Неточные совпадения
Тут уже барыня ничего
не понимала, —
не понимала, чтò значили тут «двойниковый жребий»
и «добродетель»; она слышала только звуки
и наблюдала нанковые пуговицы на сюртуке приказчика: верхнюю он верно реже застегивал,
так она
и плотно сидела, а средняя совсем оттянулась
и висела,
так что давно бы ее пришить надо было. Но, как всем известно, для разговора, особенно делового, совсем
не нужно понимать того, чтò вам говорят, а нужно только помнить, чтò сам хочешь сказать.
Так и поступала барыня.
У этого конюшего Поликей первое ученье прошел
и по молодости лет
так к этим пустякам привык, что потом
и рад бы отстать —
не мог.
Человек он был добрый
и не дурной, только слабый, выпить любил
и такую сильную привычку взял к этому, что никак
не мог отстать.
Думал ли он о том, как он завтра прихватит язык лошади
и вольет ей в рот эту удивительную микстуру, или он размышлял о том, как для нужного человека ни у кого
не бывает отказа,
и что вот Никита прислал-таки табачку.
Аксютка —
так звали девочку — всегда летала как пуля,
и при этом руки ее
не сгибались, а качались как маятники, по мере быстроты ее движения,
не вдоль боков, а перед корпусом; щеки ее всегда были краснее ее розового платья; язык ее шевелился всегда
так же быстро, как
и ноги.
Столярова жена только нынче утром имела с Акулиной жаркую неприятность за горшок щелока, который у ней розлили Поликеевы дети,
и ей в первую минуту приятно было слышать, что Поликея зовут к барыне: должно-быть,
не за добром. Притом она была тонкая, политичная
и язвительная дама. Никто лучше ее
не умел отбрить словом;
так, по крайней мере, она сама про себя думала.
Я, говорю, сударыня, мы, говорю, все ваши холопы
и должны служить как Богу,
так и вам, потому я чувствую себя, что могу всё изделать для вашего здоровья
и от должности ни от какой
не могу отказываться; чтò прикажете, то
и исполню, потому я есть ваш раб.
Коли на меня наговорили,
так обвинить каждого можно, а я никогда ничем, кажется, противу вашего здоровья
не мог
и помыслить.
— Так-то
и мой дед в солдатах был, — говорил Резун, —
так и я от жеребья отказываться стану.
Такого, брат, закона нет. Прошлый набор Михеичева забрили, а его дядя еще домой
не приходил.
Что жить с тобой нельзя,
так и судишь, на других показываешь, а я сотским десять годов ходил, старостой ходил, два раза горел, мне никто
не помог; а за то, что в дворе у нас мирно, да честно,
так и разорить меня?
Судите по правде, по Божьему, мир православный, а
не так, чтò пьяный сбрешет, то
и слушать.
— Вот, ребята, барынино решение: дворовых отдавать ей
не угодно, а кого из себя вы сами назначите, тот
и пойдет. Нынче нам троих надо. По настоящему, два с половиной, да половина вперед пойдет. Всё равно:
не нынче,
так в другой раз.
—
И ради бы купили,
не из чего, Егор Михалыч. Две лошади в лето ободрали. Женил племянника. Видно, судьба наша
такая за то, что честно живем. Ему хорошо говорить. (Он вспомнил о Резуне.)
— Ну,
так слушай ты меня, старик: чтоб Илюшка над собой чего
не сделал; как пришлю, нынче ли, завтра ли, чтоб сейчас
и везти. Ты повезешь, ты
и отвечаешь, а ежели чтò, избави Бог, над ним случится, старшего сына забрею. Слышишь?
Акулина, оставив на время
и стряпню в печи,
и детей, из которых малые еще
не вставали
и зябли,
так как одеяло их было взято для одежды
и на место его был дан им головной платок матери, — Акулина была занята собиранием мужа в дорогу.
Хотя Никита
и отказал в шапке,
и надо было привести в порядок свою, то есть засунуть выбивавшиеся
и висевшие из ней хлопки
и зашить коновальною иглой дыру, хоть сапоги со стельками из потника
и не влезали сначала на ноги, хоть Анютка
и промерзла
и выпустила было Барабана,
и Машка в шубе пошла на ее место, а потом Машка должна была снять шубу,
и сама Акулина пошла держать Барабана, — кончилось тем, что Ильич надел-таки на себя почти всё одеяние своего семейства, оставив только кацавейку
и тухли,
и, убравшись, сел в телегу, запахнулся, поправил сено, еще раз запахнулся, разобрал вожжи, еще плотнее запахнулся, как это делают очень степенные люди,
и тронул.
Но Ильич
так не думал, он заблуждался
и приятно заблуждался.
