Неточные совпадения
— Нет, не
был, но вот что́ мне пришло в голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это
была война за
свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире… это нехорошо…
Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра
будет сражение, и предоставил ему полную
свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что́ тоже
было очень важно».
Она
была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он
был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться — дорожит своею
свободой, которая ему нужна на многое другое.
В это же самое время теща его, жена князя Василья, присылала за ним, умоляя его хоть на несколько минут посетить ее для переговоров о весьма важном деле. Пьер видел, что
был заговор против него, что его хотели соединить с женою, и это
было даже не неприятно ему в том состоянии, в котором он находился. Ему
было всё равно: Пьер ничего в жизни не считал делом большой важности, и под влиянием тоски, которая теперь овладела им, он не дорожил ни своею
свободою, ни своим упорством в наказании жены.
«Нет, теперь сделавшись bas bleu, [синим чулком,] она навсегда отказалась от прежних увлечений, — говорил он сам себе. — Не
было примера, чтобы bas bleu имели сердечные увлечения», — повторял он сам себе неизвестно откуда извлеченное правило, которому несомненно верил. Но, странное дело, присутствие Бориса в гостиной жены (а он
был почти постоянно), физически действовало на Пьера: оно связывало все его члены, уничтожало бессознательность и
свободу его движений.
— Да это правда, князь; в наше время, — продолжала Вера (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени и что свойства людей изменяются со временем), в наше время девушка имеет столько
свободы, что le plaisir d’être courtisée [удовольствие
быть замеченною] часто заглушает в ней истинное чувство.
— Но зачем эти тайны? Отчего же он не ездит в дом? — спрашивала Соня. — Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную
свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут
быть тайные причины?
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразумения их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей
свободу, она просит ее забыть всё и простить ее, ежели она перед нею виновата, но что она не может
быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.
Люди этой партии
были те, которые с Вильны требовали наступления в Польшу и
свободы от всяких вперед составленных планов.
«Война
есть наитруднейшее подчинение
свободы человека законам Бога», говорил голос.
Тот, казавшийся неразрешимым узел, который связывал
свободу Ростову,
был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время, всё это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную
свободу.
Удовлетворение потребностей — хорошая пища, чистота,
свобода — теперь, когда он
был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, т. е. жизнь, теперь, когда выбор этот
был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает всё счастие удовлетворения потребностей, а бòльшая
свобода выбора занятий, та
свобода которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта-то
свобода и делает выбор занятий неразрешимо-трудным, и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он
будет свободен. А, между тем, впоследствии и во всю свою жизнь, Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней
свободе, которые он испытывал только в это время.
Он узнал, что
есть граница страданий и граница
свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал от того, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и согревая другую; что, когда он бывало надевал свои бальные, узкие башмаки, он точно так же страдал как и теперь, когда он шел уже совсем босой (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками.
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цель жизни, — теперь для него не существовала. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него, не в настоящую только минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может
быть. И это-то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание
свободы, которое в это время составляло его счастие.
— Чтò я выиграл несомненно, — сказал он, — так это
свободу… — начал он
было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это
был слишком эгоистический предмет разговора.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она
была слишком совершенна, и за то, что нечем
было упрекать ее. В ней
было всё, за чтò ценят людей; но
было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему
свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто всё то, чтò
было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Толки и рассуждения о правах женщин, об отношениях супругов, о
свободе и правах их, хотя и не назывались еще, как теперь, вопросами,
были тогда точно такие же, как и теперь; но эти вопросы не только не интересовали Наташу, но она решительно не понимала их.
Во-первых, историк описывает деятельность отдельных лиц, по его мнению, руководивших человечеством: один считает таковыми одних монархов, полководцев, министров; другой, — кроме монархов — и ораторов, ученых, реформаторов, философов и поэтов. Во-вторых, цель, к которой ведется человечество, известна историку: для одного цель эта
есть величие римского, испанского, французского государств; для другого — это
свобода, равенство, известного рода цивилизация маленького уголка мира, называемого Европою.
