Неточные совпадения
— Денег достать нужно; а то бы я
не остался. Да и нумеров нет. Чорт
их дери, в этом кабаке проклятом…
— Позвольте, граф, — возразил кавалерист, — да
не угодно ли ко мне? Я вот здесь, в седьмом нумере. Коли
не побрезгуете покамест проночевать. А вы пробудьте у нас денька три. Нынче же бал у предводителя. Как бы
он рад был!
— Молодец. И какой
он приятный в обращении! ничего так
не заметно, — отвечал красивый молодой человек. — Как мы скоро сошлись… Что,
ему лет двадцать пять,
не больше?
Не могло быть, во-первых потому, что графа
он никогда прежде
не видывал и вышел в отставку двумя годами раньше, чем граф поступил на службу, а во-вторых потому, что кавалерист никогда даже
не служил в кавалерии, а четыре года служил самым скромным юнкером в Белевском полку и, как только был произведен в прапорщики, вышел в отставку.
Желание поступить в кавалерию и три недели, проведенные с ремонтерами в Лебедяни, осталось самым светлым, счастливым периодом в
его жизни, так что желание это сначала
он перенес в действительность, потом в воспоминание и сам уже стал твердо верить в свое кавалерийское прошедшее, что
не мешало
ему быть по мягкосердечию и честности истинно достойнейшим человеком.
— Да, кто
не служил в кавалерии, тот никогда
не поймет нашего брата. —
Он сел верхом на стул и, выставив нижнюю челюсть, заговорил басом. — Едешь, бывало, перед эскадроном, под тобой чорт, а
не лошадь, в ланцадах вся; сидишь, бывало, этак чортом. Подъедет эскадронный командир на смотру. «Поручик, говорит, пожалуйста — без вас ничего
не будет — проведите эскадрон церемониалом». Хорошо, мол, а уж тут — есть! Оглянешься, крикнешь, бывало, на усачей своих. Ах, чорт возьми, времечко было!
Вернулся граф, весь красный и с мокрыми волосами, из бани и вошел прямо в седьмой нумер, в котором уже сидел кавалерист в халате, с трубкой, с наслаждением и некоторым страхом размышлявший о том счастии, которое
ему выпало на долю — жить в одной комнате с известным Турбиным. «Ну, что, — приходило
ему в голову, — как вдруг возьмет да разденет меня, голого вывезет за заставу да посадит в снег, или… дегтем вымажет, или просто… нет, по-товарищески
не сделает…» утешал
он себя.
— И игра есть порядочная, — рассказывал
он: — Лухнов, приезжий, играет, с деньгами, и Ильин, что в 8-м нумере стоит, уланский корнет, тоже много проигрывает. У
него уже началось. Каждый вечер играют, и какой малый чудесный, я вам скажу, граф, Ильин этот: вот уж
не скупой — последнюю рубашку отдаст.
Он проиграл что-то много, но сколько именно,
он не знал, потому что у
него было тысячи три своих денег и пятнадцать тысяч казенных, которые
он давно смешал вместе с своими и боялся считать, чтобы
не убедиться в том, что
он предчувствовал, — что уже и казенных недоставало сколько-то.
Проснувшись в шесть часов вечера, в то самое время, как граф Турбин приехал в гостиницу, и увидав вокруг себя на полу карты, мел и испачканные столы посреди комнаты,
он с ужасом вспомнил вчерашнюю игру и последнюю карту — валета, которую
ему убили на пятьсот рублей, но,
не веря еще хорошенько действительности, достал из-под подушки деньги и стал считать.
«Уж этого дня, который прошел, никогда
не воротишь», — подумал
он.
«Погубил я свою молодость», сказал
он вдруг сам себе,
не потому, чтобы
он действительно думал, что
он погубил свою молодость —
он даже вовсе и
не думал об этом — но так
ему пришла в голову эта фраза.
«Вот так глупая барыня», подумал
он отчего-то. «Занять-то
не у кого.
Нет,
он не ошибся в первый раз: опять из казенных недоставало 2 500 рублей.
— Только
не укараулил я как-то, вышел, — и удрал от меня смотритель со всеми бабами. Одна старуха осталась у меня под залог, на печке, она всё чихала и Богу молилась. Потом уж мы переговоры вели: смотритель приходил и издалека всё уговаривал, чтоб отпустить старуху, а я
его Блюхером притравливал, — отлично берет смотрителей Блюхер. Так и
не дал мерзавец лошадей до другого утра. Да тут подъехал этот пехоташка. Я ушел в другую комнату, и стали играть. Вы видели Блюхера?.. Блюхер! Фю!
— Хорошо, — сказал,
не глядя на
него, Ильин между разговором, который
он вел с Турбиным.
Лухнов
не глядел вовсе на улана и ничего
не говорил
ему; только изредка
его очки на мгновение направлялись на руки улана, но большая часть
его карт проигрывала.
И действительно, Ильина карты бились чаще других.
Он нервически раздирал под столом проигравшую карту и дрожащими руками выбирал другую. Турбин встал с дивана и попросил грека пустить
его сесть подле банкомета. Грек пересел на другое место, а граф, сев на
его стул,
не спуская глаз, пристально начал смотреть на руки Лухнова.
— Ильин! — сказал
он вдруг своим обыкновенным голосом, который совершенно невольно для
него заглушал все другие, — зачем рутерок держишься? Ты
не умеешь играть!
— Этак нельзя играть, — сказал
он: — я ужасно собак
не люблю. Что ж за игра, когда целую псарню приведут!
И
они вышли. Все молчали, и Лухнов
не метал до тех пор, пока стук
их шагов и когтей Блюхера
не замер по коридору.
Предводительша, испытывая некоторый внутренний трепет, чтобы гусар этот
не сделал с ней при всех какого-нибудь скандала, гордо и презрительно отворотясь, сказала: «очень рада-с, надеюсь, будете танцовать» — и недоверчиво взглянула на
него с выражением, говорившим: «уж ежели ты женщину обидишь, то ты совершенный подлец после этого».
— Так и строчит, так и строчит, — сказала другая приезжая, считавшаяся дурного тона в губернском обществе, — как
он шпорами
не заденет! Удивительно, очень ловок!
Граф затмил своим искусством танцовать трех лучших танцоров в губернии: и высокого белобрысого адъютанта губернаторского, отличавшегося своею быстротой в танцах и тем, что
он держал даму очень близко, и кавалериста, отличавшегося грациозным раскачиванием во время вальса и частым, но легким притопыванием каблучка, и еще другого, штатского, про которого все говорили, что
он хотя и
не далек по уму, но танцор превосходный и душа всех балов.
Действительно, этот штатский с начала бала и до конца приглашал всех дам по порядку, как
они сидели,
не переставал танцовать ни на минуту и только изредка останавливался, чтоб обтереть сделавшимся совершенно мокрым батистовым платочком изнуренное, но веселое лицо.
Граф затмил всех
их и танцовал с тремя главными дамами: с большой — богатой, красивой и глупой, с средней — худощавой,
не слишком красивой, но прекрасно одевающейся, и с маленькой — некрасивой, но очень умной дамой.
Когда после кадрили к вдовушке подошел ее давнишний восемнадцатилетний обожатель, неслужащий сын самого богатого помещика, золотушный молодой человек, тот самый, у которого вырвал стул Турбин, она приняла
его чрезвычайно холодно, и в ней
не было заметно и десятой доли того смущения, которое она испытывала с графом.
— Я уж вижу, Анна Федоровна, как вы ко мне переменились, и знаю отчего. Только это нехорошо, — прибавил
он, но видимо
не докончив своей речи от какого-то внутреннего сильного волнения, заставившего весьма быстро и странно дрожать
его губы.
Анна Федоровна
не слушала
его и продолжала следить глазами за Турбиным.
— Каков?
он у меня сувенир просил, — сказала она приятельнице, — только ничего
ему не бу-у-у-дет, — пропела она последнее слово и подняла один палец в лайковой, до локтя высокой перчатке…
— Когда всё благородное дворянство нашего уезда почтило
его выбором, — говорил вновь выбранный исправник, уже значительно выпивший, — то
он не должен был манкировать перед всем обществом, никогда
не должен был…
Приход графа прервал разговор. Все стали с
ним знакомиться, и особенно исправник обеими руками долго жал
его руку и несколько раз просил, чтоб
он не отказался ехать с
ними в компании после бала в новый трактир, где
он угащивает дворян и где цыгане петь будут. Граф обещал непременно быть и выпил с
ним несколько бокалов шампанского.
— Что ж вы
не танцуете, господа? — спросил
он перед тем, как выходить из комнаты.
