Неточные совпадения
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и
рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он не
был в ней участником на баррикадах.
Он долго потом
рассказывал, в виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором Павловичем о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно не понимающего, о каком таком ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что у него
есть где-то в доме маленький сын.
А впрочем, ступай, доберись там до правды, да и приди
рассказать: все же идти на тот свет
будет легче, коли наверно знаешь, что там такое.
— Правда, вы не мне
рассказывали; но вы
рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это дело
было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения
были причиной! Это уж не Дидерот-с!
Я тебе
рассказывать не
буду, как это все вышло в подробности,
были у него враги действительно, только вдруг в городе чрезмерное охлаждение к нему и ко всей фамилии, все вдруг точно отхлынули.
— Я должен вам сообщить, — произнес тоже дрожащим голосом Алеша, — о том, что сейчас
было у него с отцом. — И он
рассказал всю сцену,
рассказал, что
был послан за деньгами, что тот ворвался, избил отца и после того особенно и настоятельно еще раз подтвердил ему, Алеше, идти «кланяться»… — Он пошел к этой женщине… — тихо прибавил Алеша.
— Но Боже! — вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснув руками, — он-то! Он мог
быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он
рассказал этой твари о том, что
было там, в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый день! «Приходили красу продавать, милая барышня!» Она знает! Ваш брат подлец, Алексей Федорович!
— Брат, а ты, кажется, и не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну тем, что
рассказал Грушеньке о том дне, а та сейчас ей бросила в глаза, что вы сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!» Брат, что же больше этой обиды? — Алешу всего более мучила мысль, что брат точно рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того
быть не могло.
Он только что теперь обратил внимание, хотя Алеша
рассказал все давеча зараз, и обиду и крик Катерины Ивановны: «Ваш брат подлец!» — Да, в самом деле, может
быть, я и
рассказал Грушеньке о том «роковом дне», как говорит Катя.
Рассказывали, что некоторые из братии, отправляясь на вечернюю исповедь, условливались между собою заранее: «я, дескать, скажу, что я на тебя утром озлился, а ты подтверди», — это чтобы
было что сказать, чтобы только отделаться.
На базаре говорили, а ваша маменька тоже
рассказывать мне пустилась по великой своей неделикатности, что ходила она с колтуном на голове, а росту
была всего двух аршин с малыим.
— Кстати, мне недавно
рассказывал один болгарин в Москве, — продолжал Иван Федорович, как бы и не слушая брата, — как турки и черкесы там у них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания славян, — то
есть жгут, режут, насилуют женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают — и проч., всего и вообразить невозможно.
— О нет, не написал, — засмеялся Иван, — и никогда в жизни я не сочинил даже двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Ты
будешь первый мой читатель, то
есть слушатель. Зачем в самом деле автору терять хоть единого слушателя, — усмехнулся Иван. —
Рассказывать или нет?
Но
была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может
быть, даже и от себя поведали и
рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем
быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше с самого начала
расскажу, чего другим еще не
рассказывал», — и
рассказал ему все, что произошло у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во время поединка мне легче
было, ибо начал я еще дома, и раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
Я знал одного «борца за идею», который сам
рассказывал мне, что, когда лишили его в тюрьме табаку, то он до того
был измучен лишением сим, что чуть не пошел и не предал свою «идею», чтобы только дали ему табаку.
Это
было именно то посещение Мити, про которое Грушенька с таким страхом
рассказывала Ракитину.
— Да в ту пору и ушла же, минутку только и
побыла у нас. Кузьме Кузьмичу сказку одну
рассказала, рассмешила его, да и убежала.
К вечеру того же дня он совершил над собою известное лечение, о котором Смердяков
рассказывал Ивану Федоровичу, то
есть вытерся весь с помощию супруги водкой с каким-то секретным крепчайшим настоем, а остальное
выпил с «некоторою молитвой», прошептанною над ним супругой, и залег спать.
Но ночь
была темная, ворота у Федора Павловича крепкие, надо опять стучать, с Федором же Павловичем знаком он
был отдаленно — и вот он достучится, ему отворят, и вдруг там ничего не случилось, а насмешливый Федор Павлович пойдет завтра
рассказывать по городу анекдот, как в полночь ломился к нему незнакомый чиновник Перхотин, чтоб узнать, не убил ли его кто-нибудь.
