Неточные совпадения
Я ничего
не понимаю, может
быть, но Австрия никогда
не хотела и
не хочет
войны.
— Нет,
не был, но вот что́ мне пришло в голову, и я хотел вам сказать. Теперь
война против Наполеона. Ежели б это
была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире… это нехорошо…
— Ежели бы все воевали только по своим убеждениям,
войны бы
не было, — сказал он.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о
войне, которая
была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто
не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам
не курил и
не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Старый князь, казалось,
был убежден
не только в том, что все теперешние деятели
были мальчишки,
не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте
был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже
не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он
был убежден даже, что никаких политических затруднений
не было в Европе,
не было и
войны, а
была какая-то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело.
Страшно ли ему
было итти на
войну, грустно ли бросить жену, — может
быть, и то и другое, только, видимо,
не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение.
Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно-расположенными жителями,
не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий
войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это
было нужно для того, чтоб отступать,
не теряя тяжестей.
Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки — стратегии,
войны, план которой
был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы,
не погубив армии, подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо,
были свои,
не имеющие ничего общего с
войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы.
— Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, — повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. — Ежели бы он
не боялся сражения, для чего бы ему
было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения
войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
— Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, — продолжал он, — хороши мы
были бы все, ожидая чего-то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет,
не надобно забывать Суворова и его правила:
не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на
войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
В Английском клубе, где собиралось всё, что́
было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего
не говорили про
войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем.
Князь Андрей, после Аустерлицкой кампании, твердо решил никогда
не служить более в военной службе; и когда началась
война, и все должны
были служить, он, чтоб отделаться от действительной службы, принял должность под начальством отца по сбору ополчения. Старый князь с сыном как бы переменились ролями после кампании 1805 года. Старый князь, возбужденный деятельностью, ожидал всего хорошего от настоящей кампании; князь Андрей, напротив,
не участвуя в
войне и в тайне души сожалея о том, видел одно дурное.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером. Пьер доказывал, что придет время, когда
не будет больше
войны. Старый князь, подтрунивая, но
не сердясь, оспаривал его.
— Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда
войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, — проговорил он, но всё-таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо
не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по-двое, по-трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег
было много, хотя провианта
не было), кто невинными играми — в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного
не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело
войны шло плохо.
Берг, решив, что надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрогивая вопрос о
войне с Австриею и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех предложениях, которые ему
были деланы для участия в австрийском походе, и о тех причинах, почему он
не принял их.
Он сказал, что
войны наши с Бонапартом до тех пор
будут несчастливы, пока мы
будем искать союзов с немцами и
будем соваться в Европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии
не надо
было воевать. Наша политика вся на Востоке, а в отношении Бонапарта одно — вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он
не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
Следовательно стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку, или Наполеону написать к Александру: Monsieur, mon frère, je consens à rendre le duché au duc d'Oldenbourg [Государь, брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу.] и
войны бы
не было.
Понятно, что Наполеону казалось, что причиной
войны были интриги Англии (как он и говорил это на острове св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной
войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной
войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной
войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной
была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо
было восстановить les bons principes, [хорошие принципы,] а дипломатам того времени то, что всё произошло от того, что союз России с Австрией в 1809 году
не был достаточно искусно скрыт от Наполеона, и что неловко
был написан memorandum за № 178.
Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он
не захотел итти на службу и
не захотел бы другой и третий и тысячный капрал и солдат, на столько менее людей
было бы в войске Наполеона, и
войны не могло бы
быть.
Ежели бы Наполеон
не оскорбился требованием отступить за Вислу и
не велел наступать войскам,
не было бы
войны; но ежели бы все сержанты
не пожелали поступить на вторичную службу, тоже
войны не могло бы
быть.
Тоже
не могло бы
быть войны, ежели бы
не было интриг Англии и
не было бы принца Ольденбургского, и чувства оскорбления в Александре, и
не было бы самодержавной власти в России, и
не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что̀ произвело французскую революцию, и так далее.
