— Сюда-то, должно, пулей, — сказал солдат, указывая на руку, — а уж здесь
не могу знать, чем голову-то прошибло, — и он, нагнув ее, показал окровавленные и слипшиеся волоса на затылке.
Офицер был ранен 10 мая осколком в голову, на которой еще до сих пор он носил повязку, и теперь, чувствуя себя уже с неделю совершенно здоровым, из Симферопольского госпиталя ехал к полку, который стоял где-то там, откуда слышались выстрелы, — но в самом ли Севастополе, на Северной или на Инкермане, он еще ни от кого
не мог узнать хорошенько.
Неточные совпадения
Он пробыл с ними до тех пор, пока они
не заговорили исключительно между собой, избегая его взглядов, давая тем
знать, что он
может итти, и наконец совсем ушли от него.
— Вот этого я
не понимаю и признаюсь
не могу верить, — сказал Гальцин, — чтобы люди в грязном белье, во в[шах] и с неумытыми руками
могли бы быть храбры. Этак,
знаешь, — cette belle bravoure de gentilhomme [этой прекрасной храбрости дворянина] —
не может быть.
— Вот оно когда пошло настоящее! — сказал Калугин. — Этого звука ружейного я слышать
не могу хладнокровно, как-то
знаешь, за душу берет. Вон и «ура», — прибавил он, прислушиваясь к дальнему протяжному гулу сотен голосов: «а-а-а-а-а-а-а-а!» — доносившихся до него с бастиона.
Так люблю, что если, избави Бог, да убьют его грешным делом, так, верите ли тетинька, я после евтого сам
не знаю, что
могу над собой произвести.
С удивительным наслаждением Калугин почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку, лежа в постели уж рассказал Гальцину подробности дела, передавая их весьма естественно, — с той точки зрения, с которой подробности эти доказывали, что он, Калугин, весьма дельный и храбрый офицер, на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому что это все
знали и
не имели никакого права и повода сомневаться, исключая,
может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря на то, что, бывало, считал за счастие ходить под руку с Калугиным, вчера только по секрету рассказывал одному приятелю, что Калугин очень хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно
не любит ходить на бастионы.
«И точно,
может, он уже умер и
не стоит подвергать людей напрасно, а виноват один я, что
не позаботился. Схожу сам,
узнаю, жив ли он. Это мой долг», — сказал сам себе Михайлов.
—
Не знают…
Можете себе представить, наш товарищ ходил там в канцелярию в одну; ему грубостей наговорили…
можете себе представить, как неприятно. Угодно вам готовую папироску? — сказал он в это время безрукому офицеру, который хотел достать свою сигарочницу.
— Вот этого-то мы и боимся.
Можете себе представить, что мы, как купили лошадь и обзавелись всем нужным — кофейник спиртовой и еще разные мелочи необходимые, — у нас денег совсем
не осталось, — сказал он тихим голосом и оглядываясь на своего товарища, — так что ежели ехать назад, мы уж и
не знаем, как быть.
Можешь себе представить, — перед самым выпуском мы пошли втроем курить, —
знаешь эту комнатку, что за швейцарской, ведь и при вас, верно, так же было, — только
можешь вообразить, этот каналья сторож увидал и побежал сказать дежурному офицеру (и ведь мы несколько раз давали на водку сторожу), он и подкрался; только как мы его увидали, те побросали папироски и драло в боковую дверь, —
знаешь, а мне уж некуда, он тут мне стал неприятности говорить, разумеется, я
не спустил, ну, он сказал инспектору, и пошло.
— Одно только досадно, —
можешь вообразить, какое несчастие: у нас ведь дорогой целый узел украли, а у меня в нем кивер был, так что я теперь в ужасном положении и
не знаю, как я буду являться. Ты
знаешь, ведь у нас новые кивера теперь, да и вообще сколько перемен; всё к лучшему. Я тебе всё это
могу рассказать… Я везде бывал в Москве…
Когда кадриль кончилась, Сонечка сказала мне «merci» с таким милым выражением, как будто я действительно заслужил ее благодарность. Я был в восторге, не помнил себя от радости и сам
не мог узнать себя: откуда взялись у меня смелость, уверенность и даже дерзость? «Нет вещи, которая бы могла меня сконфузить! — думал я, беззаботно разгуливая по зале, — я готов на все!»
В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел на темя маленькую темную шапочку, — и никто бы из самых близких к нему козаков
не мог узнать его. По виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец играл на его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда, убранная золотом, очень шла к нему.
Неточные совпадения
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я
знаю, что ни одна женщина
не может их выдержать,
не так ли?
Да объяви всем, чтоб
знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою
не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще
не было, что
может все сделать, все, все, все!
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Артемий Филиппович. Вот и смотритель здешнего училища… Я
не знаю, как
могло начальство поверить ему такую должность: он хуже, чем якобинец, и такие внушает юношеству неблагонамеренные правила, что даже выразить трудно.
Не прикажете ли, я все это изложу лучше на бумаге?