Неточные совпадения
«Да не может
быть»,
продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что это
была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время
был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это
было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Что-то
было такое необыкновенное в выражении лица и страшное и жалкое в значении сказанных ею слов, в этой улыбке и в том быстром взгляде, которым она окинула при этом залу, что председатель потупился, и в зале на минуту установилась совершенная тишина. Тишина
была прервана чьим-то смехом из публики. Кто-то зашикал. Председатель поднял голову и
продолжал вопросы...
— Когда же Евфимии Бочковой
был предъявлен ее счет в банке на 1800 рублей серебром, —
продолжал читать секретарь, — и спрошено: откуда у нее взялись такие деньги, она показала, что они нажиты ею в продолжение двенадцати лет вместе с Симоном Картинкиным, за которого она собиралась выйти замуж.
— Что же дальше
было? —
продолжал спрашивать председатель.
— Приехала домой, —
продолжала Маслова, уже смелее глядя на одного председателя, — отдала хозяйке деньги и легла спать. Только заснула — наша девушка Берта будит меня. «Ступай, твой купец опять приехал». Я не хотела выходить, но мадам велела. Тут он, — она опять с явным ужасом выговорила это слово: он, — он всё
поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а деньги у него все вышли. Хозяйка ему не поверила. Тогда он меня послал к себе в номер. И сказал, где деньги и сколько взять. Я и поехала.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно
было считать себя таким для того, чтобы
продолжать бодро и весело жить. А для этого
было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
— Ведь видите ли, Масловой предстояло одно из двух, — очевидно желая
быть как можно приятнее и учтивее с Нехлюдовым, сказал председатель, расправив бакенбарды сверх воротника пальто, и, взяв его слегка под локоть и направляя к выходной двери, он
продолжал: — вы ведь тоже идете?
— Положение, изволите видеть, странное, —
продолжал председатель, возвышая голос, — тем, что ей, этой Масловой, предстояло одно из двух: или почти оправдание, тюремное заключение, в которое могло
быть зачислено и то, что она уже сидела, даже только арест, или каторга, — середины нет. Если бы вы прибавили слова: «но без намерения причинить смерть», то она
была бы оправдана.
Нехлюдов, рискуя
быть неучтивым, ничего не ответил Колосову и, сев за поданный дымящийся суп,
продолжал жевать.
— Вечно спорят! — громко хохоча, проговорил старик Корчагин, вынимая салфетку из-за жилета, и, гремя стулом, который тотчас же подхватил лакей, встал из-за стола. За ним встали и все остальные и подошли к столику, где стояли полоскательницы, и налита
была теплая душистая вода, и, выполаскивая рты,
продолжали никому неинтересный разговор.
Или
буду с предводителем, которого я постыдно обманывал с его женой, на собрании считать голоса за и против проводимого постановления земской инспекции школ и т. п., а потом
буду назначать свидания его жене (какая мерзость!); или
буду продолжать картину, которая, очевидно, никогда не
будет кончена, потому что мне и не следует заниматься этими пустяками и не могу ничего этого делать теперь», говорил он себе и не переставая радовался той внутренней перемене, которую чувствовал.
Но Нехлюдов, поглощенный своими мыслями, не обратил внимания на это и
продолжал итти туда, куда шло больше посетителей, т. е. в мужское отделение, а не в женское, куда ему нужно
было.
«Приговор этот является результатом столь важных процессуальных нарушений и ошибок, —
продолжал он внушительно, — что подлежит отмене. Во-первых, чтение во время судебного следствия акта исследования внутренностей Смелькова
было прервано в самом начале председателем» — раз.
Далее: «Во-вторых, защитник Масловой, —
продолжал он читать, —
был остановлен во время речи председателем, когда, желая охарактеризовать личность Масловой, он коснулся внутренних причин ее падения, на том основании, что слова защитника якобы не относятся прямо к делу, а между тем в делах уголовных, как то
было неоднократно указываемо Сенатом, выяснение характера и вообще нравственного облика подсудимого имеет первенствующее значение, хотя бы для правильного решения вопроса о вменении» — два, — сказал он, взглянув на Нехлюдова.