Только он этого
не сделает, а верно привезет деньги барыне
и будет говорить, что
и не такие деньги важивали.
И всякий раз, находя конверт на месте, он испытывал приятное чувство сознания, что вот он, Поликей, осрамленный, забиженный, везет
такие деньги
и доставит их верно, —
так верно, как
не доставил бы
и сам приказчик.
— Водки дай, — повторил Илья, ни на кого
не глядя,
и таким голосом, что видно было, что он
не скоро отстанет.
— Нет, Ильич, теперь кончено,
и сам
не хочу оставаться. Дядя меня упек. Разве мы бы
не купили за себя? Нет, сына жалко
и денег жалко. Меня отдают… Теперь сам
не хочу. (Он говорил тихо, доверчиво, под влиянием тихой грусти.) Одно, матушку жалко; как убивалась сердешная! Да
и хозяйку:
так, ни за чтò погубили бабу; теперь пропадет; солдатка, одно слово. Лучше бы
не женить. Зачем они меня женили? Завтра приедут.
Дутлов
не взглянул на Илью
и спокойно начал зажигать огарок. Рукавицы
и кнут были засунуты у него за поясом,
и армяк акуратно подпоясан; точно он с обозом приехал;
так обычно просто, мирно
и озабочено хозяйственным делом было его трудовое лицо.
Ильич во мгновение ока перекатился два раза
и спрятался в углу печи,
так что распугал всех тараканов. Староста бросил ложку
и побежал к Илье. Дутлов медленно поставил фонарь, распоясался, пощелкивая языком, покачал головой
и подошел к Илье, который уж возился с старостой
и дворником,
не пускавшими его к окну. Они поймали его за руки
и держали, казалось, крепко; но как только Илья увидел дядю с кушаком, силы его удесятерились, он вырвался
и, закатив глаза, подступил с сжатыми кулаками к Дутлову.
— Разе
не жалко? Брата рòдного сын. Мало того, что жалко, еще злодеем меня перед ним изделали. Вложила ему в голову его хозяйка, чтò ль, бабочка хитрая, даром что молода, что у нас деньги
такие, что купить некрута осилим. Вот
и укоряет меня. А как жалко малого-то!..
— Так-то сказывал мне человек один: купец был, денег много накопил
и ничего оставить
не хотел;
так свои деньги любил, что с собою в гроб унес.
Съехав под изволок, Барабан по собственной охоте на вынос выскакал в гору,
и Поликей, которому
так же, как
и Барабану, хотелось скорее домой,
не препятствовал ему в том.
«Терпеть
не могу ездить с Поликеем, — должен был думать Барабан. — Один раз в жизни он накормил я напоил меня вовремя
и лишь для того, чтобы
так неприятно обмануть меня.
«Еще я подумал, — говорил этот человек, — что пьяный,
и лошадь дня два
не поена,
не кормлена:
так ей бока подвело».
Но Акулина, стоя у печи
и с головой всовываясь в устье,
так занялась печеньем лепешек, что
не слыхала, как подъехал Поликей,
и только по крику детей узнала, что муж приехал.
Акулине показалось, что он был бледен,
и лицо у него было
такое, как будто он
не то плакал,
не то улыбался; но ей некогда было разобрать.
Несколько минут ничего нельзя было разобрать в общей суматохе. Народу сбежалось бездна, все кричали, все говорили, дети
и старухи плакали, Акулина лежала без памяти. Наконец мужчины, столяр
и прибежавший приказчик, вошли наверх,
и столярова жена в двадцатый раз рассказала, «как она, ничего
не думавши, пошла за пелеринкой, глянула этаким манером: вижу человек стоит; посмотрела: шапка подле вывернута лежит, Глядь, а ноги качаются.
Так меня холодом
и обдало.
Легко ли, повесился человек,
и я это видеть должна. Как загремлю вниз,
и сама
не помню.
И чудо, как меня Бог спас. Истинно, Господь помиловал. Легко ли!
И кручь,
и вышина какая!
Так бы до смерти
и убилась».
И, кажется, даже
не сумели приготовить ее: грубый Егор прямо доложил ей
и так расстроил нервы барыни, что она долго после
не могла оправиться.
Бабушка же Анна (жалко, что барыня
не видала: она бы оценила это; для нее
и было всё это сделано) прикрыла ребенка кусочком холста, поправила ему ручку своею пухлой, ловкою рукой
и так потрясла головой,
так вытянула губы
и чувствительно прищурила глаза,
так вздохнула, что всякий мог видеть ее прекрасное сердце.
Ее вывели в другую комнату, пустили ей кровь, обложили горчишниками, льду приложили к голове; но она всё
так же ничего
не понимала,
не плакала, а хохотала
и говорила,
и делала
такие вещи, что добрые люди, которые за ней ухаживали,
не могли удерживаться
и тоже смеялись.
