Неточные совпадения
Всё
лицо женщины было
той особенной белизны, которая бывает на
лицах людей, проведших долгое время взаперти, и которая напоминает ростки картофеля в подвале.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным
лицом, быстро вышел
тот самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка с цветами осталась не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
Нехлюдов между
тем, надев pince-nez, глядел на подсудимых по мере
того, как их допрашивали. — «Да не может быть, — думал он, не спуская глаз с
лица подсудимой, — но как же Любовь?», думал он, услыхав ее ответ.
Да, это была она. Он видел теперь ясно
ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое
лицо от другого, делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну и полноту
лица, особенность эта, милая, исключительная особенность, была в этом
лице, в губах, в немного косивших глазах и, главное, в этом наивном, улыбающемся взгляде и в выражении готовности не только в
лице, но и во всей фигуре.
Что-то было такое необыкновенное в выражении
лица и страшное и жалкое в значении сказанных ею слов, в этой улыбке и в
том быстром взгляде, которым она окинула при этом залу, что председатель потупился, и в зале на минуту установилась совершенная тишина. Тишина была прервана чьим-то смехом из публики. Кто-то зашикал. Председатель поднял голову и продолжал вопросы...
Так казалось Нехлюдову, когда он взглядывал на ее стройную фигуру в белом платье с складочками и на сосредоточенно радостное
лицо, по выражению которого он видел, что точь-в-точь
то же, что поет в его душе, поет и в ее душе.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он видел по выражению
лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его, знал, что
то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего другого не признавая. Он знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
В зале были новые
лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом узнал, была свидетельница, хозяйка
того заведения, в котором жила Маслова.
— Господа присяжные заседатели, — продолжал между
тем, грациозно извиваясь тонкой талией, товарищ прокурора, — в вашей власти судьба этих
лиц, но в вашей же власти отчасти и судьба общества, на которое вы влияете своим приговором. Вы вникните в значение этого преступления, в опасность, представляемую обществу от таких патологических, так сказать, индивидуумов, какова Маслова, и оградите его от заражения, оградите невинные, крепкие элементы этого общества от заражения и часто погибели.
И в его представлении происходило
то обычное явление, что давно не виденное
лицо любимого человека, сначала поразив
теми внешними переменами, которые произошли за время отсутствия, понемногу делается совершенно таким же, каким оно было за много лет
тому назад, исчезают все происшедшие перемены, и перед духовными очами выступает только
то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности.
Да, несмотря на арестантский халат, на всё расширевшее тело и выросшую грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть
лица, на морщинки на лбу и на висках и на подпухшие глаза, это была несомненно
та самая Катюша, которая в Светло-Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него, любимого ею человека, своими влюбленными, смеющимися от радости и полноты жизни глазами.
1) Виновен ли крестьянин села Борков, Крапивенского уезда, Симон Петров Картинкин, 33 лет, в
том, что 17-го января 188* года в городе N, замыслив лишить жизни купца Смелькова, с целью ограбления его, по соглашению с другими
лицами, дал ему в коньяке яду, отчего и последовала смерть Смелькова, и похитил у него деньгами около 2500 рублей и брильянтовый перстень?
Хотя Нехлюдов хорошо знал и много paз и за обедом видал старого Корчагина, нынче как-то особенно неприятно поразило его это красное
лицо с чувственными смакующими губами над заложенной за жилет салфеткой и жирная шея, главное — вся эта упитанная генеральская фигура. Нехлюдов невольно вспомнил
то, что знал о жестокости этого человека, который, Бог знает для чего, — так как он был богат и знатен, и ему не нужно было выслуживаться, — сек и даже вешал людей, когда был начальником края.
«Plutôt une affaire d’amour sale», [Скорее дело, в котором замешана грязная любовь, — непереводимый каламбур.] хотела сказать и не сказала Мисси, глядя перед собой с совершенно другим, потухшим
лицом, чем
то, с каким она смотрела на него, но она не сказала даже Катерине Алексеевне этого каламбура дурного тона, а сказала только.
Увидав все эти сочувственные
лица после всего
того, что с ней было нынче, Масловой захотелось плакать, и у ней задрожали губы.
Еще не успели за ним затворить дверь, как опять раздались всё
те же бойкие, веселые звуки, так не шедшие ни к месту, в котором они производились, ни к
лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе Нехлюдов встретил молодого офицера с торчащими нафабренными усами и спросил его о помощнике смотрителя. Это был сам помощник. Он взял пропуск, посмотрел его и сказал, что по пропуску в дом предварительного заключения он не решается пропустить сюда. Да уж и поздно..