«И наконец, в-четвертых, —
продолжал адвокат, — присяжными заседателями ответ на вопрос суда о виновности Масловой
был дан в такой форме, которая заключала в себе явное противоречие.
— Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут
быть, — вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него руку. — Ты мной хочешь спастись, —
продолжала она, торопясь высказать всё, что поднялось в ее душе. — Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! — закричала она, энергическим движением вскочив на ноги.
Но, несмотря на этот страх, он, больше чем когда-нибудь прежде, решил, что
будет продолжать начатое.
— Верно, перед Богом говорю, барин.
Будьте отцом родным! — Он хотел кланяться в землю, и Нехлюдов насилу удержал его. — Вызвольте, ни за что пропадаю, —
продолжал он.
— Шикарный немец, — говорил поживший в городе и читавший романы извозчик. Он сидел, повернувшись вполуоборот к седоку, то снизу, то сверху перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, — тройку завел соловых, выедет с своей хозяйкой — так куда годишься! —
продолжал он. — Зимой, на Рождестве, елка
была в большом доме, я гостей возил тоже; с еклектрической искрой. В губернии такой не увидишь! Награбил денег — страсть! Чего ему: вся его власть. Сказывают, хорошее имение купил.
Нехлюдов
продолжал говорить о том, как доход земли должен
быть распределен между всеми, и потому он предлагает им взять землю и платить зa нее цену, какую они назначат, в общественный капитал, которым они же
будут пользоваться.
Продолжали слышаться слова одобрения и согласия, но серьезные лица крестьян становились всё серьезнее и серьезнее, и глаза, смотревшие прежде на барина, опускались вниз, как бы не желая стыдить его в том, что хитрость его понята всеми, и он никого не обманет.
«Неужели я
был такой? — думал Нехлюдов,
продолжая свой путь к адвокату. — Да, хоть не совсем такой, но хотел
быть таким и думал, что так и проживу жизнь».
Сын же Владимира Васильевича — добродушный, обросший бородой в 15 лет и с тех пор начавший
пить и развратничать, что он
продолжал делать до двадцатилетнего возраста, —
был изгнан из дома за то, что он нигде не кончил курса и, вращаясь в дурном обществе и делая долги, компрометировал отца.
Когда Вольф кончил свои доводы, Бе, не дорисовав гирлянду, с грустью — ему
было грустно за то, что приходилось доказывать такие труизмы — мягким, приятным голосом, коротко, просто и убедительно показал неосновательность жалобы и, опустив голову с белыми волосами,
продолжал дорисовывать гирлянду.
И он усвоил себе все те обычные софизмы о том, что отдельный разум человека не может познать истины, что истина открывается только совокупности людей, что единственное средство познания ее
есть откровение, что откровение хранится церковью и т. п.; и с тех пор уже мог спокойно, без сознания совершаемой лжи, присутствовать при молебнах, панихидах, обеднях, мог говеть и креститься на образа и мог
продолжать служебную деятельность, дававшую ему сознание приносимой пользы и утешение в нерадостной семейной жизни.
— Тогда он, —
продолжала Лидия, волнуясь и торопясь, — стал уговаривать меня. «Всё, говорит, что вы мне скажете, никому повредить не может, а напротив… Если вы скажете, то освободите невинных, которых мы, может
быть, напрасно мучим». Ну, а я всё-таки сказала, что не скажу. Тогда он говорит: «Ну, хорошо, не говорите ничего, а только не отрицайте того, что я скажу». И он стал называть и назвал Митина.
— Когда меня взяли в первый раз — и взяли ни за что, —
продолжала она, — мне
было 22 года, у меня
был ребенок, и я
была беременна.
