— Так разве прощаются? Дурак, дурак! — заговорил он. — Эх-ма, какой народ стал! Компанию водили, водили год целый: прощай, да и ушел. Ведь
я тебя люблю, я тебя как жалею! Такой ты горький, все один, все один. Нелюбимый ты какой-то! Другой раз не сплю, подумаю о тебе, так-то жалею. Как песня поется...
Неточные совпадения
—
Я знаю, отчего
ты это говоришь, — продолжает отъезжающий. — Быть любимым по-твоему такое же счастье, как
любить, и довольно на всю жизнь, если раз достиг его.
— Не
любил! Да, правда, не
любил. Да есть же во
мне желание
любить, сильнее которого нельзя иметь желанья! Да опять, и есть ли такая любовь? Всё остается что-то недоконченное. Ну, да чтò говорить! Напутал, напутал
я себе в жизни. Но теперь всё кончено,
ты прав. И
я чувствую, что начинается новая жизнь.
Дядя Ерошка подошел к окну. — А дразнят
меня, старика. Это ничего.
Я люблю. Пускай радуются над дядей, — сказал он с теми твердыми и певучими интонациями, с которыми говорят старые и почтенные люди. —
Ты начальник армейских, что ли?
— Грех? Где грех? — решительно отвечал старик. — На хорошую девку поглядеть грех? Погулять с ней грех? Али
любить ее грех? Это у вас так? Нет, отец мой, это не грех, а спа́сенье. Бог
тебя сделал, Бог и девку сделал. Всё Он, батюшка, сделал. Так на хорошую девку смотреть не грех. На то она сделана, чтоб ее
любить да на нее радоваться. Так-то
я сужу, добрый человек.
—
Ты не смейся надо
мной, Марьяна! Ей-Богу! Что ж, что у
меня душенька есть? А чорт ее возьми! Только слово скажи, уж так
любить буду — чтò хошь, то и сделаю. Вон они! (И он погремел деньгами в кармане.) Теперь заживем. Люди радуются, а
я что? Не вижу от
тебя радости никакой, Марьянушка!
— Да и что всё ждать да ждать!
Я ли
тебя не
люблю, матушка? чтò хочешь надо
мной делай, — вдруг сказал он, злобно хмурясь, и схватил ее за обе руки.
—
Ты не куражься, Лукашка, а слушай
ты мои слова, — отвечала она, не вырывая рук, но отдаляя от себя казака. — Известно,
я девка, а
ты меня слушай. Воля не моя, а коли
ты меня любишь,
я тебе вот чтò скажу.
Ты руки-то пусти,
я сама скажу. Замуж пойду, а глупости от
меня никакой не дождешься, — сказала Марьяна, не отворачивая лица.
Поцелую, обойму,
Алой лентой перевью,
Надеженькой назову.
Надеженька
ты моя,
Верно ль
любишь ты меня?
— Счастья не хочешь, — повторила Устенька шопотом и привставая. — А счастлива
ты, ей-Богу! Как
тебя любят!
Ты корявая такая, а
тебя любят. Эх, кабы
я да на твоем месте была,
я бы постояльца вашего так окрутила! Посмотрела
я на него, как у нас были, так, кажется, и съел бы он
тебя глазами. Мой дедушка — и тот чего
мне не надавал! А ваш, слышь, из русских богач первый. Его денщик сказывал, что у них свои холопи есть.
— Марьяна! — сказал он. — Неужели
ты никогда не сжалишься надо
мной?
Я не знаю, как
я люблю тебя.
— Захотела, разлюбила.
Ты мне не отец, не мать. Чего хочешь? Кого захочу, того и
люблю.
— А
любишь ли
ты меня? Скажи ради Бога?
— Да я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в том, что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то же, сначала, то было бы то же. Для нас, для меня и для вас, важно только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для чего мы живем здесь врозь и не видимся? Почему я не могу ехать?
Я тебя люблю, и мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если ты не изменился. Отчего ты не смотришь на меня?
«Это значит, — отвечала она, сажая меня на скамью и обвив мой стан руками, — это значит, что
я тебя люблю…» И щека ее прижалась к моей, и я почувствовал на лице моем ее пламенное дыхание.
Она, приговаривая что-то про себя, разгладила его спутанные седые волосы, поцеловала в усы, и, заткнув мохнатые отцовские уши своими маленькими тоненькими пальцами, сказала: «Ну вот, теперь ты не слышишь, что
я тебя люблю».
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право, говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень
люблю палевое.
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже
любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они
мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у
меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка
ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Я не
люблю церемонии. Напротив,
я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз
меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который
мне очень знаком, говорит
мне: «Ну, братец, мы
тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Так как
я знаю, что за
тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что
ты человек умный и не
любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую
тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито…
Не так ли, благодетели?» // — Так! — отвечали странники, // А про себя подумали: // «Колом сбивал их, что ли,
ты // Молиться в барский дом?..» // «Зато, скажу не хвастая, //
Любил меня мужик!