Особенная эта служба состояла в
том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным
лицом и черными руками)
того самого Бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом не
то петь, не
то говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
Между
теми и другими были две сетки и аршина три расстояния, так что не только передать что-нибудь, но и рассмотреть
лицо, особенно близорукому человеку, было невозможно.
С обеих сторон были прижавшиеся к сеткам
лица: жен, мужей, отцов, матерей, детей, старавшихся рассмотреть друг друга и сказать
то, что нужно.
Можно было только по
лицам судить о
том, что говорилось и какие отношения были между говорящими.
Рядом с старушкой был молодой человек в поддевке, который слушал, приставив руки к ушам, покачивая головой,
то, что ему говорил похожий на него арестант с измученным
лицом и седеющей бородой.
Маслова не могла расслышать
того, что говорил Нехлюдов, но выражение его
лица в
то время как он говорил, вдруг напомнило ей его. Но она не поверила себе. Улыбка однако исчезла с ее
лица, и лоб стал страдальчески морщиться.
На обоих
лицах было
то выражение, какое бывает на
лицах людей, только что сделавших выгодное, но не совсем хорошее дело.
Масленников весь рассиял, увидав Нехлюдова. Такое же было жирное и красное
лицо, и
та же корпуленция, и такая же, как в военной службе, прекрасная одежда. Там это был всегда чистый, по последней моде облегавший его плечи и грудь мундир или тужурка; теперь это было по последней моде статское платье, так же облегавшее его сытое тело и выставлявшее широкую грудь. Он был в вицмундире. Несмотря на разницу лет (Масленникову было под 40), они были на «ты».
Нехлюдов слушал и вместе с
тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно с толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и жалкое
лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и ему всё становилось грустнее и грустнее; не хотелось верить, чтобы было правда
то, что рассказывал этот добродушный человек, — так было ужасно думать, что могли люди ни за что, только за
то, что его же обидели, схватить человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место.
А между
тем еще ужаснее было думать, чтобы этот правдивый рассказ, с этим добродушным
лицом, был бы обман и выдумка.
Красивые глаза ее оторвались от
лица матери в
ту минуту, как вошел Нехлюдов, и встретились с его взглядом.
— Что он у вас спрашивает, кто вы? — спросила она у Нехлюдова, слегка улыбаясь и доверчиво глядя ему в глаза так просто, как будто не могло быть сомнения о
том, что она со всеми была, есть и должна быть в простых, ласковых, братских отношениях. — Ему всё нужно знать, — сказала она и совсем улыбнулась в
лицо мальчику такой доброй, милой улыбкой, что и мальчик и Нехлюдов — оба невольно улыбнулись на ее улыбку.
Это было не живое рабство, как
то, которое было отменено в 61-м году, рабство определенных
лиц хозяину, но рабство общее всех безземельных или малоземельных крестьян большим землевладельцам вообще и преимущественно, а иногда и исключительно
тем, среди которых жили крестьяне.
Нехлюдов сделал усилие над собой и начал свою речь
тем, что объявил мужикам о своем намерении отдать им землю совсем. Мужики молчали, и в выражении их
лиц не произошло никакого изменения.
Нехлюдов продолжал говорить о
том, как доход земли должен быть распределен между всеми, и потому он предлагает им взять землю и платить зa нее цену, какую они назначат, в общественный капитал, которым они же будут пользоваться. Продолжали слышаться слова одобрения и согласия, но серьезные
лица крестьян становились всё серьезнее и серьезнее, и глаза, смотревшие прежде на барина, опускались вниз, как бы не желая стыдить его в
том, что хитрость его понята всеми, и он никого не обманет.
Остальные два старика, один —
тот самый беззубый, который вчера на сходке кричал решительный отказ на все предложения Нехлюдова, и другой — высокий, белый, хромой старик с добродушным
лицом, в бахилках и туго умотанных белыми онучами худых ногах, оба почти всё время молчали, хотя и внимательно слушали.
«Как бы отделаться от него, не обидев его?» думал Нехлюдов, глядя на его глянцовитое, налитое
лицо с нафиксатуаренными усами и слушая его добродушно-товарищескую болтовню о
том, где хорошо кормят, и хвастовство о
том, как он устроил дела опеки.
— Вот, сердиться! Ты где стоишь? — спросил он, и вдруг
лицо его сделалось серьезно, глаза остановились, брови поднялись. Он, очевидно, хотел вспомнить, и Нехлюдов увидал в нем совершенно такое же тупое выражение, как у
того человека с поднятыми бровями и оттопыренными губами, которое поразило его в окне трактира.
