Неточные совпадения
Даже на тюремном дворе был свежий, живительный воздух полей, принесенный ветром в город. Но в коридоре был удручающий тифозный воздух, пропитанный запахом испражнений, дегтя и гнили, который тотчас
же приводил в уныние и грусть всякого вновь приходившего человека.
Это испытала на себе, несмотря на привычку к дурному воздуху, пришедшая со двора надзирательница. Она вдруг, входя в коридор, почувствовала усталость, и ей захотелось спать.
Так жила она до 16-ти лет. Когда
же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему ни даже себе признаться в
этом, влюбилась в него. Потом через два года
этот самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
Тетка
же держала маленькое прачечное заведение и
этим кормилась с детьми и поддерживала пропащего мужа.
Вечером в комнату вошел высокий человек с длинными седеющими волосами и седой бородой; старик
этот тотчас
же подсел к Масловой и стал, блестя глазами и улыбаясь, рассматривать ее и шутить с нею.
В конце
же недели поездка в государственное учреждение — участок, где находящиеся на государственной службе чиновники, доктора — мужчины, иногда серьезно и строго, а иногда с игривой веселостью, уничтожая данный от природы для ограждения от преступления не только людям, но и животным стыд, осматривали
этих женщин и выдавали им патент на продолжение тех
же преступлений, которые они совершали с своими сообщниками в продолжение недели.
Выбрав из десятка галстуков и брошек те, какие первые попались под руку, — когда-то
это было ново и забавно, теперь было совершенно всё равно, — Нехлюдов оделся в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и не вполне свежий, но чистый и душистый, в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и таким
же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко расставленных в виде львиных лап резных ножках.
На столе
этом, покрытом тонкой крахмаленной скатертью с большими вензелями, стояли: серебряный кофейник с пахучим кофе, такая
же сахарница, сливочник с кипячеными сливками и корзина с свежим калачом, сухариками и бисквитами.
Увидав
этот почерк и штемпель, Нехлюдов покраснел и тотчас
же почувствовал тот подъем энергии, который он всегда испытывал при приближении опасности.
В пользу женитьбы вообще было, во-первых, то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала возможность нравственной жизни; во-вторых, и главное, то, что Нехлюдов надеялся, что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной жизни.
Это было за женитьбу вообще. Против
же женитьбы вообще было, во-первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
В пользу
же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения
этого свойства и ценил
это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
Против
же женитьбы на Мисси в частности было, во-первых, то, что очень вероятно можно бы было найти девушку имеющую еще гораздо больше достоинств, чем Мисси, и потому более достойную его, и, во-вторых, то, что ей было 27 лет, и потому, наверное, у нее были уже прежние любови, — и
эта мысль была мучительной для Нехлюдова.
Так что доводов было столько
же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы
эти были равны, и Нехлюдов, смеясь сам над собою, называл себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался им, не зная, к какой из двух вязанок обратиться.
«Теперь надо добросовестно, как я всегда делаю и считаю должным, исполнить общественную обязанность. Притом
же это часто бывает и интересно», сказал он себе и вошел мимо швейцара в сени суда.
То
же, что он выговаривал хорошо по-английски, по-французски и по-немецки, что на нем было белье, одежда, галстук и запонки от самых первых поставщиков
этих товаров, никак не могло служить — он сам понимал — причиной признания своего превосходства.
Он откладывал дело о скопцах за отсутствием совсем неважного и ненужного для дела свидетеля только потому, что дело
это, слушаясь в суде, где состав присяжных был интеллигентный, могло кончиться оправданием. По уговору
же с председателем дело
это должно было перенестись на сессию уездного города, где будут больше крестьяне, и потому больше шансов обвинения.
Священник
этот священствовал 46 лет и собирался через три года отпраздновать свой юбилей так
же, как его недавно отпраздновал соборный протоиерей.
То
же, что труд его в суде, состоящий в том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга, был труд нехороший, никогда не приходило ему в голову, и он не только не тяготился
этим, но любил
это привычное занятие, часто при
этом знакомясь с хорошими господами.
Бочковой было 43 года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в той
же гостинице «Мавритания». Под судом и следствием не была, копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова чрезвычайно смело и с такими интонациями, точно она к каждому ответу приговаривала: «да, Евфимия, и Бочкова, копию получила, и горжусь
этим, и смеяться никому не позволю». Бочкова, не дожидаясь того, чтобы ей сказали сесть, тотчас
же села, как только кончились вопросы.
