Неточные совпадения
Утренняя заря только
что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря
уже сбросила с себя сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет — всё черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра.
На кораблях глухо бьет 8-я стклянка.
В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье, повязанная черным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то, как, бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть
на залп нашей батареи, как великие князья говорили с ним и пожаловали ему 25 рублей, и как он сказал им,
что он опять хочет
на бастион, с тем, чтобы учить молодых, ежели
уже сам работать не может.
— Умора, братец! Je vous dis, il y avait un temps où on ne parlait que de ça à P[étersbour]g, [Я вам говорю,
что одно время только об этом и говорили в Петербурге,] — сказал смеясь Гальцин, вскакивая от фортепьян, у которых он сидел, и садясь
на окно подле Калугина: — просто умора.
Уж я всё это знаю подробно. И он весело, умно и бойко стал рассказывать какую-то любовную историю, которую мы пропустим потому,
что она для нас неинтересна.
— Сюда-то, должно, пулей, — сказал солдат, указывая
на руку, — а
уж здесь не могу знать,
чем голову-то прошибло, — и он, нагнув ее, показал окровавленные и слипшиеся волоса
на затылке.
Князю Гальцину вдруг ужасно стыдно стало за поручика Непшитшетского и еще больше за себя. Он почувствовал,
что краснеет — чтó редко с ним случалось — отвернулся от поручика и,
уже больше не расспрашивая раненых и не наблюдая за ними, пошел
на перевязочный пункт.
Носильщики беспрестанно вносили раненых, складывали их один подле другого
на пол,
на котором
уже было так тесно,
что несчастные толкались и мокли в крови друг друга, и шли зa новыми.
Калугина еще возбуждали тщеславие — желание блеснуть, надежда
на награды,
на репутацию и прелесть риска; капитан же
уж прошел через всё это — сначала тщеславился, храбрился, рисковал, надеялся
на награды и репутацию и даже приобрел их, но теперь
уже все эти побудительные средства потеряли для него силу, и он смотрел
на дело иначе: исполнял в точности свою обязанность, но, хорошо понимая, как мало ему оставалось случайностей жизни, после 6-ти месячного пребывания
на бастьоне,
уже не рисковал этими случайностями без строгой необходимости, так
что молодой лейтенант, с неделю тому назад поступивший
на батарею и показывавший теперь ее Калугину, с которым они бесполезно друг перед другом высовывались в амбразуры и вылезали
на банкеты, казался в десять раз храбрее капитана.
Михайлов, в эти три часа
уже несколько раз считавший свой конец неизбежным и несколько раз успевший перецеловать все образа, которые были
на нем, под конец успокоился немного, под влиянием того убеждения,
что ежели так много бомб и ядер пролетело, не задев его, отчего же теперь заденет?
Доложив генералу всё,
что нужно было, он пришел в свою комнату, в которой,
уже давно вернувшись и дожидаясь его, сидел князь Гальцин, читая «Splendeur et misères des courtisanes», [[«Роскошь и убожество куртизанок,» роман Бальзака]. Одна из тех милых книг, которых развелось такая пропасть в последнее время и которые пользуются особенной популярностью почему-то между нашей молодежью.] которую нашел
на столе Калугина.
С удивительным наслаждением Калугин почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку, лежа в постели
уж рассказал Гальцину подробности дела, передавая их весьма естественно, — с той точки зрения, с которой подробности эти доказывали,
что он, Калугин, весьма дельный и храбрый офицер,
на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому
что это все знали и не имели никакого права и повода сомневаться, исключая, может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря
на то,
что, бывало, считал за счастие ходить под руку с Калугиным, вчера только по секрету рассказывал одному приятелю,
что Калугин очень хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно не любит ходить
на бастионы.
Только
что Праскухин, идя рядом с Михайловым, разошелся с Калугиным и, подходя к менее опасному месту, начинал
уже оживать немного, как он увидал молнию, ярко блеснувшую сзади себя, услыхал крик часового: «маркела!» и слова одного из солдат, шедших сзади: «как раз
на батальон прилетит!» Михайлов оглянулся.
Убедившись в том,
что товарищ его был убит, Михайлов так же пыхтя, присядая и придерживая рукой сбившуюся повязку и голову, которая сильно начинала болеть у него, потащился назад. Батальон
уже был под горой
на месте и почти вне выстрелов, когда Михайлов догнал его. — Я говорю: почти вне выстрелов, потому
что изредка залетали и сюда шальные бомбы (осколком одной в эту ночь убит один капитан, который сидел во время дела в матросской землянке).
Вследствие
чего, не находя больше интереса
на перемирии, юнкер барон Пест поехал домой и
уже дорогой придумал те французские фразы, которые теперь рассказывал.
Выстрелы
уже слышались, особенно иногда, когда не мешали горы, или доносил ветер, чрезвычайно ясно, часто и, казалось, близко: то как будто взрыв потрясал воздух и невольно заставлял вздрагивать, то быстро друг за другом следовали менее сильные звуки, как барабанная дробь, перебиваемая иногда поразительным гулом, то всё сливалось в какой-то перекатывающийся треск, похожий
на громовые удары, когда гроза во всем разгаре, и только
что полил ливень.