Между тем она усадила Петра Ильича и села сама против него. Петр Ильич вкратце, но довольно ясно изложил ей историю дела, по крайней мере ту часть истории, которой сам сегодня
был свидетелем,
рассказал и о сейчашнем своем посещении Фени и сообщил известие о пестике. Все эти подробности донельзя потрясли возбужденную даму, которая вскрикивала и закрывала глаза руками…
Он
рассказал, как он перескочил через забор в сад отца, как шел до окна и обо всем, наконец, что
было под окном.
Митя точно и пространно изложил им все, что касалось знаков, изобретенных Федором Павловичем для Смердякова,
рассказал, что именно означал каждый стук в окно, простучал даже эти знаки по столу и на вопрос Николая Парфеновича: что, стало
быть, и он, Митя, когда стучал старику в окно, то простучал именно тот знак, который означал: «Грушенька пришла», — ответил с точностью, что именно точно так и простучал, что, дескать, «Грушенька пришла».
Он
рассказал, но мы уже приводить рассказа не
будем.
Рассказывал сухо, бегло. О восторгах любви своей не говорил вовсе.
Рассказал, однако, как решимость застрелиться в нем прошла, «ввиду новых фактов». Он
рассказывал, не мотивируя, не вдаваясь в подробности. Да и следователи не очень его на этот раз беспокоили: ясно
было, что и для них не в том состоит теперь главный пункт.
Этот Смуров, если не забыл читатель,
был один из той группы мальчиков, которые два месяца тому назад кидали камнями через канаву в Илюшу и который
рассказывал тогда про Илюшу Алеше Карамазову.
— Да стойте, стойте, — силился всех перекричать Красоткин, — я вам
расскажу, как это
было, штука в том, как это
было, а не в чем другом!
Он уже успел вполне войти в тон, хотя, впрочем,
был и в некотором беспокойстве: он чувствовал, что находится в большом возбуждении и что о гусе, например,
рассказал слишком уж от всего сердца, а между тем Алеша молчал все время рассказа и
был серьезен, и вот самолюбивому мальчику мало-помалу начало уже скрести по сердцу: «Не оттого ли де он молчит, что меня презирает, думая, что я его похвалы ищу?
— Но неужели вы вправду так мнительны? В таких летах! Ну представьте же себе, я именно подумал там в комнате, глядя на вас, когда вы
рассказывали, что вы должны
быть очень мнительны.
Бьюсь об заклад, что это
было на том месте, когда я про гуся
рассказывал.
— Прощай, старик, меня ждет мать к обеду, — проговорил он скороговоркой. — Как жаль, что я ее не предуведомил! Очень
будет беспокоиться… Но после обеда я тотчас к тебе, на весь день, на весь вечер, и столько тебе
расскажу, столько
расскажу! И Перезвона приведу, а теперь с собой уведу, потому что он без меня выть начнет и тебе мешать
будет; до свиданья!
— Я, дура, к нему тоже забежала, всего только на минутку, когда к Мите шла, потому разболелся тоже и он, пан-то мой прежний, — начала опять Грушенька, суетливо и торопясь, — смеюсь я это и
рассказываю Мите-то: представь, говорю, поляк-то мой на гитаре прежние песни мне вздумал
петь, думает, что я расчувствуюсь и за него пойду.
— Об этих глупостях полно! — отрезала она вдруг, — не затем вовсе я и звала тебя. Алеша, голубчик, завтра-то, завтра-то что
будет? Вот ведь что меня мучит! Одну только меня и мучит! Смотрю на всех, никто-то об том не думает, никому-то до этого и дела нет никакого. Думаешь ли хоть ты об этом? Завтра ведь судят!
Расскажи ты мне, как его там
будут судить? Ведь это лакей, лакей убил, лакей! Господи! Неужто ж его за лакея осудят, и никто-то за него не заступится? Ведь и не потревожили лакея-то вовсе, а?
— Я вам
расскажу, я для этого-то, может
быть, вас и позвала, потому что я уж и не знаю, для чего вас позвала.
