
При обращенных со всех сторон на
меня взглядах и
при ярком блеске солнца на моих пуговицах, кокарде шляпы и шпаге
я приехал на Кузнецкий мост и остановился подле магазина картин Дациаро.
При виде этого кабинета
я понял, кому подражал Володя в убранстве своей комнаты.
Может быть,
я бросился бы догонять его и наговорил бы ему еще грубостей, но в это время тот самый лакей, который присутствовал
при моей истории с Колпиковым, подал
мне шинель, и
я тотчас же успокоился, притворяясь только перед Дмитрием рассерженным настолько, насколько это было необходимо, чтоб мгновенное успокоение не показалось странным. На другой день мы с Дубковым встретились у Володи, не поминали об этой истории, но остались на «вы», и смотреть друг другу в глаза стало нам еще труднее.
Он ничего не говорил, злобно посматривал на
меня и на отца и только, когда к нему обращались, улыбался своею покорной, принужденной улыбкой, под которой он уж привык скрывать все свои чувства и особенно чувство стыда за своего отца, которое он не мог не испытывать
при нас.
Ивин не изъявил особенной радости
при виде
меня, и
я заметил, что, разговаривая со
мной, он смотрел
мне в брови.
И вчера у
меня с матушкой в первый раз в жизни был спор, и довольно горячий, — заключил он, сделав судорожное движение шеей, как будто в воспоминание о чувстве, которое он испытывал
при этом споре.
Но это изречение не прекратило спора, а только навело
меня на мысль, что сторона Любовь Сергеевны и моего друга была неправая сторона. Хотя
мне было несколько совестно присутствовать
при маленьком семейном раздоре, однако и было приятно видеть настоящие отношения этого семейства, выказывавшиеся вследствие спора, и чувствовать, что мое присутствие не мешало им выказываться.
Этот характер выражался для
меня и в красоте, чистоте и прочности вещей — колокольчика, переплета книги, кресла, стола, — и в прямой, поддержанной корсетом, позе княгини, и в выставленных напоказ буклях седых волос, и в манере называть
меня при первом свидании просто Nicolas и он, в их занятиях, в чтении, и в шитье платья, и в необыкновенной белизне дамских рук.
— Ты заметил, верно, что
я нынче опять был в гадком духе и нехорошо спорил с Варей.
Мне потом ужасно неприятно было, особенно потому, что это было
при тебе. Хоть она о многом думает не так, как следует, но она славная девочка, очень хорошая, вот ты ее покороче узнаешь.
Нравились
мне в этих романах и хитрые мысли, и пылкие чувства, и волшебные события, и цельные характеры: добрый, так уж совсем добрый; злой, так уж совсем злой, — именно так, как
я воображал себе людей в первой молодости; нравилось очень, очень много и то, что все это было по-французски и что те благородные слова, которые говорили благородные герои,
я мог запомнить, упомянуть
при случае в благородном деле.
При каждом звуке босых шагов, кашле, вздохе, толчке окошка, шорохе платья
я вскакиваю с постели, воровски прислушиваюсь, приглядываюсь и без видимой причины прихожу в волнение.
Будучи ребенком, не раз
я слышал, как папа сердился за эту тяжбу, бранил Епифановых, призывал различных людей, чтобы, по моим понятиям, защититься от них, слышал, как Яков называл их нашими неприятелями и черными людьми, и помню, как maman просила, чтоб в ее доме и
при ней даже не упоминали про этих людей.
Но в то время, когда
я узнал Анну Дмитриевну, хотя и был у нее в доме из крепостных конторщик Митюша, который, всегда напомаженный, завитой и в сюртуке на черкесский манер, стоял во время обеда за стулом Анны Дмитриевны, и она часто
при нем по-французски приглашала гостей полюбоваться его прекрасными глазами и ртом, ничего и похожего не было на то, что продолжала говорить молва.
Я заметил, что припадки застенчивости хотя и находили на Авдотью Васильевну без всякой причины, иногда следовали тотчас же за тем, как
при папа упоминали о какой-нибудь молодой и красивой женщине.
Дубков, который был знаком с этой дамой, застав
меня однажды в манеже, где
я стоял, спрятавшись за лакеями и шубами, которые они держали, и узнав от Дмитрия о моей страсти, так испугал
меня предложением познакомить
меня с этой амазонкой, что
я опрометью убежал из манежа и,
при одной мысли о том, что он ей сказал обо
мне, больше не смел входить в манеж, даже до лакеев, боясь встретить ее.
Все говорили, что эта барышня еще умнее и ученее своей матери; но
я никак не мог судить об этом, потому что, чувствуя какой-то подобострастный страх
при мысли о ее уме и учености,
я только один раз говорил с ней, и то с неизъяснимым трепетом.
Помню, как
я оробел
при этом вопросе, но как вместе с тем, совершенно невольно для
меня, на лице моем распустилась самодовольная улыбка, и
я начал говорить по-французски самым напыщенным языком с вводными предложениями такой вздор, который
мне теперь, даже после десятков лет, совестно вспомнить.
Мне случалось разговаривать с ней прямо, но чаще
я разговаривал с нею, обращая
при ней речь к Любовь Сергеевне или к Дмитрию, и этот последний способ особенно
мне нравился.
Я находил большое удовольствие говорить
при ней, слушать ее пение и вообще знать о ее присутствии в той же комнате, в которой был
я; но мысль о том, какие будут впоследствии мои отношения с Варенькой, и мечты о самопожертвовании для своего друга, ежели он влюбится в мою сестру, уже редко приходили
мне в голову.
Сиди с ним!» — думал
я, когда лакей принес чай и Дмитрий должен был раз пять просить Безобедова взять стакан, потому что робкий гость
при первом и втором стакане считал своей обязанностью отказываться и говорить: «Кушайте сами».
Я любил этот шум, говор, хохотню по аудиториям; любил во время лекции, сидя на задней лавке,
при равномерном звуке голоса профессора мечтать о чем-нибудь и наблюдать товарищей; любил иногда с кем-нибудь сбегать к Матерну выпить водки и закусить и, зная, что за это могут распечь, после профессора, робко скрипнув дверью, войти в аудиторию; любил участвовать в проделке, когда курс на курс с хохотом толпился в коридоре.
— Который
меня купил (
при этом он особенно — и странно, и забавно, и насмешливо блеснул глазами и как будто улыбнулся). Разрешение в сенате взяли. Еще покутил, долги заплатил, да и пошел. Вот и все. Что же, сечь
меня не могут… пять рублей есть… А может, война…