— Неизвестно… должно,
на Сиверную, вашбородие! Нынче, вашбородие, — прибавил он протяжным голосом и надевая шапку, —
уже скрость палить стал, всё больше с бомбов, ажно в бухту доносить; нынче так бьеть,
что бяда, ажно…
— Я, батюшка, сам понимаю и всё знаю; да
что станете делать! Вот дайте мне только (
на лицах офицеров выразилась надежда)… дайте только до конца месяца дожить — и меня здесь не будет. Лучше
на Малахов курган пойду,
чем здесь оставаться. Ей Богу! Пусть делают как хотят, когда такие распоряжения:
на всей станции теперь ни одной повозки крепкой нет, и клочка сена
уж третий день лошади не видали.
— Вот этого-то мы и боимся. Можете себе представить,
что мы, как купили лошадь и обзавелись всем нужным — кофейник спиртовой и еще разные мелочи необходимые, — у нас денег совсем не осталось, — сказал он тихим голосом и оглядываясь
на своего товарища, — так
что ежели ехать назад, мы
уж и не знаем, как быть.
— И я думаю,
что, может быть, так дадут, — сказал он таким тоном, который доказывал,
что, спрашивая
на 30 станциях одно и то же и везде получая различные ответы, он
уже никому не верил хорошенько.
Можешь себе представить, — перед самым выпуском мы пошли втроем курить, — знаешь эту комнатку,
что за швейцарской, ведь и при вас, верно, так же было, — только можешь вообразить, этот каналья сторож увидал и побежал сказать дежурному офицеру (и ведь мы несколько раз давали
на водку сторожу), он и подкрался; только как мы его увидали, те побросали папироски и драло в боковую дверь, — знаешь, а мне
уж некуда, он тут мне стал неприятности говорить, разумеется, я не спустил, ну, он сказал инспектору, и пошло.
Этот сырой мрак, все звуки эти, особенно ворчливый плеск волн, казалось, всё говорило ему, чтоб он не шел дальше,
что не ждет его здесь ничего доброго,
что нога его
уж никогда больше не ступит
на русскую землю по эту сторону бухты, чтобы сейчас же он вернулся и бежал куда-нибудь, как можно дальше от этого страшного места смерти.
Бедного Володю так одолевала мысль,
что он трус,
что в каждом взгляде, в каждом слове он находил презрение к себе, как к жалкому трусу. Ему показалось,
что батарейный командир
уже проник его тайну и подтрунивает над ним. Он, смутившись, отвечал,
что вещи
на Графской, и
что завтра брат обещал их доставить ему.
А теперь! голландская рубашка
уж торчит из-под драпового с широкими рукавами сюртука, 10-ти рублевая сигара в руке,
на столе 6-рублевый лафит, — всё это закупленное по невероятным ценам через квартермейстера в Симферополе; — и в глазах это выражение холодной гордости аристократа богатства, которое говорит вам: хотя я тебе и товарищ, потому
что я полковой командир новой школы, но не забывай,
что у тебя 60 рублей в треть жалованья, а у меня десятки тысяч проходят через руки, и поверь,
что я знаю, как ты готов бы полжизни отдать за то только, чтобы быть
на моем месте.
По левую руку
на корточках сидел красный, с потным лицом офицерик, принужденно улыбался и шутил, когда били его карты, он шевелил беспрестанно одной рукой в пустом кармане шаровар и играл большой маркой, но очевидно
уже не
на чистые,
что именно и коробило красивого брюнета.
— Я
уж приказал себе чайку поставить, — отвечал он, — а водочки покаместа хватить можно для услаждения души. Очень приятно познакомиться; прошу нас любить и жаловать, — сказал он Володе, который, встав, поклонился ему: — штабс-капитан Краут. Мне
на бастионе фейерверкер сказывал,
что вы прибыли еще вчера.
Подходя
уже к самому Малахову кургану, поднимаясь
на гору, он заметил,
что Вланг, ни
на шаг не отстававший от него и дома казавшийся таким храбрым, беспрестанно сторонился и нагибал голову, как будто все бомбы и ядра,
уже очень часто свистевшие тут, летели прямо
на него.
Уже многие солдаты храпели. Вланг тоже растянулся
на полу, и старый фейерверкер, расстелив шинель, крестясь, бормотал молитвы перед сном, когда Володе захотелось выйти из блиндажа — посмотреть,
что на дворе делается.
— Везде победа за нами осталась, — отвечал священник, говоривший
на о, скрывая от раненого, чтобы не огорчить его, то,
что на Малаховом кургане
уже развевалось французское знамя.
Что-то в шинели ничком лежало
на том месте, где стоял Володя, и всё это пространство было
уже занято французами, стрелявшими в наших.
— Да
что обидно-то? Разве он тут разгуляется? Как же! Гляди, наши опять отберут.
Уж сколько б нашего брата ни пропало, а, как Бог свят, велит амператор — и отберут. Разве наши так оставят ему? Как же! Hа вот тебе голые стены; а шанцы-то все повзорвали… Небось, свой значок
на кургане поставил, а в город не суется. Погоди, еще расчет будет с тобой настоящий — дай срок, — заключил он, обращаясь к французам.