Неточные совпадения
Я не успел помолиться на постоялом дворе; но так
как уже не раз замечено мною, что в тот день, в который я по каким-нибудь обстоятельствам забываю исполнить этот обряд, со мною случается какое-нибудь несчастие, я стараюсь исправить свою ошибку: снимаю фуражку, поворачиваясь в угол брички, читаю молитвы и крещусь под курточкой так, чтобы никто не видал этого. Но тысячи различных предметов отвлекают мое внимание, и я несколько раз сряду в рассеянности повторяю одни и те
же слова молитвы.
В ту
же секунду над самой головой раздается величественный гул, который,
как будто поднимаясь все выше и выше, шире и шире, по огромной спиральной линии, постепенно усиливается и переходит в оглушительный треск, невольно заставляющий трепетать и сдерживать дыхание.
Душа моя улыбается так
же,
как и освеженная, повеселевшая природа.
— Нет, ты уж не такая,
как прежде, — продолжал я, — прежде видно было, что ты во всем с нами заодно, что ты нас считаешь
как родными и любишь так
же,
как и мы тебя, а теперь ты стала такая серьезная, удаляешься от нас…
Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали, в которых в каждом доме жило, по крайней мере, такое
же семейство,
как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников, мужиков, которые не только не кланялись нам,
как я привык видеть это в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом, мне в первый раз пришел в голову вопрос: что
же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого вопроса возникли другие:
как и чем они живут,
как воспитывают своих детей, учат ли их, пускают ли играть,
как наказывают? и т. д.
Между девочками и нами тоже появилась какая-то невидимая преграда; у них и у нас были уже свои секреты;
как будто они гордились перед нами своими юбками, которые становились длиннее, а мы своими панталонами со штрипками. Мими
же в первое воскресенье вышла к обеду в таком пышном платье и с такими лентами на голове, что уж сейчас видно было, что мы не в деревне и теперь все пойдет иначе.
Иногда, притаившись за дверью, я с тяжелым чувством зависти и ревности слушал возню, которая поднималась в девичьей, и мне приходило в голову: каково бы было мое положение, ежели бы я пришел на верх и, так
же как Володя, захотел бы поцеловать Машу? что бы я сказал с своим широким носом и торчавшими вихрами, когда бы она спросила у меня, чего мне нужно?
Иногда я слышал,
как Маша говорила Володе: «Вот наказанье! что
же вы в самом деле пристали ко мне, идите отсюда, шалун этакой… отчего Николай Петрович никогда не ходит сюда и не дурачится…» Она не знала, что Николай Петрович сидит в эту минуту под лестницею и все на свете готов отдать, чтобы только быть на месте шалуна Володи.
Гаша подошла к шифоньерке, выдвинула ящик и так сильно хлопнула им, что стекла задрожали в комнате. Бабушка грозно оглянулась на всех нас и продолжала пристально следить за всеми движениями горничной. Когда она подала ей,
как мне показалось, тот
же самый платок, бабушка сказала...
Так
как Карл Иваныч не один раз, в одинаковом порядке, одних и тех
же выражениях и с постоянно неизменяемыми интонациями, рассказывал мне впоследствии свою историю, я надеюсь передать ее почти слово в слово: разумеется, исключая неправильности языка, о которой читатель может судить по первой фразе.
— Нет, это не он, это какой-то барин, — сказал он. — Подождем еще до половины третьего, — прибавил он, потягиваясь и в то
же время почесывая маковку,
как он это обыкновенно делал, на минуту отдыхая от занятий. — Ежели не придет и в половине третьего, тогда можно будет сказать St.-Jérôme’у, чтобы убрать тетради.
Найдя ключи на указанном месте, я хотел уже отпирать ящик,
как меня остановило желание узнать,
какую вещь отпирал крошечный ключик, висевший на той
же связке.
Под влиянием этого
же временного отсутствия мысли — рассеянности почти — крестьянский парень лет семнадцати, осматривая лезвие только что отточенного топора подле лавки, на которой лицом вниз спит его старик отец, вдруг размахивается топором и с тупым любопытством смотрит,
как сочится под лавку кровь из разрубленной шеи; под влиянием этого
же отсутствия мысли и инстинктивного любопытства человек находит какое-то наслаждение остановиться на самом краю обрыва и думать: а что, если туда броситься? или приставить ко лбу заряженный пистолет и думать: а что, ежели пожать гашетку? или смотреть на какое-нибудь очень важное лицо, к которому все общество чувствует подобострастное уважение, и думать: а что, ежели подойти к нему, взять его за нос и сказать: «А ну-ка, любезный, пойдем»?
«Я, кажется, не забывал молиться утром и вечером, так за что
же я страдаю?» Положительно могу сказать, что первый шаг к религиозным сомнениям, тревожившим меня во время отрочества, был сделан мною теперь, не потому, чтобы несчастие побудило меня к ропоту и неверию, но потому, что мысль о несправедливости провидения, пришедшая мне в голову в эту пору совершенного душевного расстройства и суточного уединения,
как дурное зерно, после дождя упавшее на рыхлую землю, с быстротой стало разрастаться и пускать корни.
Катенька, Любочка и Володя посмотрели на меня в то время,
как Jérôme за руку проводил меня через залу, точно с тем
же выражением, с которым мы обыкновенно смотрели на колодников, проводимых по понедельникам мимо наших окон. Когда
же я подошел к креслу бабушки, с намерением поцеловать ее руку, она отвернулась от меня и спрятала руку под мантилью.
Я воображал, что, кроме меня, никого и ничего не существует во всем мире, что предметы не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что,
как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас
же исчезают.
Катенька
же как будто хочет быть похожей на кого-то.
Катенька
же говорит, что все мужчины ей гадки, что она никогда не выйдет замуж, и делается совсем другая,
как будто она боится чего-то, когда мужчина говорит с ней.
Подъезжая назад к дому, я только открываю рот, чтоб сделать Любочке одну прекрасную гримасу,
как глаза мои поражает черная крышка гроба, прислоненная к половинке двери нашего подъезда, и рот мой остается в том
же искривленном положении.
— Так что
же, по-вашему, самолюбие? — сказал Нехлюдов, улыбаясь несколько презрительно,
как мне показалось.
— Так отчего
же вы ушли от Володи? Ведь мы давно с вами не рассуждали. А уж я так привык, что мне
как будто чего-то недостает.