Неточные совпадения
Марья Ивановна говорила,
что из девочки надо сделать работницу,
хорошую горничную, и потому была требовательна, наказывала и даже бивала девочку, когда бывала не в духе.
То,
что не было ответа, было отчасти
хорошим признаком.
То же,
что труд его в суде, состоящий в том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга, был труд нехороший, никогда не приходило ему в голову, и он не только не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с
хорошими господами.
Когда же Нехлюдов, поступив в гвардию, с своими высокопоставленными товарищами прожил и проиграл столько,
что Елена Ивановна должна была взять деньги из капитала, она почти не огорчилась, считая,
что это естественно и даже хорошо, когда эта оспа прививается в молодости и в
хорошем обществе.
Сначала Нехлюдов боролся, но бороться было слишком трудно, потому
что всё то,
что он, веря себе, считал
хорошим, считалось дурным другими, и, наоборот, всё,
что, веря себе, он считал дурным, считалось
хорошим всеми окружающими его.
В глубине души он знал,
что ему надо ехать, и
что не за
чем теперь оставаться у теток, знал,
что ничего из этого не могло выйти
хорошего, но было так радостно и приятно,
что он не говорил этого себе и оставался.
И всё,
что только было
хорошего на свете, всё было для нее.
Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцовитые черные глаза, и на всем ее существе две главные черты: чистота девственности любви не только к нему, — он знал это, — но любви ко всем и ко всему, не только
хорошему,
что только есть в мире, — к тому нищему, с которым она поцеловалась.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны,
что она осуждает его, и права, осуждая его, знал,
что то,
что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства
хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего другого не признавая. Он знал теперь,
что надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
Старшина думал,
что он не понимает, и объяснил ему,
что по всему несомненно,
что Картинкин и Бочкова виновны, но артельщик отвечал,
что он понимает, но
что всё
лучше пожалеть. «Мы сами не святые», — сказал он и так и остался при своем мнении.
— Да, как же, князь Нехлюдов? Очень приятно, мы уже встречались, — сказал председатель, пожимая руку и с удовольствием вспоминая, как хорошо и весело он танцовал —
лучше всех молодых — в тот вечер, как встретился с Нехлюдовым. —
Чем могу служить?
Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был
хорошая партия. Кроме того, он нравился ей, и она приучила себя к мысли,
что он будет ее (не она будет его, а он ее), и она с бессознательной, но упорной хитростью, такою, какая бывает у душевно больных, достигала своей цели. Она заговорила с ним теперь, чтобы вызвать его на объяснение.
— Не поправляйтесь, а
лучше скажите,
чем же мы так дурны, — сказала Катерина Алексеевна, играя словами и как бы не замечая серьезности Нехлюдова.
«Ведь уже пробовал совершенствоваться и быть
лучше, и ничего не вышло, — говорил в душе его голос искусителя, — так
что же пробовать еще раз?
На глазах его были слезы, когда он говорил себе это, и
хорошие и дурные слезы;
хорошие слезы потому,
что это были слезы радости пробуждения в себе того духовного существа, которое все эти года спало в нем, и дурные потому,
что они были слезы умиления над самим собою, над своей добродетелью.
— Оттого и строго,
что денег нет. Были бы денежки да
хорошего ловчака нанять, небось, оправдали бы, — сказала Кораблева. — Тот, как бишь его, лохматый, носастый, — тот, сударыня моя, из воды сухого выведет. Кабы его взять.
— А уйдет, нас с собой не возьмет, — сказала Кораблева. — А ты
лучше вот
что скажи, — обратилась она к Масловой, —
что тебе аблакат сказал об прошении, ведь теперь подавать надо?
— Знаю,
что не пропаду, да всё-таки обидно. Не такую бы мне судьбу надо, как я привыкла к
хорошей жизни.