Самые обыкновенные, принимаемые почти всеми историками общие отвлечения
суть:
свобода, равенство, просвещение, прогресс, цивилизация, культура.
Вы говорите: я не свободен. А я поднял и опустил руку. Всякий понимает, что этот нелогический ответ
есть неопровержимое доказательство
свободы.
Если бы сознание
свободы не
было отдельным и независимым от разума источником самопознания, оно бы подчинялось рассуждению и опыту; но в действительности такого подчинения никогда не бывает и оно немыслимо.
Он чувствует, что как бы это ни
было невозможно, это
есть; ибо без этого представления
свободы он не только не понимал бы жизни, но не мог бы жить ни одного мгновения.
Он не мог бы жить потому, что все стремления людей, все побуждения к жизни
суть только стремления к увеличению
свободы. Богатство — бедность, слава — неизвестность, власть — подвластность, сила — слабость, здоровье — болезнь, образование — невежество, труд — досуг, сытость — голод, добродетель — порок
суть только большие или меньшие степени
свободы.
Человек
есть творение всемогущего, всеблагого и всеведущего Бога. Чтò же такое
есть грех, понятие о котором вытекает из сознания
свободы человека? вот вопрос богословия.
Поступки человека вытекают из его прирожденного характера и мотивов, действующих на него. Чтò такое
есть совесть и сознание добра и зла поступков, вытекающих из сознания
свободы? вот вопрос этики.
Только в наше самоуверенное время популяризации знаний, благодаря сильнейшему орудию невежества — распространению книгопечатания, вопрос о
свободе воли сведен на такую почву, на которой и не может
быть самого вопроса. В наше время большинство так называемых передовых людей, т. е. толпа невежд, приняла работы естествоиспытателей, занимающихся одною стороной вопроса, за разрешение всего вопроса.
Души и
свободы нет, потому что жизнь человека выражается мускульными движениями, а мускульные движения обусловливаются нервною деятельностью; души и
свободы нет, потому что мы в неизвестный период времени произошли от обезьян, — говорят, пишут и печатают они, вовсе и не подозревая того, что, тысячелетия тому назад, всеми религиями, всеми мыслителями не только признан, но никогда и не
был отрицаем тот самый закон необходимости, который с таким старанием они стремятся доказать теперь физиологией и сравнительной зоологией.
Ибо то, что с точки зрения наблюдения, разум и воля
суть только отделения (sécrétion) мозга, и то, что человек, следуя общему закону, мог развиться из низших животных в неизвестный период времени, уясняет только с новой стороны тысячелетия тому назад признанную всеми религиями и философскими теориями, истину о том, что с точки зрения разума человек подлежит законам необходимости, но ни на волос не подвигает разрешение вопроса, имеющего другую, противоположную сторону, основанную на сознании
свободы.
Если люди произошли от обезьян в неизвестный период времени, то это столь же понятно, как и то, что люди произошли от горсти земли в известный период времени (в первом случае X
есть время, во втором происхождение), и вопрос о том, каким образом соединяется сознание
свободы человека с законом необходимости, которому подлежит человек, не может
быть разрешен сравнительною физиологией и зоологией, ибо в лягушке, кролике и обезьяне мы можем наблюдать только мускульно-нервную деятельность, а в человеке — и мускульно-нервную деятельность, и сознание.
Весьма часто представление о большей или меньшей
свободе различно, смотря по различной точке зрения, с которой мы рассматриваем явление; но, всегда одинаково, каждое действие человека представляется нам не иначе, как известным соединением
свободы и необходимости. В каждом рассматриваемом действии мы видим известную долю
свободы и известную долю необходимости. И всегда, чем более в каком бы то ни
было действии мы видим
свободы, тем менее необходимости; и чем более необходимости, тем менее
свободы.