Но вечером, как смерклось, завыли собаки,
и тут же на беду поднялся ветер
и завыл в трубы,
и такой страх нашел на всех жителей дворни, что у кого были свечи, те зажгли их перед образом; кто был один в угле, пошел к соседям проситься ночевать, где полюднее, а кому нужно было выйти в закуты,
не пошел
и не пожалел оставить скотину без корму на эту ночь.
Там только покойничек-младенец лежал, да были две старушки
и странница, которая по своему усердию читала псалтырь,
не над младенцем, а
так по случаю всего этого несчастия.
В верху, то есть у барыни,
такой же ужас царствовал, как
и во флигере. В барыниной комнате пахло одеколоном
и лекарством. Дуняша грела желтый воск
и делала спуск. Для чего именно спуск, я
не знаю; но знаю, что спуск делался всегда, когда барыня была больна. А она теперь расстроилась до нездоровья. К Дуняше для храбрости пришла ночевать ее тетка. Они все четверо сидели в девичьей с девочкой
и тихо разговаривали.
Она открыла глаза, которые прежде были зажмурены,
и увидала чью-то фигуру, которая, показалось ей, была выше флигеря; она взвизгнула
и понеслась назад,
так что ее юпка
не поспевала лететь за ней.
— Перепугал же ты меня, Наумыч! Выговорить
не могу сло…ва.
Так и думала, что конец пришел.
В это время Аксютка фыркнула
таким неприлично-громким смехом, что опять должна была спрятать голову в подушки постели, из которых она целый час, несмотря на угрозы Дуняши
и ее тетки,
не могла вынуть ее без того, чтобы
не прыснуть, как будто разрывалось чтò в ее розовой груди
и красных щеках. Ей
так смешно казалось, что все перепугались, —
и она опять прятала голову,
и будто в конвульсиях елозила башмаком
и подпрыгивала всем телом.
Дутлов остановился, посмотрел на нее внимательно, как будто желая дать себе отчет в том, чтò
такое с ней происходит, но,
не разобрав в чем дело, отвернулся
и продолжал свою речь.
Дуняша, прежде чем доложить, прочла адрес
и расспросила Дутлова, где
и как он нашел эти деньги, которые Ильич должен был привезть из города. Разузнав всё подробно
и вытолкнув в сени бегунью, которая
не переставала фыркать, Дуняша пошла к барыне, но, к удивлению Дутлова, барыня всё-таки
не приняла его
и ничего толком
не сказала Дуняше.
Дутлову как будто всё что-то
не верилось. Он надеялся, что, может быть, деньги
не барынины
и что
не так прочли ему адрес. Но Дуняша подтвердила ему еще. Он вздохнул, положил за пазуху конверт
и готовился выйти.
— Я
и не посмел домой заходить для того… — опять говорил Дутлов,
не расставаясь с драгоценным конвертом: —
так и доложите.
— Вишь,
не опомнится — рад, — сказала Дуняша, показывая, что она всё-таки презирает
и мужика
и деньги. — Дай я тебе уложу.
— Как
не рад! Уж так-то рад, матушка! Всё за вас Богу молить буду. Я уж
так рад, что слава Богу, что барыня наша жива. Только
и вины моей было.
Выбравшись на свежий воздух, Дутлов отошел с дороги к липкам, даже распоясался, чтобы ловчее достать кошель,
и стал укладывать деньги. Губы его шевелились, вытягиваясь
и растягиваясь, хотя он
и не произносил ни одного звука. Уложив деньги
и подпоясавшись, он перекрестился
и пошел, как пьяный колеся по дорожке:
так он был занят мыслями, хлынувшими ему в голову. Вдруг увидел он перед собой фигуру мужика, шедшего ему навстречу. Он кликнул: это был Ефим, который, с дубиной, караульщиком ходил около флигеля.
Когда Дутлов вернулся домой, молодайка уже уехала с Игнатом,
и чалая брюхастая кобыла, совсем запряженная, стояла под воротами. Он выломил хворостину из забора; запахнувшись, уселся в ящик
и погнал лошадь. Дутлов гнал кобылу
так шибко, что у ней сразу пропало всё брюхо,
и Дутлов уже
не глядел на нее, чтобы
не разжалобиться. Его мучила мысль, что он опоздает как-нибудь к ставке, что Илюха пойдет в солдаты,
и чортовы деньги останутся у него на руках.
—
Не греши, — повторял Дутлов, суя ему деньги, — умирать будем, — повторял он
таким кротким, поучительным
и уверенным тоном, что хозяин сказал...