Неточные совпадения
Он
рассказывал про тот удивительный оборот, который умел дать делу знаменитый адвокат и по которому одна из сторон, старая барыня, несмотря на то, что она
была совершенно права, должна
будет ни за что заплатить большие деньги противной стороне.
— Очень хорошо, — сказал председатель, очевидно довольный достигнутыми результатами. — Так
расскажите, как
было дело, — сказал он, облокачиваясь на спинку и кладя обе руки на стол. —
Расскажите всё, как
было. Вы можете чистосердечным признанием облегчить свое положение.
—
Расскажите, как
было дело.
— Что говорила? Ничего я не говорила. Что
было, то я всё
рассказала, и больше ничего не знаю. Что хотите со мной делайте. Не виновата я, и всё.
«Но что же делать? Всегда так. Так это
было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он
рассказывал, так это
было с дядей Гришей, так это
было с отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все так делают, то, стало
быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему всё и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с таким грехом на совести. Но он еще далек
был от такого признания и теперь думал только о том, как бы сейчас не узналось всё, и она или ее защитник не
рассказали всего и не осрамили бы его перед всеми.
То, а не другое решение принято
было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно
рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов
был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не
был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
— Ну, здравствуйте, мой друг, садитесь и
рассказывайте, — сказала княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно искусно сделанные, совершенно такие же, какими
были настоящие. — Мне говорят, что вы приехали из суда в очень мрачном настроении. Я думаю, что это очень тяжело для людей с сердцем, — сказала она по-французски.
Дело велось точно так же, как и вчерашнее, со всем арсеналом доказательств, улик, свидетелей, присяги их, допросов, экспертов и перекрестных вопросов. Свидетель-городовой на вопросы председателя, обвинителя, защитника безжизненно отрубал: «так точно-с», «не могу знать» и опять «так точно»…, но, несмотря на его солдатское одурение и машинообразность, видно
было, что он жалел мальчика и неохотно
рассказывал о своей поимке.
Так говорили свидетели, сам же обвиняемый во всем винился и, как пойманный зверок, бессмысленно оглядываясь по сторонам, прерывающимся голосом
рассказывал всё, как
было.
Нехлюдов слушал и вместе с тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно с толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и ему всё становилось грустнее и грустнее; не хотелось верить, чтобы
было правда то, что
рассказывал этот добродушный человек, — так
было ужасно думать, что могли люди ни за что, только за то, что его же обидели, схватить человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место.
Нехлюдов стал спрашивать ее о том, как она попала в это положение. Отвечая ему, она с большим оживлением стала
рассказывать о своем деле. Речь ее
была пересыпана иностранными словами о пропагандировании, о дезорганизации, о группах и секциях и подсекциях, о которых она
была, очевидно, вполне уверена, что все знали, а о которых Нехлюдов никогда не слыхивал.
Нехлюдов
рассказал свои отношения к Масловой — всё, как
было.
— Очень рад вас видеть, мы
были старые знакомые и друзья с вашей матушкой. Видал вас мальчиком и офицером потом. Ну, садитесь,
расскажите, чем могу вам служить. Да, да, — говорил он, покачивая стриженой седой головой в то время, как Нехлюдов
рассказывал историю Федосьи. — Говорите, говорите, я всё понял; да, да, это в самом деле трогательно. Что же, вы подали прошение?
— Это Бе, почтеннейший человек, — сказал Фанарин Нехлюдову и, познакомив его с своим коллегой,
рассказал про предстоящее очень интересное, по его мнению, дело, которое должно
было слушаться.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который
рассказал ему про себя, что он печник, 53 года работает и склал на своем веку печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да всё некогда.
Был вот в городе, поставил ребят на дело, а теперь едет в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел на то место, которое берег для него Тарас.
В таком состоянии он
был сегодня. Приближение Нехлюдова на минуту остановило его речь. Но, устроив мешок, он сел по-прежнему и, положив сильные рабочие руки на колени, глядя прямо в глаза садовнику, продолжал свой рассказ. Он
рассказывал своему новому знакомому во всех подробностях историю своей жены, за что ее ссылали, и почему он теперь ехал за ней в Сибирь.
Он
рассказал про все свои обстоятельства и про работу на торфяных болотах, с которой они ехали теперь домой, проработав на ней два с половиной месяца и везя домой заработанные рублей по 10 денег на брата, так как часть заработков дана
была вперед при наемке.
— А мне с кухарками и кучерами бывало весело, а с нашими господами и дамами скучно, —
рассказывала она. — Потом, когда я стала понимать, я увидала, что наша жизнь совсем дурная. Матери у меня не
было, отца я не любила и девятнадцати лет я с товаркой ушла из дома и поступила работницей на фабрику.
После фабрики она жила в деревне, потом приехала в город и на квартире, где
была тайная типография,
была арестована и приговорена к каторге. Марья Павловна не
рассказывала никогда этого сама, но Катюша узнала от других, что приговорена она
была к каторге за то, что взяла на себя выстрел, который во время обыска
был сделан в темноте одним из революционеров.
— В тюрьме, куда меня посадили, —
рассказывал Крыльцов Нехлюдову (он сидел с своей впалой грудью на высоких нарах, облокотившись на колени, и только изредка взглядывал блестящими, лихорадочными, прекрасными, умными и добрыми глазами на Нехлюдова), — в тюрьме этой не
было особой строгости: мы не только перестукивались, но и ходили по коридору, переговаривались, делились провизией, табаком и по вечерам даже
пели хором.
Преступление это, как он сам
рассказывал Нехлюдову,
было делом не его, Макара, а его, нечистого.
Строгость смотрителя происходила преимущественно оттого, что в переполненной вдвое против нормального тюрьме в это время
был повальный тиф. Извозчик, везший Нехлюдова,
рассказал ему дорогой, что «в тюрьме гораздо народ теряется. Какая-то на них хворь напала. Человек по двадцати в день закапывают».
Все
были не только ласковы и любезны с Нехлюдовым, но, очевидно,
были рады ему, как новому и интересному лицу. Генерал, вышедший к обеду в военном сюртуке, с белым крестом на шее, как с старым знакомым, поздоровался с Нехлюдовым и тотчас же пригласил гостей к закуске и водке. На вопрос генерала у Нехлюдова о том, что он делал после того, как
был у него, Нехлюдов
рассказал, что
был на почте и узнал о помиловании того лица, о котором говорил утром, и теперь вновь просит разрешения посетить тюрьму.
— Хотите водки? — обратился он по-французски к подошедшему англичанину. Англичанин
выпил водки и
рассказал, что посетил нынче собор и завод, но желал бы еще видеть большую пересыльную тюрьму, — Вот и отлично, — сказал генерал, обращаясь к Нехлюдову, — можете вместе. Дайте им пропуск, — сказал он адъютанту.