Неточные совпадения
С прямотой и решительностью молодости он
не только
говорил о том, что земля
не может быть предметом частной собственности, и
не только в университете писал сочинение об этом, но и на деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей
не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам,
не желая противно своим убеждениям владеть землею.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка
с цветами осталась
не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы
говорил: «
не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
Одни слишком громко повторяли слова, как будто
с задором и выражением, говорящим: «а я всё-таки буду и буду
говорить», другие же только шептали, отставали от священника и потом, как бы испугавшись,
не во-время догоняли его; одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их и опять собирали.
«Да
не может быть», продолжал себе
говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда
не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью,
не только
не порядочно, но прямо подло поступил
с этой женщиной.
Председатель шептался в это время
с членом налево и
не слыхал того, что
говорила Маслова, но для того, чтобы показать, что он всё слышал, он повторил ее последние слова.
Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше и в особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том, что он никак
не может и
не должен соединить свою судьбу
с такой девушкой, то очень легко могло бы случиться, что он,
с своей прямолинейностью во всем, решил бы, что нет никаких причин
не жениться на девушке, кто бы она ни была, если только он любит ее. Но тетушки
не говорили ему про свои опасения, и он так и уехал,
не сознав своей любви к этой девушке.
— Здравствуй… здравствуйте, —
не знал он, как, на «ты» или на «вы»
говорить с ней, и покраснел так же, как и она. — Живы, здоровы?
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему,
с сознанием этого поступка, нельзя
не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям,
не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство:
не думать об этом. Так он и сделал.
Товарищ прокурора
говорил очень долго,
с одной стороны стараясь вспомнить все те умные вещи, которые он придумал,
с другой стороны, главное, ни на минуту
не остановиться, а сделать так, чтобы речь его лилась,
не умолкая, в продолжение часа
с четвертью.
Он отвергал показание Масловой о том, что Бочкова и Картинкин были
с ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на том, что показание ее, как уличенной отравительницы,
не могло иметь веса. Деньги, 2500 рублей,
говорил адвокат, могли быть заработаны двумя трудолюбивыми и честными людьми, получавшими иногда в день по 3 и 5 рублей от посетителей. Деньги же купца были похищены Масловой и кому-либо переданы или даже потеряны, так как она была
не в нормальном состоянии. Отравление совершила одна Маслова.
Казалось, всё было сказано. Но председатель никак
не мог расстаться
с своим правом
говорить — так ему приятно было слушать внушительные интонации своего голоса — и нашел нужным еще сказать несколько слов о важности того права, которое дано присяжным, и о том, как они должны
с вниманием и осторожностью пользоваться этим правом и
не злоупотреблять им, о том, что они принимали присягу, что они — совесть общества, и что тайна совещательной комнаты должна быть священна, и т. д., и т. д.
С тех пор, как председатель начал
говорить, Маслова,
не спуская глаз, смотрела на него, как бы боясь проронить каждое слово, а потому Нехлюдов
не боялся встретиться
с ней глазами и
не переставая смотрел на нее.
И раздражительность его сообщилась старшине, который вследствие этого особенно упорно стал отстаивать свое противоположное мнение, но Петр Герасимович
говорил так убедительно, что большинство согласилось
с ним, признав, что Маслова
не участвовала в похищении денег и перстня, что перстень был ей подарен.
То, а
не другое решение принято было
не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда
говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что
не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович
не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться
с тем решением, при котором всё скорей кончается.
Говорили дурное про ее отношения
с доктором. Нехлюдов прежде забывал это, но нынче он
не только вспомнил, но, когда он увидал у ее кресла доктора
с его намасленной, лоснящейся раздвоенной бородой, ему стало ужасно противно.
Он
не шатался,
не говорил глупостей, но был в ненормальном, возбужденно-довольном собою состоянии; в-третьих, Нехлюдов видел то, что княгиня Софья Васильевна среди разговора
с беспокойством смотрела на окно, через которое до нее начинал доходить косой луч солнца, который мог слишком ярко осветить ее старость.
Женщина эта — мать мальчишки, игравшего
с старушкой, и семилетней девочки, бывшей
с ней же в тюрьме, потому что
не с кем было оставить их, — так же, как и другие, смотрела в окно, но
не переставая вязала чулок и неодобрительно морщилась, закрывая глаза, на то, что
говорили со двора проходившие арестанты.
— Про Щеглова
не знает! Щеглов два раза
с каторги бегал. Теперь поймали, да он уйдет. Его и надзиратели боятся, —
говорила Хорошавка, передававшая записки арестантам и знавшая всё, что делается в тюрьме. — Беспременно уйдет.
—
Не с тобой
говорят, что встреваешь.
