Неточные совпадения
Он сидит подле столика,
на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень
на его
лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится
на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем
на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы
на лоточке.
Он был крив
на один глаз, и белый зрачок этого глаза прыгал беспрестанно и придавал его и без того некрасивому
лицу еще более отвратительное выражение.
Как только Карл Иваныч вошел в комнату, она взглянула
на него, тотчас же отвернулась, и
лицо ее приняло выражение, которое можно передать так: я вас не замечаю, Карл Иваныч.
Карл Иваныч,
на цыпочках, но с
лицом мрачным и решительным, с какими-то записками в руке, подошел к двери и слегка постучался.
С молитвой поставив свой посох в угол и осмотрев постель, он стал раздеваться. Распоясав свой старенький черный кушак, он медленно снял изорванный нанковый зипун, тщательно сложил его и повесил
на спинку стула.
Лицо его теперь не выражало, как обыкновенно, торопливости и тупоумия; напротив, он был спокоен, задумчив и даже величав. Движения его были медленны и обдуманны.
После обеда я в самом веселом расположении духа, припрыгивая, отправился в залу, как вдруг из-за двери выскочила Наталья Савишна с скатертью в руке, поймала меня и, несмотря
на отчаянное сопротивление с моей стороны, начала тереть меня мокрым по
лицу, приговаривая: «Не пачкай скатертей, не пачкай скатертей!» Меня так это обидело, что я разревелся от злости.
Когда все сели, Фока тоже присел
на кончике стула; но только что он это сделал, дверь скрипнула, и все оглянулись. В комнату торопливо вошла Наталья Савишна и, не поднимая глаз, приютилась около двери
на одном стуле с Фокой. Как теперь вижу я плешивую голову, морщинистое неподвижное
лицо Фоки и сгорбленную добрую фигурку в чепце, из-под которого виднеются седые волосы. Они жмутся
на одном стуле, и им обоим неловко.
Странно то, что я как теперь вижу все
лица дворовых и мог бы нарисовать их со всеми мельчайшими подробностями; но
лицо и положение maman решительно ускользают из моего воображения: может быть, оттого, что во все это время я ни разу не мог собраться с духом взглянуть
на нее. Мне казалось, что, если бы я это сделал, ее и моя горесть должны бы были дойти до невозможных пределов.
Когда мы отъехали несколько сажен, я решился взглянуть
на нее. Ветер поднимал голубенькую косыночку, которою была повязана ее голова; опустив голову и закрыв
лицо руками, она медленно всходила
на крыльцо. Фока поддерживал ее.
Я стал смотреть кругом:
на волнующиеся поля спелой ржи,
на темный пар,
на котором кое-где виднелись соха, мужик, лошадь с жеребенком,
на верстовые столбы, заглянул даже
на козлы, чтобы узнать, какой ямщик с нами едет; и еще
лицо мое не просохло от слез, как мысли мои были далеко от матери, с которой я расстался, может быть, навсегда.
Отуманенными дремотой глазами я пристально смотрю
на ее
лицо, и вдруг она сделалась вся маленькая, маленькая —
лицо ее не больше пуговки; но оно мне все так же ясно видно: вижу, как она взглянула
на меня и как улыбнулась.
Еще помолишься о том, чтобы дал бог счастия всем, чтобы все были довольны и чтобы завтра была хорошая погода для гулянья, повернешься
на другой бок, мысли и мечты перепутаются, смешаются, и уснешь тихо, спокойно, еще с мокрым от слез
лицом.
После этого я очень долго, стоя перед зеркалом, причесывал свою обильно напомаженную голову; но, сколько ни старался, я никак не мог пригладить вихры
на макушке: как только я, желая испытать их послушание, переставал прижимать их щеткой, они поднимались и торчали в разные стороны, придавая моему
лицу самое смешное выражение.
Княгиня была женщина лет сорока пяти, маленькая, тщедушная, сухая и желчная, с серо-зелеными неприятными глазками, выражение которых явно противоречило неестественно-умильно сложенному ротику. Из-под бархатной шляпки с страусовым пером виднелись светло-рыжеватые волосы; брови и ресницы казались еще светлее и рыжеватее
на нездоровом цвете ее
лица. Несмотря
на это, благодаря ее непринужденным движениям, крошечным рукам и особенной сухости во всех чертах общий вид ее имел что-то благородное и энергическое.
Несмотря
на это,
на меня часто находили минуты отчаяния: я воображал, что нет счастия
на земле для человека с таким широким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазами, как я; я просил бога сделать чудо — превратить меня в красавца, и все, что имел в настоящем, все, что мог иметь в будущем, я все отдал бы за красивое
лицо.