Я вас просто прошу пойти к Lise, разузнать у ней все, как вы только один умеете это сделать, и прийти
рассказать мне, — мне, матери, потому что, вы понимаете, я умру, я просто умру, если все это
будет продолжаться, или убегу из дома.
И
рассказал мне, что строит куры Хохлаковой, а та и смолоду умна не
была, а в сорок-то лет и совсем ума решилась.
— Об этом после, теперь другое. Я об Иване не говорил тебе до сих пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что
расскажу, все
расскажу. Страшное тут дело одно… А ты
будешь мне судья в этом деле. А теперь и не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты говоришь об завтрашнем, о суде, а веришь ли, я ничего не знаю.
— Она мне
рассказывала. Она очень
была сегодня тобою огорчена.
Похоже
было на то, когда пьяный человек, воротясь домой, начинает с необычайным жаром
рассказывать жене или кому из домашних, как его сейчас оскорбили, какой подлец его оскорбитель, какой он сам, напротив, прекрасный человек и как он тому подлецу задаст, — и все это длинно-длинно, бессвязно и возбужденно, со стуком кулаками по столу, с пьяными слезами.
Да и не могли вы меня потом преследовать вовсе, потому что я тогда все и
рассказал бы на суде-с, то
есть не то, что я украл аль убил, — этого бы я не сказал-с, — а то, что вы меня сами подбивали к тому, чтоб украсть и убить, а я только не согласился.
Рассказчик остановился. Иван все время слушал его в мертвенном молчании, не шевелясь, не спуская с него глаз. Смердяков же,
рассказывая, лишь изредка на него поглядывал, но больше косился в сторону. Кончив рассказ, он видимо сам взволновался и тяжело переводил дух. На лице его показался пот. Нельзя
было, однако, угадать, чувствует ли он раскаяние или что.
— Слушай, — проговорил Иван Федорович, словно опять начиная теряться и что-то усиливаясь сообразить, — слушай… Я много хотел спросить тебя еще, но забыл… Я все забываю и путаюсь… Да! Скажи ты мне хоть это одно: зачем ты пакет распечатал и тут же на полу оставил? Зачем не просто в пакете унес… Ты когда
рассказывал, то мне показалось, что будто ты так говорил про этот пакет, что так и надо
было поступить… а почему так надо — не могу понять…
Был у всей медицины: распознать умеют отлично, всю болезнь
расскажут тебе как по пальцам, ну а вылечить не умеют.
Мне
было тогда семнадцать лет, я
был в гимназии… я этот анекдот тогда сочинил и
рассказал одному товарищу, фамилия его Коровкин, это
было в Москве…
Я его
было забыл… но он мне припомнился теперь бессознательно — мне самому, а не ты
рассказал!
С наслаждением
рассказывали, например, потом, как он всех прокурорских свидетелей сумел вовремя «подвести» и, по возможности, сбить, а главное, подмарать их нравственную репутацию, а стало
быть, само собой подмарать и их показания.
Он же… про него
рассказывали, что он раз или два во время показания Катерины Ивановны вскочил
было с места, потом упал опять на скамью и закрыл обеими ладонями лицо.
А затем как бы закоченел на месте, стиснув зубы и сжав крестом на груди руки. Катерина Ивановна осталась в зале и села на указанный ей стул. Она
была бледна и сидела потупившись.
Рассказывали бывшие близ нее, что она долго вся дрожала как в лихорадке. К допросу явилась Грушенька.
Это
была та же самая стремительная Катя, которая кинулась тогда к молодому развратнику, чтобы спасти отца; та же самая Катя, которая давеча, пред всею этою публикой, гордая и целомудренная, принесла себя и девичий стыд свой в жертву,
рассказав про «благородный поступок Мити», чтобы только лишь сколько-нибудь смягчить ожидавшую его участь.
Он мне сам
рассказывал о своем душевном состоянии в последние дни своего пребывания в доме своего барина, — пояснил Ипполит Кириллович, — но свидетельствуют о том же и другие: сам подсудимый, брат его и даже слуга Григорий, то
есть все те, которые должны
были знать его весьма близко.
— Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно
расскажем друг другу все, что
было, — полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша.