Неточные совпадения
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал
так, что старушка с цветами осталась не при чем,
а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей
как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
Одни слишком громко повторяли слова,
как будто с задором и выражением, говорящим: «
а я всё-таки буду и буду говорить», другие же только шептали, отставали от священника и потом,
как бы испугавшись, не во-время догоняли его; одни крепко-крепко,
как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки,
а другие распускали их и опять собирали.
— Не виновата я ни в чем, — бойко и твердо заговорила обвиняемая. — Я и в номер не входила…
А как эта паскуда вошла,
так она и сделала дело.
— Ни в чем не виновата, — быстро заговорила она, —
как сначала говорила,
так и теперь говорю: не брала, не брала и не брала, ничего я не брала,
а перстень он мне сам дал…
— Поблагодарите тетушку.
А как я рад, что приехал, — сказал Нехлюдов, чувствуя, что на душе у него становится
так же светло и умильно,
как бывало прежде.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил
так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком,
каким он считал себя.
А ему нужно было считать себя
таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить.
А для этого было одно средство: не думать об этом.
Так он и сделал.
Председатель говорил,
а по бокам его члены с глубокомысленным видом слушали и изредка поглядывали на часы, находя его речь хотя и очень хорошею, т. е.
такою,
какая она должна быть, но несколько длинною.
Такого же мнения был и товарищ прокурора,
как и все вообще судейские и все бывшие в зале. Председатель кончил резюме.
То,
а не другое решение принято было не потому, что все согласились,
а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший
так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил,
а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был
так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в то время,
как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был хорошая партия. Кроме того, он нравился ей, и она приучила себя к мысли, что он будет ее (не она будет его,
а он ее), и она с бессознательной, но упорной хитростью,
такою,
какая бывает у душевно больных, достигала своей цели. Она заговорила с ним теперь, чтобы вызвать его на объяснение.
Слушая то Софью Васильевну, то Колосова, Нехлюдов видел, во-первых, что ни Софье Васильевне ни Колосову нет никакого дела ни до драмы ни друг до друга,
а что если они говорят, то только для удовлетворения физиологической потребности после еды пошевелить мускулами языка и горла; во-вторых, то, что Колосов, выпив водки, вина, ликера, был немного пьян, не
так пьян,
как бывают пьяны редко пьющие мужики, но
так,
как бывают пьяны люди, сделавшие себе из вина привычку.
—
А помните,
как вы говорили, что надо всегда говорить правду, и
как вы тогда всем нам говорили
такие жестокие правды. Отчего же теперь вы не хотите сказать? Помнишь, Мисси? — обратилась Катерина Алексеевна к вышедшей к ним Мисси.
— Не поправляйтесь,
а лучше скажите, чем же мы
так дурны, — сказала Катерина Алексеевна, играя словами и
как бы не замечая серьезности Нехлюдова.
— Конвойный, и то говорит: «это всё тебя смотреть ходят». Придет какой-нибудь: где тут бумага
какая или еще что,
а я вижу, что ему не бумага нужна,
а меня
так глазами и ест, — говорила она, улыбаясь и
как бы в недоумении покачивая головой. — Тоже — артисты.
—
А то и здесь, — перебила ее Маслова. — Тоже и здесь попала я. Только меня привели,
а тут партия с вокзала.
Так тàк одолели, что не знала,
как отделаться. Спасибо, помощник отогнал. Один пристал
так, что насилу отбилась.
— Очень благодарю вас, Аграфена Петровна, за все заботы обо мне, но мне теперь не нужна
такая большая квартира и вся прислуга. Если же вы хотите помочь мне, то будьте
так добры распорядиться вещами, убрать их покамест,
как это делалось при мама.
А Наташа приедет, она распорядится. (Наташа была сестра Нехлюдова.)
«
Такое же опасное существо,
как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные,
а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые, зная меня
таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Что же мы делаем? Мы хватаем
такого одного случайно попавшегося нам мальчика, зная очень хорошо, что тысячи
таких остаются не пойманными, и сажаем его в тюрьму, в условия совершенной праздности или самого нездорового и бессмысленного труда, в сообщество
таких же,
как и он, ослабевших и запутавшихся в жизни людей,
а потом ссылаем его на казенный счет в сообщество самых развращенных людей из Московской губернии в Иркутскую.
Кроме того, было прочтено дьячком несколько стихов из Деяний Апостолов
таким странным, напряженным голосом, что ничего нельзя было понять, и священником очень внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в котором сказано было,
как Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и сесть по правую руку своего отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и потом одиннадцати ученикам, и
как велел им проповедывать Евангелие всей твари, причем объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же поверит и будет креститься, будет спасен и, кроме того, будет изгонять бесов, будет излечивать людей от болезни наложением на них рук, будет говорить новыми языками, будет брать змей и, если выпьет яд, то не умрет,
а останется здоровым.