Или буду
с предводителем, которого я постыдно обманывал
с его женой, на собрании считать голоса за и против проводимого постановления земской инспекции школ и т. п., а потом буду назначать свидания его жене (какая мерзость!); или буду продолжать картину, которая, очевидно, никогда
не будет кончена, потому что мне и
не следует заниматься этими пустяками и
не могу ничего этого делать теперь»,
говорил он себе и
не переставая радовался той внутренней перемене, которую чувствовал.
— Для того, что она невинна и приговорена к каторге. Виновник же всего я, —
говорил Нехлюдов дрожащим голосом, чувствуя вместе
с тем, что он
говорит то, чего
не нужно бы
говорить.
— Ну, я
не знаю, папаши нет. Да зайдите, пожалуйста, — опять позвала она его из маленькой передней. — А то обратитесь к помощнику, он теперь в конторе,
с ним
поговорите. Ваша как фамилия?
Она прежде сама верила в добро и в то, что люди верят в него, но
с этой ночи убедилась, что никто
не верит в это, и что всё, что
говорят про Бога и добро, всё это делают только для того, чтобы обманывать людей.
Особенная эта служба состояла в том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (
с черным лицом и черными руками) того самого Бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом
не то петь,
не то
говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
Маслова
не могла расслышать того, что
говорил Нехлюдов, но выражение его лица в то время как он
говорил, вдруг напомнило ей его. Но она
не поверила себе. Улыбка однако исчезла
с ее лица, и лоб стал страдальчески морщиться.
— Я
говорю: зачем встреваешь куда
не должно… — кричали
с одной стороны.
Смотритель, тот самый, который направил Нехлюдова в женское отделение, очевидно заинтересованный им, пришел в это отделение и, увидав Нехлюдова
не у решетки, спросил его, почему он
не говорит с той,
с кем ему нужно. Нехлюдов высморкался и, встряхнувшись, стараясь иметь спокойный вид, отвечал...
— Кто ж станет горничную
с ребенком держать? Как заметили, так и прогнали. Да что
говорить, —
не помню ничего, всё забыла. То всё кончено.
«Ничего ты
не сделаешь
с этой женщиной, —
говорил этот голос, — только себе на шею повесишь камень, который утопит тебя и помешает тебе быть полезным другим. Дать ей денег, всё, что есть, проститься
с ней и кончить всё навсегда?» подумалось ему.
— Уж очень он меня измучал — ужасный негодяй. Хотелось душу отвести, — сказал адвокат, как бы оправдываясь в том, что
говорит не о деле. — Ну-с, о вашем деле… Я его прочел внимательно и «содержания оной
не одобрил», как говорится у Тургенева, т. е. адвокатишко был дрянной и все поводы кассации упустил.
— Беспременно скажи про нас, —
говорила ей старуха Меньшова, в то время как Маслова оправляла косынку перед зepкалом
с облезшей наполовину ртутью, —
не мы зажгли, а он сам, злодей, и работник видел; он души
не убьет. Ты скажи ему, чтобы он Митрия вызвал. Митрий всё ему выложит, как на ладонке; а то что ж это, заперли в зàмок, а мы и духом
не слыхали, а он, злодей, царствует
с чужой женой, в кабаке сидит.
Вот Фанарин, я
не знаю его лично, да и по моему общественному положению наши пути
не сходятся, но он положительно дурной человек, вместе
с тем позволяет себе
говорить на суде такие вещи, такие вещи…
Дело, о котором хотела
говорить Вера Ефремовна
с Нехлюдовым, состояло в том, что одна товарка ее, некто Шустова, даже и
не принадлежавшая к их подгруппе, как она выражалась, была схвачена пять месяцев тому назад вместе
с нею и посажена в Петропавловскую крепость только потому, что у ней нашли книги и бумаги, переданные ей на сохранение.
— Да-с, удивительные порядки, — как бы продолжал прерванный разговор словоохотливый молодой человек, спускаясь
с Нехлюдовым вместе
с лестницы. — Спасибо еще капитан — добрый человек,
не держится правил. Всё
поговорят — отведут душу.
— Дело после; что прикажешь — всё сделаю, —
говорил Масленников, проходя
с Нехлюдовым через залу. — Доложите генеральше, что князь Нехлюдов, — на ходу сказал он лакею. Лакей иноходью, обгоняя их, двинулся вперед. — Vous n’avez qu’à ordonner. [Тебе стоит только приказать.] Но жену повидай непременно. Мне и то досталось за то, что я тот раз
не привел тебя.
Один женский
говорил: «jamais, jamais je ne croirais», [никогда, никогда
не поверю,] a другой,
с другого конца, мужской, что-то рассказывал, все повторяя: «la comtesse Voronzoff и Victor Apraksine». [графиня Воронцова и Виктор Апраксин.]