Маслова всё еще думала и
продолжала уверять себя, что она, как она это высказала ему во-второе свидание, не простила ему и ненавидит его, но она уже давно опять любила его и любила так, что невольно исполняла всё то, что и чего он желал от нее: перестала
пить, курить, оставила кокетство и поступила в больницу служанкой.
— Я не знаю, что это, я говорю, чтò
есть, —
продолжал Нехлюдов, — знает, что правительство обкрадывает его; знает, что мы, землевладельцы, обокрали его уже давно, отняв у него землю, которая должна
быть общим достоянием, а потом, когда он с этой краденой земли соберет сучья на топку своей печи, мы его сажаем в тюрьму и хотим уверить его, что он вор.
— Позвольте, — не давая себя перебить,
продолжал Игнатий Никифорович, — я говорю не за себя и за своих детей. Состояние моих детей обеспечено, и я зарабатываю столько, что мы живем и полагаю, что и дети
будут жить безбедно, и потому мой протест против ваших поступков, позвольте сказать, не вполне обдуманных, вытекает не из личных интересов, а принципиально я не могу согласиться с вами. И советовал бы вам больше подумать, почитать…
В таком состоянии он
был сегодня. Приближение Нехлюдова на минуту остановило его речь. Но, устроив мешок, он сел по-прежнему и, положив сильные рабочие руки на колени, глядя прямо в глаза садовнику,
продолжал свой рассказ. Он рассказывал своему новому знакомому во всех подробностях историю своей жены, за что ее ссылали, и почему он теперь ехал за ней в Сибирь.
Когда же судьи не согласились с ним и
продолжали его судить, то он решил, что не
будет отвечать, и молчал на все их вопросы.
— Да, бывает. В Казани, я вам доложу,
была одна, — Эммой звали. Родом венгерка, а глаза настоящие персидские, —
продолжал он, не в силах сдержать улыбку при этом воспоминании. — Шику
было столько, что хоть графине…
Он
был по привычкам аскет, довольствовался самым малым и, как всякий с детства приученный к работе, с развитыми мускулами человек, легко и много и ловко мог работать всякую физическую работу, но больше всего дорожил досугом, чтобы в тюрьмах и на этапах
продолжать учиться.
— Дело мое к вам в следующем, — начал Симонсон, когда-тo они вместе с Нехлюдовым вышли в коридор. В коридоре
было особенно слышно гуденье и взрывы голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но Симонсон, очевидно, не смущался этим. — Зная ваше отношение к Катерине Михайловне, — начал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя в лицо Нехлюдова, — считаю себя обязанным, —
продолжал он, но должен
был остановиться, потому что у самой двери два голоса кричали враз, о чем-то споря...
—…и решил просить ее об этом, о том, чтобы
быть моей женой, —
продолжал Симонсон.
—…облегчить ее положение, —
продолжал Симонсон. — Если она не хочет принять вашей помощи, пусть она примет мою. Если бы она согласилась, я бы просил, чтобы меня сослали в ее место заключения. Четыре года — не вечность. Я бы прожил подле нее и, может
быть, облегчил бы ее участь… — опять он остановился от волненья.
— Вот это-то мне и нужно
было знать, —
продолжал Симонсон. — Я желал знать, любя ее, желая ей блага, нашли ли бы вы благом ее брак со мной?
— Ну, так и квит, — смеясь, сказал генерал. — Что ему, то и ей. Его по болезни оставить можно, —
продолжал он, — и, разумеется,
будет сделано всё, что возможно, для облегчения его участи; но она, хотя бы вышла за него, не может остаться здесь…
В следующей камере
было то же самое. Такая же
была духота, вонь; точно так же впереди, между окнами, висел образ, а налево от двери стояла парашка, и так же все тесно лежали бок с боком, и так же все вскочили и вытянулись, и точно так же не встало три человека. Два поднялись и сели, а один
продолжал лежать и даже не посмотрел на вошедших; это
были больные. Англичанин точно так же сказал ту же речь и так же дал два Евангелия.