— Что? — крикнул Турбин, вдруг нахмурившись. — Что? Мальчишка! — крикнул
он, схватив
его за руки и сжав так, что у молодого человека кровь в голову бросилась,
не столько от досады, сколько от страха: — что, вы стреляться хотите? Так я к вашим услугам.
— Нет,
не напился, а
он толкается и
не извиняется.
Он свинья! вот что! — пищал молодой человек, уже совершенно расплакавшись.
Однако
его не послушали и увезли домой.
— Ну, чорт с
ним, коли
не хочет…
Кавалерист объяснил, сколько мог, сестрице, какой был великий человек этот гусар, и при этом рассказал, что граф здесь остался потому только, что у
него деньги дорогой украли, и что
он сам дал
ему сто рублей взаймы, но этого мало, так
не может ли сестрица ссудить
ему еще рублей двести; но Завальшевский просил про это никому, и особенно графу, отнюдь ничего
не говорить.
Он не притворялся, говоря, что для нее готов был броситься в прорубь.
Но так как кучер
не шевелился, то
он сам подобрал ступеньки и, открыв окно, кое-как захлопнул дверцы.
Он прижался к углу, перестал дышать, даже зажмурился: так
ему страшно было, что почему-нибудь
не сбудется
его страстное ожидание.
Видела ли она
его или нет, этого никто бы
не мог решить, даже сама Анна Федоровна; но когда
он взял ее за руку и сказал: «ну, уж теперь поцалую-таки вашу ручку», она очень мало изъявила испуга, ничего
не отвечала, но отдала
ему руку, которую
он покрыл поцалуями гораздо выше перчатки. Карета тронулась.
— Скажи ж что-нибудь. Ты
не сердишься? — говорил
он ей.
— Батюшка, ваше сиятельство! ждали
не дождались! — говорил косой черный цыган, показывая свои блестящие зубы, встретив
его еще в сенях и бросаясь снимать шубу. — С Лебедяни
не видали… Стеша зачахла совсем по вас…
Любаша, улыбаясь, слушала
его так, как будто то, что
он ей говорил, было очень весело и вместе с тем несколько печально, бросала изредка взгляды на своего мужа, косого Сашку, стоявшего за стулом против нее, и в ответ на признание в любви кавалериста нагибалась
ему на ухо и просила купить ей потихоньку, чтоб другие
не видали, душков и ленту.
Старый отец семейства, увлеченный к цыганкам неотвязными просьбами господ дворян, которые говорили, что без
него всё расстроится и лучше
не ехать, лежал на диване, куда
он повалился тотчас, как приехал, и никто на
него не обращал внимания. Какой-то чиновник, бывший тут же, сняв фрак, с ногами сидел на столе, ерошил свои волосы и тем сам доказывал, что
он очень кутит. Как только вошел граф,
он расстегнул ворот рубашки и подсел еще выше на стол. Вообще с приездом графа кутеж оживился.
Исправник сел по-турецки, хлопнул себя кулаком по груди и закричал: «виват!», а потом, ухватив графа за ногу, стал рассказывать, что у
него было две тысячи рублей, а теперь всего пятьсот осталось, и что
он может сделать всё, что захочет, ежели только граф позволит. Старый отец семейства проснулся и хотел уехать; но
его не пустили. Красивый молодой человек упрашивал цыганку протанцовать с
ним вальс. Кавалерист, желая похвастаться своей дружбой с графом, встал из своего угла и обнял Турбина.
Он,
не улыбаясь, молча посмотрел в лицо кавалеристу и вдруг пустил в упор на
него такое страшное, грубое ругательство, что кавалерист огорчился и долго
не знал, как
ему принять такую обиду: в шутку или
не в шутку.
Глаза
его как бы покрылись влагою, но
он не шатался, плясал еще лучше, говорил твердо и даже сам славно подпевал в хоре и вторил Стеше, когда она пела «Дружбы нежное волненье».
— Закладывать! — крикнул граф, входя в общую залу гостиницы со всеми гостями и цыганами. — Сашка!
не цыган Сашка, а мой, скажи смотрителю, что прибью, коли лошади плохи будут. Да чаю давай нам! Завальшевский! распоряжайся чаем, а я пройду к Ильину, посмотрю, что
он, — прибавил Турбин и, выйдя в коридор, направился в нумер улана.