— Это дело прокурора, —
с досадой перебил Масленников Нехлюдова. — Вот ты
говоришь: суд скорый и правый. Обязанность товарища прокурора — посещать острог и узнавать, законно ли содержатся заключенные. Они ничего
не делают: играют в винт.
Нехлюдов вырвал свою руку из его и, никому
не кланяясь и ничего
не говоря,
с мрачным видом прошел через гостиную, залу и мимо выскочивших лакеев в переднюю и на улицу.
Нехлюдов приехал в Кузминское около полудня. Во всем упрощая свою жизнь, он
не телеграфировал, а взял со станции тарантасик парой. Ямщик был молодой малый в нанковой, подпоясанной по складкам ниже длинной талии поддевке, сидевший по-ямски, бочком, на козлах и тем охотнее разговаривавший
с барином, что, пока они
говорили, разбитая, хромая белая коренная и поджарая, запаленная пристяжная могли итти шагом, чего им всегда очень хотелось.
— Шикарный немец, —
говорил поживший в городе и читавший романы извозчик. Он сидел, повернувшись вполуоборот к седоку, то снизу, то сверху перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, — тройку завел соловых, выедет
с своей хозяйкой — так куда годишься! — продолжал он. — Зимой, на Рождестве, елка была в большом доме, я гостей возил тоже;
с еклектрической искрой. В губернии такой
не увидишь! Награбил денег — страсть! Чего ему: вся его власть. Сказывают, хорошее имение купил.
Очевидно, шел словесный турнир, в котором участвующие
не понимали хорошенько, зачем и что они
говорят. Заметно было только
с одной стороны сдерживаемое страхом озлобление,
с другой — сознание своего превосходства и власти. Нехлюдову было тяжело слушать это, и он постарался вернуться к делу: установить цены и сроки платежей.
На другой день условие домашнее было подписано, и, провожаемый пришедшими выборными стариками, Нехлюдов
с неприятным чувством чего-то недоделанного сел в шикарную, как
говорил ямщик со станции, троечную коляску управляющего и уехал на станцию, простившись
с мужиками, недоумевающе и недовольно покачивавшими головами. Нехлюдов был недоволен собой. Чем он был недоволен, он
не знал, но ему все время чего-то было грустно и чего-то стыдно.
— Сила моя
не берет, что же ты крест
с шеи тащишь? —
говорил один озлобленный бабий голос.
Приказчик улыбался, делая вид, что он это самое давно думал и очень рад слышать, но в сущности ничего
не понимал, очевидно
не оттого, что Нехлюдов неясно выражался, но оттого, что по этому проекту выходило то, что Нехлюдов отказывался от своей выгоды для выгоды других, а между тем истина о том, что всякий человек заботится только о своей выгоде в ущерб выгоде других людей, так укоренилась в сознании приказчика, что он предполагал, что чего-нибудь
не понимает, когда Нехлюдов
говорил о том, что весь доход
с земли должен поступать в общественный капитал крестьян.
— А я вам доложу, князь, — сказал приказчик, когда они вернулись домой, — что вы
с ними
не столкуетесь; народ упрямый. А как только он на сходке — он уперся, и
не сдвинешь его. Потому, всего боится. Ведь эти самые мужики, хотя бы тот седой или черноватый, что
не соглашался, — мужики умные. Когда придет в контору, посадишь его чай пить, — улыбаясь,
говорил приказчик, — разговоришься — ума палата, министр, — всё обсудит как должно. А на сходке совсем другой человек, заладит одно…
— Надо просить о том, чтобы разрешили свиданье матери
с сыном, который там сидит. Но мне
говорили, что это
не от Кригсмута зависит, а от Червянского.
С тех пор Владимир Васильевич делал вид, что у него нет сына, и домашние никто
не смели
говорить ему о сыне, и Владимир Васильевич был вполне уверен, что он наилучшим образом устроил свою семейную жизнь.
— Прошу покорно, садитесь, а меня извините. Я буду ходить, если позволите, — сказал он, заложив руки в карманы своей куртки и ступая легкими мягкими шагами по диагонали большого строгого стиля кабинета. — Очень рад
с вами познакомиться и, само собой, сделать угодное графу Ивану Михайловичу, —
говорил он, выпуская душистый голубоватый дым и осторожно относя сигару ото рта, чтобы
не сронить пепел.
— Прощайте, мой милый,
не взыщите
с меня, но я любя вас
говорю.
Глядя на Mariette, он любовался ею, но знал, что она лгунья, которая живет
с мужем, делающим свою карьеру слезами и жизнью сотен и сотен людей, и ей это совершенно всё равно, и что всё, что она
говорила вчера, было неправда, а что ей хочется — он
не знал для чего, да и она сама
не знала — заставить его полюбить себя.