Неточные совпадения
Сыщица
сделала угощение для тетки и, напоив Маслову, предложила ей поступить в хорошее, лучшее в городе заведение, выставляя перед ней все выгоды и преимущества
этого положения.
Кроме того, она
этим думала отплатить и своему соблазнителю, и приказчику, и всем людям, которые ей
сделали зло.
Вот это-то и было причиной, по которой Нехлюдов считал себя не в праве, если бы даже и хотел
этого,
сделать предложение Корчагиной.
«Теперь надо добросовестно, как я всегда
делаю и считаю должным, исполнить общественную обязанность. Притом же
это часто бывает и интересно», сказал он себе и вошел мимо швейцара в сени суда.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который
сделал так, что старушка с цветами осталась не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал
это и всей наружностью своей как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
Всё шло без задержек, скоро и не без торжественности, и
эта правильность, последовательность и торжественность, очевидно, доставляли удовольствие участвующим, подтверждая в них сознание, что они
делают серьезное и важное общественное дело.
Это чувство испытывал и Нехлюдов.
Да,
это была она. Он видел теперь ясно ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое лицо от другого,
делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну и полноту лица, особенность
эта, милая, исключительная особенность, была в
этом лице, в губах, в немного косивших глазах и, главное, в
этом наивном, улыбающемся взгляде и в выражении готовности не только в лице, но и во всей фигуре.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов не испытывал
этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед тем, что могла
сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
— Не могу я
этого сделать, потому как…
— Не виновата я ни в чем, — бойко и твердо заговорила обвиняемая. — Я и в номер не входила… А как
эта паскуда вошла, так она и
сделала дело.
И товарищ прокурора тотчас же снял локоть с конторки и стал записывать что-то. В действительности он ничего не записывал, а только обводил пером буквы своей записки, но он видал, как прокуроры и адвокаты
это делают: после ловкого вопроса вписывают в свою речь ремарку, которая должна сокрушить противника.
В
это время товарищ прокурора опять привстал и всё с тем же притворно-наивным видом попросил позволения
сделать еще несколько вопросов и, получив разрешение, склонив над шитым воротником голову, спросил...
Вслед за
этим председатель записал что-то в бумагу и, выслушав сообщение, сделанное ему шопотом членом налево, объявил на 10 минут перерыв заседания и поспешно встал и вышел из залы. Совещание между председателем и членом налево, высоким, бородатым, с большими добрыми глазами, было о том, что член
этот почувствовал легкое расстройство желудка и желал
сделать себе массаж и выпить капель. Об
этом он и сообщил председателю, и по его просьбе был сделан перерыв.
И,
сделав усилие над собой и помня то, как в
этих случаях поступают вообще все люди в его положении, он обнял Катюшу за талию.
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье не только неловко и стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо было поверить себе, но он не понял, что
эта неловкость и стыд были самые добрые чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что
это говорит в нем его глупость, что надо
делать, как все
делают.
— Что же
это вы
делаете? — вскрикнула она таким голосом, как будто он безвозвратно разбил что-то бесконечно драгоценное, и побежала от него рысью.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение
этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был
делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Улыбка
эта как будто сказала ему, что то, что он
делает, — дурно.
Он думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать. Думал он еще о том, что надо дать ей денег, не для нее, не потому, что ей
эти деньги могут быть нужны, а потому, что так всегда
делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за
это. Он и дал ей
эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
«Но что же
делать? Всегда так. Так
это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так
это было с дядей Гришей, так
это было с отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все так
делают, то, стало быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание
это жгло его совесть.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием
этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для
этого было одно средство: не думать об
этом. Так он и
сделал.
Сначала он всё-таки хотел разыскать ее и ребенка, но потом, именно потому, что в глубине души ему было слишком больно и стыдно думать об
этом, он не
сделал нужных усилий для
этого разыскания и еще больше забыл про свой грех и перестал думать о нем.
Хотел он подпустить красноречия,
сделав обзор того, как была вовлечена в разврат Маслова мужчиной, который остался безнаказанным, тогда как она должна была нести всю тяжесть своего падения, но
эта его экскурсия в область психологии совсем не вышла, так что всем было совестно.
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что
делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к
этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
— Филипп, вы не ту гардину, — у большого окна, — страдальчески проговорила Софья Васильевна, очевидно жалевшая себя за те усилия, которые ей нужно было
сделать, чтобы выговорить
эти слова, и тотчас же для успокоения поднося ко рту рукой, покрытой перстнями, пахучую дымящуюся пахитоску.
«А чорт тебя разберет, что тебе нужно, — вероятно, внутренно проговорил он», подумал Нехлюдов, наблюдая всю
эту игру. Но красавец и силач Филипп тотчас же скрыл свое движение нетерпения и стал покойно
делать то, что приказывала ему изможденная, бессильная, вся фальшивая княгиня Софья Васильевна.
— Только мерзавец, негодяй мог
это сделать!
