Но выбрать самую сухую и ограниченную эпоху русского самовластья и, опираясь на
батюшку царя, вооружаться против частных злоупотреблений аристократии, развитой и поддержанной той же царской властью, — нелепо и вредно.
— А до тех пор отдам себя на волю Божию, — говорила она Акулине, — пусть
батюшка Царь Небесный как рассудит, так со мной и поступает! Захочет — защитит меня, не захочет — отдаст на потеху сквернавцу!
— Нынче слободно! — излагает другой гость, — нынче
батюшка царь всем волю дал! Нынче, коли ты хочешь сидеть — сиди! И ты сиди, и мужик сиди — всем сидеть дозволено! То есть, чтобы никому… чтобы ни-ни… сиди, значит, и оглядывайся… Вот как царь-батюшка повелел!
Негоже так, бояре, говорить! // Царь милостив. А мне Господь свидетель, // Я вашего не ведал воровства! // Помыслить сметь на
батюшку царя! // Ах, грех какой! Пойдем, Семен Никитич, // Пойдем к владыке начинать допрос. // Помилуй Бог царя и государя!
Неточные совпадения
Русь-матушка! царь-батюшка!» // И больше ничего!
Невежа ты! Глазеешь, рот разиня, // По сторонам, а
батюшка, великий // Премудрый
царь, дивится, что за дура // В высокие хоромы забежала // Незваная. Деревня ты, деревня! // Поди к нему, не бойся, не укусит, // Да кланяйся пониже!
— Да,
батюшка, — отвечал мужик, — ты прости; на ум пришел мне один молодец наш, похвалялся царь-пушку поднять и, точно, пробовал — да только пушку-то не поднял!
И точно: Аннушка не заставила себя ждать и уже совсем было собралась сказать приличное случаю слово, но едва вымолвила: «Милостив батюшка-царь! и об нас, многострадальных рабах, вспомнил…» — как матушка уже налетела на нее.
— Слава Богу, не оставил меня
Царь Небесный своей милостью! — говорила она, умирая, — родилась рабой, жизнь прожила рабой у господ, а теперь, ежели сподобит всевышний
батюшка умереть — на веки вечные останусь… Божьей рабой!