Неточные совпадения
Церковные учители признают нагорную проповедь с заповедью о непротивлении злу насилием божественным откровением и потому,
если они уже раз нашли нужным писать о моей книге, то, казалось
бы, им необходимо было прежде всего ответить на этот главный пункт обвинения и прямо высказать, признают или не признают они обязательным для христианина учение нагорной проповеди и заповедь о непротивлении злу насилием, и отвечать не так,
как это обыкновенно делается, т. е. сказать, что хотя, с одной стороны, нельзя собственно отрицать, но, с другой стороны, опять-таки нельзя утверждать, тем более, что и т. д., а ответить так же,
как поставлен вопрос в моей книге: действительно ли Христос требовал от своих учеников исполнения того, чему он учил в нагорной проповеди, и потому может или не может христианин, оставаясь христианином, идти в суд, участвуя в нем, осуждая людей или ища в нем защиты силой, может или не может христианин, оставаясь христианином, участвовать в управлении, употребляя насилие против своих ближних и самый главный, всем предстоящий теперь с общей воинской повинностью, вопрос — может или не может христианин, оставаясь христианином, противно прямому указанию Христа обещаться в будущих поступках, прямо противных учению, и, участвуя в военной службе, готовиться к убийству людей или совершать их?
Довод этот неоснователен потому, что
если мы позволим себе признать каких-либо людей злодеями особенными (ракà), то, во-первых, мы этим уничтожаем весь смысл христианского учения, по которому все мы равны и братья
как сыны одного отца небесного; во-вторых, потому, что
если бы и было разрешено богом употреблять насилие против злодеев, то так
как никак нельзя найти того верного и несомненного определения, по которому можно наверное узнать злодея от незлодея, то каждый человек или общество людей стало
бы признавать взаимно друг друга злодеями, что и есть теперь; в-третьих, потому, что
если бы и было возможно несомненно узнавать злодеев от незлодеев, то и тогда нельзя
бы было в христианском обществе казнить или калечить, или запирать в тюрьмы этих злодеев, потому что в христианском обществе некому
бы было исполнять это, так
как каждому христианину,
как христианину, предписано не делать насилия над злодеем.
Заповедь эта имеет ни больше, ни меньше значения, чем и все другие, и человек, преступивший по слабости
какую бы то ни было заповедь, а также и заповедь о непротивлении, не перестает быть христианином,
если он правильно верит.
Если бы моей задачей было доказать,
как невозможно учение коммунизма, основываемое Толстым на божественных парадоксах (sic), которые могут быть истолковываемы только на основании исторических принципов в согласии со всеми методами учения Христа, — это потребовало
бы более места, чем я имею в своем распоряжении».
Учение Христа негодно, потому что,
если бы оно было исполнено, не могла
бы продолжаться наша жизнь; другими словами:
если бы мы начали жить хорошо,
как нас учил Христос, мы не могли
бы продолжать жить дурно,
как мы живем и привыкли жить. Вопрос же о непротивлении злу насилием не только не обсуждается, но самое упоминание о том, что в учение Христа входит требование непротивления злу насилием, уже считается достаточным доказательством неприложимости всего учения.
Непонимание учения Христа в его истинном, простом и прямом смысле в наше время, когда свет этого учения проник уже все самые темные углы сознания людского; когда,
как говорил Христос, теперь уже с крыш кричат то, что он говорил на ухо; когда учение это проникает все стороны человеческой жизни: и семейную, и экономическую, и гражданскую, и государственную, и международную, — непонимание это было
бы необъяснимо,
если бы непониманию этому не было причин.
Кроме того,
если бы Христос действительно установил такое учреждение,
как церковь, на котором основано всё учение и вся вера, то он, вероятно
бы, высказал это установление так определенно и ясно и придал
бы единой истинной церкви, кроме рассказов о чудесах, употребляемых при всяких суевериях, такие признаки, при которых не могло
бы быть никакого сомнения в ее истинности; но ничего подобного нет, а
как были, так и есть теперь различные учреждения, называющие себя каждое единою истинною церковью.
Если допустить понятие церкви в том значении, которое дает ему Хомяков, т. е.
как собрание людей, соединенных любовью и истиной, то всё, что может сказать всякий человек по отношению этого собрания, — это то, что весьма желательно быть членом такого собрания,
если такое существует, т. е. быть в любви и истине; но нет никаких внешних признаков, по которым можно
бы было себя или другого причислить к этому святому собранию или отвергнуть от него, так
как никакое внешнее учреждение не может отвечать этому понятию.]
Все эти добрые люди, —
как оба Франциска, d’Assise и de Lobes, наш Тихон Задонский, Фома Кемпийский и др. были добрые люди, несмотря на то, что они служили делу, враждебному христианству, и они были
бы еще добрее и достойнее,
если бы не подпали тому заблуждению, которому служили.
Меня часто поражало это комическое,
если бы последствия его не были так ужасны, наблюдение о том,
как люди, сцепившись кругом, обманывают друг друга и не могут выйти из этого заколдованного круга.