«Разорву
эту ложь, связывающую меня, чего бы
это мне ни стоило, и признаю всё и всем скажу правду и
сделаю правду, — решительно вслух сказал он себе.
Старушка
эта сидела у печки на нарах и
делала вид, что ловит четырехлетнего коротко обстриженного пробегавшего мимо нее толстопузого, заливавшегося смехом мальчика.
В
это время среди оставшихся у окон женщин раздался раскат хохота. Девочка тоже смеялась, и ее тонкий детский смех сливался с хриплым и визгливым смехом других трех. Арестант со двора что-то
сделал такое, что подействовало так на смотревших в окна.
И он вспомнил свое вчерашнее намерение всё сказать ее мужу, покаяться перед ним и выразить готовность на всякое удовлетворение. Но нынче утром
это показалось ему не так легко, как вчера. «И потом зачем
делать несчастным человека, если он не знает? Если он спросит, да, я скажу ему. Но нарочно итти говорить ему? Нет,
это ненужно».
— В убийстве, — и всё
это сделал я.
— Как же
это вы могли
сделать?
Это очень странно вы говорите, — сказала Аграфена Петровна, и в старых глазах ее зажглись игривые огоньки.
— А та, что если я причиной того, что она пошла по
этому пути, то я же и должен
сделать, что могу, чтобы помочь ей.
Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам себе, с тех пор другие перестали быть противными ему; напротив, он чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен, что он не решился
этого сделать.
Или буду с предводителем, которого я постыдно обманывал с его женой, на собрании считать голоса за и против проводимого постановления земской инспекции школ и т. п., а потом буду назначать свидания его жене (какая мерзость!); или буду продолжать картину, которая, очевидно, никогда не будет кончена, потому что мне и не следует заниматься
этими пустяками и не могу ничего
этого делать теперь», говорил он себе и не переставая радовался той внутренней перемене, которую чувствовал.
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был
этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в
этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо
сделать, когда он попался?
Для того же, чтобы уничтожить те условия, в которых зарождаются такие люди, не только ничего не
делаем, но только поощряем те заведения, в которых они производятся. Заведения
эти известны:
это фабрики, заводы, мастерские, трактиры, кабаки, дома терпимости. И мы не только не уничтожаем таких заведений, но, считая их необходимыми, поощряем, регулируем их.
А ведь стоило только найтись человеку, — думал Нехлюдов, глядя на болезненное, запуганное лицо мальчика, — который пожалел бы его, когда его еще от нужды отдавали из деревни в город, и помочь
этой нужде; или даже когда он уж был в городе и после 12 часов работы на фабрике шел с увлекшими его старшими товарищами в трактир, если бы тогда нашелся человек, который сказал бы: «не ходи, Ваня, нехорошо», — мальчик не пошел бы, не заболтался и ничего бы не
сделал дурного.
Как только сделан был первый перерыв, Нехлюдов встал и вышел в коридор с намерением уже больше не возвращаться в суд. Пускай с ним
делают, что хотят, но участвовать в
этой ужасной и гадкой глупости он более не может.
Она решила, что
сделает так. Но тут же, как
это и всегда бывает в первую минуту затишья после волнения, он, ребенок — его ребенок, который был в ней, вдруг вздрогнул, стукнулся и плавно потянулся и опять стал толкаться чем-то тонким, нежным и острым. И вдруг всё то, что за минуту так мучало ее, что, казалось, нельзя было жить, вся злоба на него и желание отомстить ему хоть своей смертью, — всё
это вдруг отдалилось. Она успокоилась, оправилась, закуталась платком и поспешно пошла домой.
Она прежде сама верила в добро и в то, что люди верят в него, но с
этой ночи убедилась, что никто не верит в
это, и что всё, что говорят про Бога и добро, всё
это делают только для того, чтобы обманывать людей.
Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все
делают друг другу зло и все страдают, надо было не думать об
этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
На
этом он приостановился, перевел дух, перекрестился, поклонился в землю, и все
сделали то же.
Священник с спокойной совестью
делал всё то, что он
делал, потому что с детства был воспитан на том, что
это единственная истинная вера, в которую верили все прежде жившие святые люди и теперь верят духовное и светское начальство.
Если бы не было
этой веры, им не только труднее, но, пожалуй, и невозможно бы было все свои силы употреблять на то, чтобы мучать людей, как они
это теперь
делали с совершенно спокойной совестью.
Маслова во время акафиста занялась рассматриванием его и перешептыванием с Федосьей и крестилась и кланялась только, когда все
это делали.
И солдаты, и смотритель, и посетители, и заключенные
делали всё
это так, как будто признавая, что
это так и должно быть.
«Да, я
делаю то, что должно, я каюсь», подумал Нехлюдов. И только что он подумал
это, слезы выступили ему на глаза, подступили к горлу, и он, зацепившись пальцами за решетку, замолчал,
делая усилие, чтобы не разрыдаться.
Но, не будучи в силах разобраться в
этом, она поступила и теперь, как поступала всегда: отогнала от себя
эти воспоминания и постаралась застлать их особенным туманом развратной жизни; так точно она
сделала и теперь.