И товарищ прокурора тотчас
же снял локоть с конторки и стал записывать что-то. В действительности он ничего не записывал, а только обводил пером буквы своей записки, но он видал, как прокуроры и адвокаты
это делают: после ловкого вопроса вписывают в свою речь ремарку, которая должна сокрушить противника.
В
это время товарищ прокурора опять привстал и всё с тем
же притворно-наивным видом попросил позволения сделать еще несколько вопросов и, получив разрешение, склонив над шитым воротником голову, спросил...
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все
же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины, а люди. Но случилось, что в
это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
С
этих пор отношения между Нехлюдовым и Катюшей изменились и установились те особенные, которые бывают между невинным молодым человеком и такой
же невинной девушкой, влекомыми друг к другу.
Он был уверен, что его чувство к Катюше есть только одно из проявлений наполнявшего тогда всё его существо чувства радости жизни, разделяемое
этой милой, веселой девочкой. Когда
же он уезжал, и Катюша, стоя на крыльце с тетушками, провожала его своими черными, полными слез и немного косившими глазами, он почувствовал однако, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторится. И ему стало очень грустно.
Так, когда Нехлюдов думал, читал, говорил о Боге, о правде, о богатстве, о бедности, — все окружающие его считали
это неуместным и отчасти смешным, и мать и тетка его с добродушной иронией называли его notre cher philosophe; [наш дорогой философ;] когда
же он читал романы, рассказывал скабрезные анекдоты, ездил во французский театр на смешные водевили и весело пересказывал их, — все хвалили и поощряли его.
Когда он считал нужным умерять свои потребности и носил старую шинель и не пил вина, все считали
это странностью и какой-то хвастливой оригинальностью, когда
же он тратил большие деньги на охоту или на устройство необыкновенного роскошного кабинета, то все хвалили его вкус и дарили ему дорогие вещи.
Точно так
же, когда Нехлюдов, достигнув совершеннолетия, отдал то небольшое имение, которое он наследовал от отца, крестьянам, потому что считал несправедливым владенье землею, —
этот поступок его привел в ужас его мать и родных и был постоянным предметом укора и насмешки над ним всех его родственников.
Когда
же Нехлюдов, поступив в гвардию, с своими высокопоставленными товарищами прожил и проиграл столько, что Елена Ивановна должна была взять деньги из капитала, она почти не огорчилась, считая, что
это естественно и даже хорошо, когда
эта оспа прививается в молодости и в хорошем обществе.
Дела не было никакого, кроме того, чтобы в прекрасно сшитом и вычищенном не самим, а другими людьми мундире, в каске, с оружием, которое тоже и сделано, и вычищено, и подано другими людьми, ездить верхом на прекрасной, тоже другими воспитанной и выезженной и выкормленной лошади на ученье или смотр с такими
же людьми, и скакать, и махать шашками, стрелять и учить
этому других людей.
После
же этих занятий считалось хорошим и важным, швыряя невидимо откуда-то получаемые деньги, сходиться есть, в особенности пить, в офицерских клубах или в самых дорогих трактирах; потом театры, балы, женщины, и потом опять езда на лошадях, маханье саблями, скаканье и опять швырянье денег и вино, карты, женщины.
В особенности развращающе действует на военных такая жизнь потому, что если невоенный человек ведет такую жизнь, он в глубине души не может не стыдиться такой жизни. Военные
же люди считают, что
это так должно быть, хвалятся, гордятся такою жизнью, особенно в военное время, как
это было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью на войне, и потому такая беззаботная, веселая жизнь не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее».
Так смутно думал Нехлюдов в
этот период своей жизни; чувствовал
же он во всё
это время восторг освобождения от всех нравственных преград, которые он ставил себе прежде, и не переставая находился в хроническом состоянии сумасшествия эгоизма.
Нехлюдову
же было удивительно, как
это он,
этот дьячок, не понимает того, что всё, что здесь да и везде на свете существует, существует только для Катюши, и что пренебречь можно всем на свете, только не ею, потому что она — центр всего.
Вернувшись из церкви, Нехлюдов разговелся с тетушками и, чтобы подкрепиться, по взятой в полку привычке, выпил водки и вина и ушел в свою комнату и тотчас
же заснул одетый. Разбудил его стук в дверь. По стуку узнав, что
это была она, он поднялся, протирая глаза и потягиваясь.