Действительно, очень выгодно
бы было,
если бы люди могли любить человечество так же,
как они любят семью; было
бы очень выгодно,
как про это толкуют коммунисты, заменить соревновательное направление деятельности людской общинным или индивидуальное — универсальным, чтобы каждый для всех и все для одного, да только нет для этого никаких мотивов.
Несмотря на требования изменения жизни, сознанные, высказанные религиозными руководителями и принятые разумнейшими людьми, большинство людей, несмотря на религиозное отношение к этим руководителям, т. е. веру в их учение, продолжает в усложнившейся жизни руководствоваться прежним учением, подобно тому
как поступал
бы семейный человек,
если бы, зная о том,
как следует жить в его возрасте, по привычке и по легкомыслию продолжал
бы жить ребяческою жизнью.
Мы все знаем и не можем не знать,
если бы даже мы никогда и не слыхали и не читали ясно выраженной этой мысли и никогда сами не выражали ее, мы, всосав это носящееся в христианском воздухе сознание, — все, всем сердцем знаем и не можем не знать ту основную истину христианского учения, ту, что мы все сыны одного отца, все, где
бы мы ни жили и на
каком бы языке ни говорили, — все братья и подлежим только одному закону любви, общим отцом нашим вложенному в наши сердца.
«Но это не тот мир, который мы любим. И народы не обмануты этим. Истинный мир имеет в основе взаимное доверие, тогда
как эти огромные вооружения показывают явное и крайнее недоверие,
если не скрытую враждебность между государствами. Что
бы мы сказали о человеке, который, желая заявить свои дружественные чувства соседу, пригласил
бы его разбирать предлежащие вопросы с заряженным револьвером в руке?
«И пойдут они,
как бараны на бойню, не зная, куда они идут, зная, что они бросают своих жен, что дети их будут голодать, и пойдут они с робостью, но опьяненные звучными словами, которые им будут трубить в уши. И пойдут они беспрекословно, покорные и смиренные, не зная и не понимая того, что они сила, что власть была
бы в их руках,
если бы они только захотели,
если бы только могли и умели сговориться и установить здравый смысл и братство, вместо диких плутень дипломатов.
Если бы христианство предлагалось людям в его истинном, а не извращенном виде, то оно
бы не было принято большинством людей, и большинство это осталось
бы чуждым ему,
как чужды ему теперь народы Азии. Приняв же его в извращенном виде, народы, принявшие его, подверглись хотя и медленному, но верному воздействию его и длинным, опытным путем ошибок и вытекающих из них страданий приведены теперь к необходимости усвоения его в его истинном значении.
Если римлянин, средневековый, наш русский человек,
каким я помню его за 50 лет тому назад, был несомненно убежден в том, что существующее насилие власти необходимо нужно для избавления его от зла, что подати, поборы, крепостное право, тюрьмы, плети, кнуты, каторги, казни, солдатство, войны так и должны быть, — то ведь теперь редко уже найдешь человека, который
бы не только верил, что все совершающиеся насилия избавляют кого-нибудь от какого-нибудь зла, но который не видел
бы ясно, что большинство тех насилий, которым он подлежит и в которых отчасти принимает участие, суть сами по себе большое и бесполезное зло.
Железные дороги, телеграфы, телефоны, фотографии и усовершенствованный способ без убийства удаления людей навеки в одиночные заключения, где они, скрытые от людей, гибнут и забываются, и многие другие новейшие изобретения, которыми преимущественно перед другими пользуются правительства, дают им такую силу, что,
если только раз власть попала в известные руки и полиция, явная и тайная, и администрация, и всякого рода прокуроры, тюремщики и палачи усердно работают, нет никакой возможности свергнуть правительство,
как бы оно ни было безумно и жестоко.
Если даже и допустить то, что вследствие особенно невыгодно сложившихся для правительства обстоятельств,
как, например, во Франции в 1870 году, какое-либо из правительств было
бы свергнуто силою и власть перешла
бы в другие руки, то эта новая власть ни в
каком случае не была
бы менее угнетательной, чем прежняя, а всегда, напротив, защищая себя от всех озлобленных свергнутых врагов, была
бы более деспотична и жестока, чем прежняя,
как это и было при всех революциях.
«Познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Иоан. VIII, 32).
Если бы было сомнение в том, что христианство есть истина, то та полная свобода, ничем не могущая быть стесненной, которую испытывает человек,
как скоро он усваивает христианское жизнепонимание, была
бы несомненным доказательством его истинности.
Так что то самое, чем защитники государственности пугают людей, тем, что
если бы не было насилующей власти, то злые властвовали
бы над добрыми, это-то самое, не переставая, совершалось и совершается в жизни человечества, а потому упразднение государственного насилия не может ни в
каком случае быть причиною увеличения насилия злых над добрыми.
«
Если и есть,
как и бывали прежде среди всех людей, такие, которые предпочитают отказ от власти пользованию ею, то запас людей, предпочитающих властвование подчинению, так велик, что трудно представить себе время, когда
бы он мог истощиться.