Чем дальше назад
буду я переноситься воспоминаниями, или, чтò то же самое, вперед суждением, тем рассуждение мое о
свободе поступка
будет становиться сомнительнее.
Но ни в том, ни в другом случае, как бы мы ни изменяли нашу точку зрения, как бы ни уясняли себе ту связь, в которой находится человек с внешним миром, или как бы ни доступна она нам казалась, как бы ни удлиняли или укорачивали период времени, как бы понятны или непостижимы ни
были для нас причины, мы никогда не можем себе представить ни полной
свободы, ни полной необходимости.
3) Как бы ни увеличивалась трудность постижения причины, мы никогда не придем к представлению полной
свободы, т. е. к отсутствию причины. Как бы ни
была непостижима для нас причина выражения воли в каком бы то ни
было нашем или чужом поступке, первое требование ума
есть предположение и отыскание причины, без которой немыслимо никакое явление. Я поднимаю руку с тем, чтобы совершить поступок, независимый от всякой причины, но то, что я хочу совершить поступок, не имеющий причины,
есть причина моего поступка.
Но даже если бы, представив себе человека совершенно исключенного от всех влияний, рассматривая только его мгновенный поступок настоящего и предполагая, что он не вызван никакою причиною, мы допустили бесконечно малый остаток необходимости равным нулю, мы бы и тогда не пришли к понятию о полной
свободе человека; ибо существо, не принимающее на себя влияний внешнего мира, находящееся вне времени и не зависящее от причин, уже не
есть человек.
1) Как бы ни увеличивалось наше знание тех пространственных условий, в которых находится человек, знание это никогда не может
быть полное, так как число этих условий бесконечно, велико так же, как бесконечно пространство. И потому как скоро определены не все условия, не все влияния на человека, то и нет полной необходимости, а
есть известная доля
свободы.
В первом случае, если бы возможна
была необходимость без
свободы, мы бы пришли к определению закона необходимости тою же необходимостью, т. е. к одной форме без содержания.
Свобода, ничем не ограниченная,
есть сущность жизни в сознании человека. Необходимость без содержания
есть разум человека с его тремя формами.
Свобода есть то, чтò рассматривается. Необходимость
есть то, чтó рассматривает.
Свобода есть содержание. Необходимость
есть форма.
Всё, чтò мы знаем о жизни людей,
есть только известное отношение
свободы к необходимости, т. е. сознания к законам разума.
Свобода же без необходимости, т. е. без законов разума, определяющих ее, ничем не отличается от тяготенья, или тепла, или силы растительности; — она
есть для разума только мгновенное, неопределимое ощущение жизни.
Но точно так же, как предмет всякой науки
есть проявление этой неизвестной сущности жизни, сама же эта сущность может
быть только предметом метафизики, — точно так же проявление силы
свободы людей в пространстве, времени и зависимости от причин составляет предмет истории; сама же
свобода есть предмет метафизики.
Точно так же в истории, то, чтò известно нам, мы называем законами необходимости; то, чтò неизвестно, —
свободой.
Свобода для истории
есть только выражение неизвестного остатка от того, чтò мы знаем о законах жизни человека.
История рассматривает проявления
свободы человека в связи с внешним миром во времени и в зависимости от причин, т. е. определяет эту
свободу законами разума, и потому история только на столько
есть наука, на сколько эта
свобода определена этими законами.
Для истории признание
свободы людей как силы, могущей влиять на исторические события, т. е. не подчиненной законам,
есть то же, чтó для астрономии признание свободной силы движения небесных сил.
Как в вопросе астрономии тогда, как и теперь в вопросе истории, всё различие воззрения основано на признании или непризнании абсолютной единицы, служащей мерилом видимых явлений. В астрономии это
была неподвижность земли; в истории, — это независимость личности —
свобода.
В первом случае надо
было отказаться от сознания неподвижности в пространстве и признать неощущаемое нами движение; в настоящем случае, точно так же необходимо отказаться от сознаваемой
свободы и признать неощущаемую нами зависимость.