И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом
такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё то, что делалось здесь; запретил не только
такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах,
а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их, и что молиться надо не в храмах,
а в духе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить,
как это делалось здесь,
а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
Так же верил и дьячок и еще тверже, чем священник, потому что совсем забыл сущность догматов этой веры,
а знал только, что за теплоту, за поминание, за часы, за молебен простой и за молебен с акафистом, за всё есть определенная цена, которую настоящие христиане охотно платят, и потому выкрикивал свои: «помилось, помилось», и пел, и читал, что положено, с
такой же спокойной уверенностью в необходимости этого, с
какой люди продают дрова, муку, картофель.
Теперь этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой был для нее не тот Нехлюдов, которого она любила,
а только один из тех людей, которые, когда им нужно было, пользовались
такими существами,
как она, и которыми
такие существа,
как она, должны были пользоваться
как можно для себя выгоднее.
Он испытывал к ней теперь чувство
такое,
какого он никогда не испытывал прежде ни к ней ни к кому-либо другому, в котором не было ничего личного: он ничего не желал себе от нее,
а желал только того, чтобы она перестала быть
такою,
какою она была теперь, чтобы она пробудилась и стала
такою,
какою она была прежде.
И потому теперешний Нехлюдов был для нее не тот человек, которого она когда-то любила чистой любовью,
а только богатый господин, которым можно и должно воспользоваться и с которым могли быть только
такие отношения,
как и со всеми мужчинами.
«В-третьих, в заключительном слове своем председатель, вопреки категорического требования 1 пункта 801 статьи Устава уголовного судопроизводства, не разъяснил присяжным заседателям, из
каких юридических элементов слагается понятие о виновности и не сказал им, что они имеют право, признав доказанным факт дачи Масловою яду Смелькову, не вменить ей это деяние в вину за отсутствием у нее умысла на убийство и
таким образом признать ее виновною не в уголовном преступлении,
а лишь в проступке — неосторожности, последствием коей, неожиданным для Масловой, была смерть купца», Это вот главное.
— Ну, всё-таки я вам скажу, по мере сил приносить пользу, всё-таки, что могу, смягчаю. Кто другой на моем месте совсем бы не
так повел. Ведь это легко сказать: 2000 с лишним человек, да
каких. Надо знать,
как обойтись. Тоже люди, жалеешь их.
А распустить тоже нельзя.
— Не знаю, либерал ли я или что другое, — улыбаясь, сказал Нехлюдов, всегда удивлявшийся на то, что все его причисляли к какой-то партии и называли либералом только потому, что он, судя человека, говорил, что надо прежде выслушать его, что перед судом все люди равны, что не надо мучать и бить людей вообще,
а в особенности
таких, которые не осуждены. — Не знаю, либерал ли я или нет, но только знаю, что теперешние суды,
как они ни дурны, всё-таки лучше прежних.
Из всех выделился высокий благообразный крестьянин лет пятидесяти. Он разъяснил Нехлюдову, что они все высланы и заключены в тюрьму за то, что у них не было паспортов. Паспорта же у них были, но только просрочены недели на две. Всякий год бывали
так просрочены паспорта, и ничего не взыскивали,
а нынче взяли да вот второй месяц здесь держат,
как преступников.
Не успел Нехлюдов спросить швейцара о том, где Михаил Иванович (Масленников),
как он сам показался на ковровой лестнице, провожая очень важного гостя,
такого,
какого он провожал уже не до площадки,
а до самого низа.
— Ах, ты об этом? Нет, mon cher, решительно тебя не надо пускать, тебе до всего дело. Пойдем, пойдем, Annette зовет нас, — сказал он, подхватывая его под руку и выказывая опять
такое же возбуждение,
как и после внимания важного лица, но только теперь уже не радостное,
а тревожное.
— Видеться можно, — сказал он, — только, пожалуйста, насчет денег,
как я просил вас…
А что насчет перевода ее в больницу,
как писал его превосходительство,
так это можно, и врач согласен. Только она сама не хочет, говорит: «очень мне нужно за паршивцами горшки выносить…» Ведь это, князь,
такой народ, — прибавил он.
—
Как же, на деревне, никак не могу с ней справиться. Шинок держит. Знаю и обличаю и браню ее,
а коли акт составить — жалко: старуха, внучата у ней, — сказал приказчик всё с той же улыбкой, выражавшей и желание быть приятным хозяину и уверенность в том, что Нехлюдов, точно
так же
как и он, понимает всякие дела.
— Нет, благодарю вас, я найду,
а вы, пожалуйста, прикажите оповестить мужикам, чтобы собрались: мне надо поговорить с ними о земле, — сказал Нехлюдов, намереваясь здесь покончить с мужиками
так же,
как и в Кузьминском, и, если можно, нынче же вечером.
— Да
так живем, вот,
как видишь. Изба завалиться хочет, того гляди убьет кого.
А старик говорит — и эта хороша. Вот и живем — царствуем, — говорила бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. — Вот сейчас обедать соберу. Рабочий народ кормить стану.