Насилие всегда, в лучшем случае,
если оно не преследует одних личных целей людей, находящихся во власти, отрицает и осуждает в одной неподвижной форме закона то, что большею частью уже гораздо прежде отрицалось и осуждалось общественным мнением, но с тою разницею, что, тогда
как общественное мнение отрицает и осуждает все поступки, противные нравственному закону, захватывая поэтому в свое осуждение самые разнообразные положения, закон, поддерживаемый насилием, осуждает и преследует только известный, очень узкий ряд поступков, этим самым
как бы оправдывая все поступки такого же порядка, не вошедшие в его определение.
Совершается нечто подобное тому, что бывает тогда, когда заботливые невежественные врачи, поставив выздоравливающего силою природы больного в самые невыгодные условия гигиены и пичкая его ядовитыми лекарствами, потом утверждают, что больной не умер только благодаря их гигиене и лечению, тогда
как больной уже давно
бы был совсем здоров,
если бы они его оставили в покое.
Положение христианского человечества со своими тюрьмами, каторгами, виселицами, с своими фабриками, скоплениями капиталов, с своими податями, церквами, кабаками, домами терпимости, всё растущими вооружениями и миллионами одуренных людей, готовых,
как цепные собаки, броситься на тех, на кого их натравят хозяева, было
бы ужасным,
если бы оно было произведением насилия, но оно есть прежде всего произведение общественного мнения.
Все эти явления могли
бы казаться случайными,
если бы они все не сводились к одной общей причине,
как и могло
бы казаться случайным то, что весной на некоторых деревьях начинает наливаться почка,
если бы мы не знали, что причина этого — общая весна и что
если на некоторых деревьях ветви начали мякнуть, то наверное то же будет и со всеми.
Если нуждающиеся в земле для пропитания своих семей крестьяне не пашут ту землю, которая у них под дворами, а землей этой в количестве, могущем накормить 1000 семей, пользуется один человек — русский, английский, австрийский или
какой бы то ни было крупный землевладелец, не работающий на этой земле, и
если закупивший в нужде у земледельцев хлеб купец может безопасно держать этот хлеб в своих амбарах среди голодающих людей и продавать его в тридорога тем же земледельцам, у которых он купил его втрое дешевле, то очевидно, что это происходит по тем же причинам.
А между тем, казалось
бы, ясно, что
если люди, считая это несправедливым (
как это считают теперь все рабочие), отдают главную долю своего труда капиталисту, землевладельцу и платят подати, зная, что подати эти употребляются дурно, то делают они это прежде всего не по сознанию каких-то отвлеченных прав, о которых они никогда и не слыхали, а только потому, что знают, что их будут бить и убивать,
если они не сделают этого.
Сказать, что они это делают из убеждения,
как это обыкновенно говорят и они сами повторяют, — из убеждения в необходимости поддержания государственного устройства, было
бы несправедливо, во-первых, потому, что все эти люди едва ли когда-нибудь даже думали о государственном устройстве и необходимости его; во-вторых, никак не могут они быть убеждены, чтобы то дело, в котором они участвуют, служило
бы поддержанию, а не разрушению государства, а в-третьих, в действительности большинство этих людей,
если не все, не только не пожертвуют никогда своим спокойствием и радостью для поддержания государства, но никогда не пропустят случая воспользоваться для своего спокойствия и радости всем, чем только можно, в ущерб государству.
Такой же,
как он, молодой малый из деревни, но из дальней губернии, уже готовый солдат с ружьем, с примкнутым острым штыком караулит его, готовый заколоть его,
если бы он вздумал бежать.
Или живет правитель или
какой бы то ни было гражданский, духовный, военный слуга государства, служащий для того, чтобы удовлетворить свое честолюбие или властолюбие, или, что чаще всего бывает, для того только, чтобы получить собираемое с изнуренного, измученного работой народа жалованье (подати, от кого
бы ни шли, всегда идут с труда, т. е. с рабочего народа), и
если он, что очень редко бывает, еще прямо не крадет государственные деньги непривычным способом, то считает себя и считается другими, подобными ему, полезнейшим и добродетельнейшим членом общества.
Но
как же могут люди соединиться в истине или хотя
бы приблизиться к ней,
если они не только не высказывают ту истину, которую знают, но считают, что этого не нужно делать, и притворяются, что считают истиной то, что не считают истиной.
«
Если бы Колумб так рассуждал, он никогда не снялся
бы с якоря. Сумасшествие ехать по океану, не зная дороги, по океану, по которому никто не ездил, плыть в страну, существование которой — вопрос. Этим сумасшествием он открыл новый мир. Конечно,
если бы народы переезжали из одного готового hotel garni в другой, еще лучший, — было
бы легче, да беда в том, что некому заготовлять новых квартир. В будущем хуже, нежели в океане — ничего нет, — оно будет таким,
каким его сделают обстоятельства и люди.