Молодой доктор, весь пропитанный карболовой кислотой, вышел к Нехлюдову в коридор и строго спросил его, что ему нужно. Доктор этот делал всякие послабления арестантам и потому постоянно входил в неприятные столкновения с начальством тюрьмы и даже с старшим доктором. Опасаясь
того, чтобы Нехлюдов не потребовал от него чего-нибудь незаконного, и, кроме
того, желая показать, что он ни для каких
лиц не делает исключений, он притворился сердитым.
Она подняла голову, и черные косящие глаза остановились и на его
лице и мимо него, и всё
лицо ее просияло радостью. Но она сказала совсем не
то, что говорили ее глаза.
— А
то кто ж? — улыбаясь, глядя на
лицо товарки, проговорила Маслова.
— Где узнать? Ни в жизнь не узнала бы. Совсем вся
лицо другая. Ведь, я чай, лет десять с
тех пор-то!
Он знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического семейства, знал, что она вышла за делавшего карьеру человека, про которого он слыхал нехорошие вещи, главное, слышал про его бессердечность к
тем сотням и тысячам политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и Нехлюдову было, как всегда, мучительно тяжело
то, что для
того, чтобы помочь угнетенным, он должен становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их деятельность законною
тем, что обращался к ним с просьбами о
том, чтобы они немного, хотя бы по отношению известных
лиц, воздержались от своих обычных и вероятно незаметных им самим жестокостей.
Под честностью же он разумел
то, чтобы не брать с частных
лиц потихоньку взяток.
И он стал, как бы оправдываясь, подробно описывать все удобства, доставляемые содержимым, как будто главная цель этого учреждения состояла в
том, чтобы устроить для содержащихся
лиц приятное местопребывание.
— Когда получим, в
тот же день отправляем. Мы их не держим, не дорожим особенно их посещениями, — сказал генерал, опять с попыткой игривой улыбки, кривившей только его старое
лицо.
Председательствующий Никитин, весь бритый человек, с узким
лицом и стальными глазами; Вольф, с значительно поджатыми губами и белыми ручками, которыми он перебирал листы дела; потом Сковородников, толстый, грузный, рябой человек, ученый юрист, и четвертый Бе,
тот самый патриархальный старичок, который приехал последним.
Другая записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов просил лично передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным почерком писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю, но что ему пришла мысль: не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к
тому лицу, от которого зависит это дело, и попросить его.
Но всё-таки теперь, будучи в Петербурге, он считал своим долгом исполнить всё
то, что намеревался сделать, и решил завтра же, побывав у Богатырева, исполнить его совет и поехать к
тому лицу, от которого зависело дело сектантов.
В
то время, как Нехлюдов входил в комнату, Mariette только что отпустила что-то такое смешное, и смешное неприличное — это Нехлюдов видел по характеру смеха, — что добродушная усатая графиня Катерина Ивановна, вся сотрясаясь толстым своим телом, закатывалась от смеха, а Mariette с особенным mischievous [шаловливым] выражением, перекосив немножко улыбающийся рот и склонив на бок энергическое и веселое
лицо, молча смотрела на свою собеседницу.
И только что он хотел осудить Mariette за ее легкомыслие, как она, заметив серьезное и чуть-чуть недовольное выражение его
лица, тотчас же, чтобы понравиться ему, — а ей этого захотелось с
тех пор, как она увидала его, — изменила не только выражение своего
лица, но всё свое душевное настроение.
— Ну, вы меня на смех не смейте подымать. Проповедник проповедником, а театр — театром. Для
того, чтобы спастись, совсем не нужно сделать в аршин
лицо и всё плакать. Надо верить, и тогда будет весело.
Потом много раз Нехлюдов с стыдом вспоминал весь свой разговор с ней; вспоминал ее не столько лживые, сколько поддельные под него слова и
то лицо — будто бы умиленного внимания, с которым она слушала его, когда он рассказывал ей про ужасы острога и про свои впечатления в деревне.
Вспоминая о Масловой, о решении Сената и о
том, что он всё-таки решил ехать за нею, о своем отказе от права на землю, ему вдруг, как ответ на эти вопросы, представилось
лицо Mariette, ее вздох и взгляд, когда она сказала: «когда я вас увижу опять?», и ее улыбка, — с такого ясностью, что он как будто видел ее, и сам улыбнулся.