Нехлюдов попросил приказчика отпустить коров,
а сам ушел опять в сад додумывать свою думу, но думать теперь уже нечего было. Всё это было ему теперь
так ясно, что он не мог достаточно удивляться тому,
как люди не видят и он сам
так долго не видел того, что
так очевидно ясно.
— Мы очень хорошо понимаем, — сказал беззубый сердитый старик, не поднимая глаз. — В роде
как у банке, только мы платить должны у срок. Мы этого не желаем, потому и
так нам тяжело,
а то, значит, вовсе разориться.
— Что ж подписываться? Мы
так,
как работали,
так и будем работать.
А это к чему ж? Мы люди темные.
— Земли свои за пять верст,
а нанять — приступу нет, взнесли цену
так, что не оправдаешь, — прибавил беззубый сердитый старик, — веревки вьют из нас
как хотят, хуже барщины.
—
Так что это не
так просто,
как кажется, — сказал Нехлюдов. — И об этом не мы одни,
а многие люди думают. И вот есть один американец, Джордж,
так он вот
как придумал. И я согласен с ним.
— Они всегда жалуются, — сказал генерал. — Ведь мы их знаем. — Он говорил о них вообще
как о какой-то особенной, нехорошей породе людей. —
А им тут доставляется
такое удобство, которое редко можно встретить в местах заключения, — продолжал генерал.
Сначала
как будто интересуются,
а потом
так и остаются новые книги до половины неразрезанными,
а старые с неперевернутыми страницами.
Нехлюдов стал слушать и старался понять значение того, что происходило перед ним, но,
так же
как и в окружном суде, главное затруднение для понимания состояло в том, что речь шла не о том, что естественно представлялось главным,
а о совершенно побочном.
В то время,
как Нехлюдов входил в комнату, Mariette только что отпустила что-то
такое смешное, и смешное неприличное — это Нехлюдов видел по характеру смеха, — что добродушная усатая графиня Катерина Ивановна, вся сотрясаясь толстым своим телом, закатывалась от смеха,
а Mariette с особенным mischievous [шаловливым] выражением, перекосив немножко улыбающийся рот и склонив на бок энергическое и веселое лицо, молча смотрела на свою собеседницу.
«
А вдруг всё это я выдумал и не буду в силах жить этим: раскаюсь в том, что я поступил хорошо», сказал он себе и, не в силах ответить на эти вопросы, он испытал
такое чувство тоски и отчаяния,
какого он давно не испытывал. Не в силах разобраться в этих вопросах, он заснул тем тяжелым сном, которым он, бывало, засыпал после большого карточного проигрыша.
— Загипнотизировываешься? — повторил Богатырев и громко захохотал. — Не хочешь, ну
как хочешь. — Он вытер салфеткой усы. —
Так поедешь?
А? Если он не сделает, то давай мне, я завтра же отдам, — прокричал он и, встав из-за стола, перекрестился широким крестом, очевидно
так же бессознательно,
как он отер рот, и стал застегивать саблю. —
А теперь прощай, мне надо ехать.
Так же
как в одной поваренной книге говорится, что раки любят, чтоб их варили живыми, он вполне был убежден, и не в переносном смысле,
как это выражение понималось в поваренной книге,
а в прямом, — думал и говорил, что народ любит быть суеверным.
Так что не только не соблюдалось правило о прощении десяти виновных для того, чтобы не обвинить невинного,
а, напротив,
так же,
как для того чтобы вырезать гнилое, приходится захватить свежего, — устранялись посредством наказания десять безопасных для того, чтобы устранить одного истинно опасного.
И
как не было успокаивающей, дающей отдых темноты на земле в эту ночь,
а был неясный, невеселый, неестественный свет без своего источника,
так и в душе Нехлюдова не было больше дающей отдых темноты незнания. Всё было ясно. Ясно было, что всё то, что считается важным и хорошим, всё это ничтожно или гадко, и что весь этот блеск, вся эта роскошь прикрывают преступления старые, всем привычные, не только не наказуемые, но торжествующие и изукрашенные всею тою прелестью, которую только могут придумать люди.
Она твердо решила, что не примет его жертвы,
а между тем ей было мучительно думать, что он презирает ее, думает, что она продолжает быть
такою,
какою она была, и не видит той перемены, которая произошла в ней.
Эти
так называемые испорченные, преступные, ненормальные типы были, по мнению Нехлюдова, не что иное,
как такие же люди,
как и те, перед которыми общество виновато более, чем они перед обществом, но перед которыми общество виновато не непосредственно перед ними самими теперь,
а в прежнее время виновато прежде еще перед их родителями и предками.
Видел он и одного бродягу и одну женщину, отталкивавших своей тупостью и
как будто жестокостью, но он никак не мог видеть в них того преступного типа, о котором говорит итальянская школа,
а видел только себе лично противных людей, точно
таких же,
каких он видал на воле во фраках, эполетах и кружевах.