Она постояла минутку лишнюю. Он заметил
это и, бросив гребень, двинулся к ней. Но она в ту
же минуту быстро повернулась и пошла своими обычно легкими и быстрыми шагами по полосушке коридора.
— Что
же это вы делаете? — вскрикнула она таким голосом, как будто он безвозвратно разбил что-то бесконечно драгоценное, и побежала от него рысью.
«Что
же это: большое счастье или большое несчастье случилось со мной?» спрашивал он себя. «Всегда так, все так», сказал он себе и пошел спать.
«Но что
же делать? Всегда так. Так
это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так
это было с дядей Гришей, так
это было с отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все так делают, то, стало быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание
это жгло его совесть.
Жизнь Катюши, и вытекавшая из ноздрей сукровица, и вышедшие из орбит глаза, и его поступок с нею, — всё
это, казалось ему, были предметы одного и того
же порядка, и он со всех сторон был окружен и поглощен
этими предметами.
Сказать по имеющимся изменениям в желудке и кишках, какой именно яд был введен в желудок, — трудно; о том
же, что яд
этот попал в желудок с вином, надо полагать потому, что в желудке Смелькова найдено большое количество вина.
Речь товарища прокурора, по его мнению, должна была иметь общественное значение, подобно тем знаменитым речам, которые говорили сделавшиеся знаменитыми адвокаты. Правда, что в числе зрителей сидели только три женщины: швея, кухарка и сестра Симона и один кучер, но
это ничего не значило. И те знаменитости так
же начинали. Правило
же товарища прокурора было в том, чтобы быть всегда на высоте своего положения, т. е. проникать вглубь психологического значения преступления и обнажать язвы общества.
Только один раз он остановился и довольно долго глотал слюни, но тут
же справился и наверстал
это замедление усиленным красноречием.
— Господа присяжные заседатели, — продолжал между тем, грациозно извиваясь тонкой талией, товарищ прокурора, — в вашей власти судьба
этих лиц, но в вашей
же власти отчасти и судьба общества, на которое вы влияете своим приговором. Вы вникните в значение
этого преступления, в опасность, представляемую обществу от таких патологических, так сказать, индивидуумов, какова Маслова, и оградите его от заражения, оградите невинные, крепкие элементы
этого общества от заражения и часто погибели.
Смысл его речи, за исключением цветов красноречия, был тот, что Маслова загипнотизировала купца, вкравшись в его доверие, и, приехав в номер с ключом за деньгами, хотела сама всё взять себе, но, будучи поймана Симоном и Евфимьей, должна была поделиться с ними. После
же этого, чтобы скрыть следы своего преступления, приехала опять с купцом в гостиницу и там отравила его.
Когда
же и
эта истина, по его мнению, была тоже воспринята присяжными, он разъяснил им то, что если воровство и убийство совершены вместе, то тогда состав преступления составляют воровство и убийство.
«И такая удивительная случайность! Ведь надо
же, чтобы
это дело пришлось именно на мою сессию, чтобы я, нигде не встречая ее 10 лет, встретил ее здесь, на скамье подсудимых! И чем всё
это кончится? Поскорей, ах, поскорей бы!»
— Да что
же, ведь
этого мало, что вы не поверили бы, — сказал приказчик.
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они, те самые, чья судьба решилась, всё так
же неподвижно сидели за своей решеткой перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед
этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности, как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга
же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе.
«Разумеется, удивительное и поразительное совпадение! И необходимо сделать всё возможное, чтобы облегчить ее участь, и сделать
это скорее. Сейчас
же. Да, надо тут, в суде, узнать, где живет Фанарин или Микишин». Он вспомнил двух известных адвокатов.
Беседа с адвокатом и то, что он принял уже меры для защиты Масловой, еще более успокоили его. Он вышел на двор. Погода была прекрасная, он радостно вдохнул весенний воздух. Извозчики предлагали свои услуги, но он пошел пешком, и тотчас
же целый рой мыслей и воспоминаний о Катюше и об его поступке с ней закружились в его голове. И ему стало уныло и всё показалось мрачно. «Нет,
это я обдумаю после, — сказал он себе, — а теперь, напротив, надо развлечься от тяжелых впечатлений».
— Дайте
же ему поесть, — улыбаясь, сказала Мисси,
этим местоимением «ему» напоминая свою с ним близость.