Это был человек лет семидесяти, высокого роста, в военном мундире с большими эполетами, из-под воротника которого виден был большой белый крест, и с спокойным открытым выражением
лица. Свобода и простота его движений поразили меня. Несмотря
на то, что только
на затылке его оставался полукруг жидких волос и что положение верхней губы ясно доказывало недостаток зубов,
лицо его было еще замечательной красоты.
Сережа был удивительно мил; он снял курточку —
лицо и глаза его разгорелись, — он беспрестанно хохотал и затеивал новые шалости: перепрыгивал через три стула, поставленные рядом, через всю комнату перекатывался колесом, становился кверху ногами
на лексиконы Татищева, положенные им в виде пьедестала
на середину комнаты, и при этом выделывал ногами такие уморительные штуки, что невозможно было удержаться от смеха.
Я с участием посмотрел
на бедняжку, который, лежа
на полу и спрятав
лицо в лексиконах, плакал так, что, казалось, еще немного, и он умрет от конвульсий, которые дергали все его тело.
Стараясь быть незамеченным, я шмыгнул в дверь залы и почел нужным прохаживаться взад и вперед, притворившись, что нахожусь в задумчивости и совсем не знаю о том, что приехали гости. Когда гости вышли
на половину залы, я как будто опомнился, расшаркался и объявил им, что бабушка в гостиной. Г-жа Валахина,
лицо которой мне очень понравилось, в особенности потому, что я нашел в нем большое сходство с
лицом ее дочери Сонечки, благосклонно кивнула мне головой.
Бабушка, казалось, была очень рада видеть Сонечку: подозвала ее ближе к себе, поправила
на голове ее одну буклю, которая спадывала
на лоб, и, пристально всматриваясь в ее
лицо, сказала: «Quelle charmante enfant!». [Какой очаровательный ребенок! (фр.)] Сонечка улыбнулась, покраснела и сделалась так мила, что я тоже покраснел, глядя
на нее.
Дочери все были
на одно
лицо — похожи
на княгиню и дурны; поэтому ни одна не останавливала внимания.
Проходя через бабушкин кабинет, я взглянул
на себя в зеркало:
лицо было в поту, волосы растрепаны, вихры торчали больше чем когда-нибудь; но общее выражение
лица было такое веселое, доброе и здоровое, что я сам себе понравился.
— Я сама, — говорила Наталья Савишна, — признаюсь, задремала
на кресле, и чулок вывалился у меня из рук. Только слышу я сквозь сон — часу этак в первом, — что она как будто разговаривает; я открыла глаза, смотрю: она, моя голубушка, сидит
на постели, сложила вот этак ручки, а слезы в три ручья так и текут. «Так все кончено?» — только она и сказала и закрыла
лицо руками. Я вскочила, стала спрашивать: «Что с вами?»
Мы пошли в девичью; в коридоре попался нам
на дороге дурачок Аким, который всегда забавлял нас своими гримасами; но в эту минуту не только он мне не казался смешным, но ничто так больно не поразило меня, как вид его бессмысленно-равнодушного
лица.
Я стал
на стул, чтобы рассмотреть ее
лицо, но
на том месте, где оно находилось, мне опять представился тот же бледно-желтоватый прозрачный предмет.
Я вздрогнул от ужаса, когда убедился, что это была она; но отчего закрытые глаза так впали? отчего эта страшная бледность и
на одной щеке черноватое пятно под прозрачной кожей? отчего выражение всего
лица так строго и холодно? отчего губы так бледны и склад их так прекрасен, так величествен и выражает такое неземное спокойствие, что холодная дрожь пробегает по моей спине и волосам, когда я вглядываюсь в него?..
Я воображал ее то в том, то в другом положении: живою, веселою, улыбающеюся; потом вдруг меня поражала какая-нибудь черта в бледном
лице,
на котором остановились мои глаза: я вспоминал ужасную действительность, содрогался, но не переставал смотреть.
Прежде и после погребения я не переставал плакать и был грустен, но мне совестно вспомнить эту грусть, потому что к ней всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу
на других, то бесцельное любопытство, которое заставляло делать наблюдения над чепцом Мими и
лицами присутствующих.
Мими стояла, прислонившись к стене, и, казалось, едва держалась
на ногах; платье
на ней было измято и в пуху, чепец сбит
на сторону; опухшие глаза были красны, голова ее тряслась; она не переставала рыдать раздирающим душу голосом и беспрестанно закрывала
лицо платком и руками.
Мне казалось, что она это делала для того, чтобы, закрыв
лицо от зрителей,
на минуту отдохнуть от притворных рыданий.
Любочка, в черном платьице, обшитом плерезами, вся мокрая от слез, опустила головку, изредка взглядывала
на гроб, и
лицо ее выражало при этом только детский страх.
Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то
лицо, которое за несколько дней было исполнено красоты и нежности,
лицо той, которую я любил больше всего
на свете, могло возбуждать ужас, как будто в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.