Первое чувство, испытанное Нехлюдовым на другой день, когда он проснулся, было сознание того,
что с ним что-то случилось, и прежде даже
чем он вспомнил,
что случилось, он знал уже,
что случилось что-то важное и
хорошее.
— Папаши нет, — сердито сказала, выходя, с взбитыми волосами жалкого вида бледная девица с синяками под унылыми глазами. Увидав молодого человека в
хорошем пальто, она смягчилась. — Войдите, пожалуй… Вам
что же надо?
Прокричав эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся. Но тотчас же пришла мысль,
что если ему стыдно, то это тем
лучше, потому
что он должен нести стыд. И он громко продолжал...
На обоих лицах было то выражение, какое бывает на лицах людей, только
что сделавших выгодное, но не совсем
хорошее дело.
— Вот кабы прежде адвокат бы
хороший… — перебила она его. — А то этот мой защитник дурачок совсем был. Всё мне комплименты говорил, — сказала она и засмеялась. — Кабы тогда знали,
что я вам знакома, другое б было. А то
что? Думают все — воровка.
— Ну
что, всё простить, простить, ни к
чему это… вы
лучше…
— Не знаю, либерал ли я или
что другое, — улыбаясь, сказал Нехлюдов, всегда удивлявшийся на то,
что все его причисляли к какой-то партии и называли либералом только потому,
что он, судя человека, говорил,
что надо прежде выслушать его,
что перед судом все люди равны,
что не надо мучать и бить людей вообще, а в особенности таких, которые не осуждены. — Не знаю, либерал ли я или нет, но только знаю,
что теперешние суды, как они ни дурны, всё-таки
лучше прежних.
Ужасны были, очевидно, невинные страдания Меньшова — и не столько его физические страдания, сколько то недоумение, то недоверие к добру и к Богу, которые он должен был испытывать, видя жестокость людей, беспричинно мучающих его; ужасно было опозорение и мучения, наложенные на эти сотни ни в
чем неповинных людей только потому,
что в бумаге не так написано; ужасны эти одурелые надзиратели, занятые мучительством своих братьев и уверенные,
что они делают и
хорошее и важное дело.
Очень важный военный гость этот, сходя, говорил по-французски об аллегри в пользу приютов, устраиваемых в городе, высказывая мнение,
что это
хорошее занятие для дам: «и им весело, и деньги собираются».
— Ну, так вот
что, — сказала она. — Вы меня оставьте, это я вам верно говорю. Не могу я. Вы это совсем оставьте, — сказала она дрожащими губами и замолчала. — Это верно.
Лучше повешусь.
Нехлюдов чувствовал,
что в этом отказе ее была ненависть к нему, непрощенная обида, но было что-то и другое —
хорошее и важное. Это в совершенно спокойном состоянии подтверждение своего прежнего отказа сразу уничтожило в душе Нехлюдова все его сомнения и вернуло его к прежнему серьезному, торжественному и умиленному состоянию.
— Шикарный немец, — говорил поживший в городе и читавший романы извозчик. Он сидел, повернувшись вполуоборот к седоку, то снизу, то сверху перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, — тройку завел соловых, выедет с своей хозяйкой — так куда годишься! — продолжал он. — Зимой, на Рождестве, елка была в большом доме, я гостей возил тоже; с еклектрической искрой. В губернии такой не увидишь! Награбил денег — страсть!
Чего ему: вся его власть. Сказывают,
хорошее имение купил.
Доводы управляющего о том, как при передаче земли крестьянам ни за
что пропадет весь инвентарь, который нельзя будет продать за одну четверть того,
что он стоит, как крестьяне испортят землю, вообще как много Нехлюдов потеряет при такой передаче, только подтверждали Нехлюдова в том,
что он совершает
хороший поступок, отдавая крестьянам землю и лишая себя большой части дохода.
—
Что обедать? Пищея наша
хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а другая — квас с хлебом, — сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины зубы.
— И старый же ты стал, ваше сиятельство; то как репей
хороший был, а теперь
что! Тоже забота, видно.
— Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна была, не чаяла ей подняться. Я и окрестила мальчика, как должно, и в воспитательный представила. Ну, ангельскую душку
что ж томить, когда мать помирает. Другие так делают,
что оставят младенца, не кормят, — он и сгаснет; но я думаю:
что ж так,
лучше потружусь, пошлю в воспитательный. Деньги были, ну и свезли.
— Такой ребеночек,
что надо было
лучше, да некуда. Как есть в тебя, — прибавила старуха, подмигивая старым глазом.
— Ни к
чему это. Мы
лучше попрежнему, — заговорили недовольные и даже грубые голоса.
На это Нехлюдов возразил,
что дело идет не о дележе в одном обществе, а о дележе земли вообще по разным губерниям. Если землю даром отдать крестьянам, то за
что же одни будут владеть
хорошей, а другие плохой землей? Все захотят на
хорошую землю.
А так, чтобы тот, кто будет владеть
хорошей, платил бы тем, которые не владеют землею, то,
что его земля стоит, — сам себе отвечал Нехлюдов.
— Дюфар-француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики делает. Дело
хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил всё имение. Теперь он нами владеет. Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек
хороший. Только жена у него из русских, — такая-то собака,
что не приведи Бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают, я чай.
— Я за вас очень рад. Всё
лучше,
чем там.
—
Чем же
лучше? — спросила она.
Кроме того, граф Иван Михайлович считал,
что чем больше у него будет получения всякого рода денег из казны, и
чем больше будет орденов, до алмазных знаков чего-то включительно, и
чем чаще он будет видеться и говорить с коронованными особами обоих полов, тем будет
лучше.
Потом он служил в Польше, где тоже заставлял русских крестьян совершать много различных преступлений, за
что тоже получил ордена и новые украшения на мундир; потом был еще где-то и теперь, уже расслабленным стариком, получил то дававшее ему
хорошее помещение, содержание и почет место, на котором он находился в настоящую минуту.
И он точно не сомневался в этом не потому,
что это было так, а потому,
что если бы это было не так, ему бы надо было признать себя не почтенным героем, достойно доживающим
хорошую жизнь, а негодяем, продавшим и на старости лет продолжающим продавать свою совесть.
Тон короткой, но сильной речи Фанарина был такой,
что он извиняется за то,
что настаивает на том,
что господа сенаторы с своей проницательностью и юридической мудростью видят и понимают
лучше его, но
что делает он это только потому,
что этого требует взятая им на себя обязанность.
Другая записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов просил лично передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным почерком писал,
что прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю, но
что ему пришла мысль: не
лучше ли Нехлюдову прежде съездить к тому лицу, от которого зависит это дело, и попросить его.
— Il vous a remarqué, [Он тебя заметил,] — сказала она племяннику. — Он мне сказал,
что всё,
что ты говорил, — я ему рассказала, — всё это
хороший признак, и
что ты непременно придешь ко Христу. Непременно приезжай. Скажи ему, Mariette, чтобы он приехал. И сама приезжай.
— Сюда или сюда садитесь
лучше, — говорила Лидия, указывая на мягкое сломанное кресло, с которого только
что встал молодой человек. — Мой двоюродный брат — Захаров, — сказала она, заметив взгляд, которым Нехлюдов оглядывал молодого человека.
— Уж позволь мне знать
лучше тебя, — продолжала тетка. — Видите ли, — продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, — всё вышло оттого,
что одна личность просила меня приберечь на время его бумаги, а я, не имея квартиры, отнесла ей. А у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали до сих пор, требовали, чтоб она сказала, от кого получила.
Несмотря на эти свойства, он был близкий человек ко двору и любил царя и его семью и умел каким-то удивительным приемом, живя в этой высшей среде, видеть в ней одно
хорошее и не участвовать ни в
чем дурном и нечестном.