Несмотря на то, что дипломаты еще твердо верили в возможность мира и усердно работали с этою целью, несмотря на то. что император Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его Monsieur mon frère [Государь брат мой] и искренно уверяя, что он
не желает
войны, и что всегда
будет любить и уважать его — он ехал к армии и отдавал на каждой станции новые приказания, имевшие целью торопить движение армии от запада к востоку.
Ничего
не было готово для
войны, которой все ожидали, и для приготовления к которой император приехал из Петербурга.
— Без объявления
войны вступить в Россию! Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля
не останется на моей земле, — сказал он. Как показалось Борису, государю приятно
было высказать эти слова: он
был доволен формой выражения своей мысли, но
был недоволен тем, что Борис услыхал их.
Положим, ежели бы они
были способны, можно бы их употреблять, — продолжал Наполеон, едва успевая словом
поспевать за беспрестанно-возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (чтò в его понятии
было одно и то же); — но и того нет: они
не годятся ни для
войны, ни для мира!
Все
были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и
не думал, никто и
не предполагал, чтобы
война могла
быть перенесена далее западных польских губерний.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1-му, состояла из людей,
не желавших ни мира, ни
войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни
было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий.
У него
была наука — теория облического движения, выведенная им из истории
войн Фридриха Великого, и всё, чтò встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон
было сделано столько ошибок, что
войны эти
не могли
быть названы
войнами: они
не подходили под теорию и
не могли служить предметом науки.
В 1806 году Пфуль
был один из составителей плана
войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой
войны он
не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей
войне с выражением человека, который знает вперед, что всё
будет скверно, и что он даже
не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо-причесанные височки особенно красноречиво говорили это.
Это
было одно из миллионов предложении, которые так же основательно как и другие можно
было делать,
не имея понятия о том, какой характер примет
война.
Те, давно и часто приходившие ему, во время его военной деятельности, мысли, что нет и
не может
быть никакой военной науки, и поэтому
не может
быть никакого, так называемого, военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла
быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и
не могут
быть определены, в котором сила деятелей
войны еще менее может
быть определена?
«Обожаемый друг души моей», писал он. «Ничто кроме чести
не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным
не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но — это последняя разлука. Верь, что тотчас после
войны, ежели я
буду жив и всё любим тобою, я брошу всё и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
В начале июля в Москве распространялись всё более и более тревожные слухи о ходе
войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11-го июля манифест и воззвание
не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно идут дела в армии, слухи о найденных в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой сказано, что Наполеон до осени обещает
быть в обеих русских столицах, разговор об ожидаемом на завтра приезде государя ― всё это с новою силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое
не оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала
войны.
Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную службу, и он бы исполнил ее, ежели бы
не мешала ему во-первых, принадлежность его к тому масонскому обществу, с которым он
был связан клятвой, и которое проповедывало вечный мир и уничтожение
войны, и, во-вторых, то, что ему, глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм,
было почему-то совестно предпринять такой шаг.
Никто
не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона
было с одной стороны вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны характер, который приняла
война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе.
Не только во всё время
войны, со стороны русских
не было желания заманить французов в глубь России, но всё
было делаемо для того, чтоб остановить их с первого вступления их в Россию, и
не только Наполеон
не боялся растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед, и очень лениво,
не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
Завлечение Наполеона в глубь страны произошло
не по чьему-нибудь плану (никто и
не верил в возможность этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей — участников
войны,
не угадывавших того, что должно
быть, и того, что
было единственным спасением России.
Она боялась за брата, который
был там, ужасалась,
не понимая ее, пред людскою жестокостью, заставлявшею их убивать друг друга; но
не понимала значения этой
войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние
войны.
Вы слышали верно о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух сыновей и сказавшего: «Погибну с ними, но
не поколеблемся!» И действительно, хотя неприятель
был вдвое сильнее нас, мы
не колебнулись. Мы проводим время, как можем: но на
войне, как на
войне. Княжна Алина и Sophie сидят со мною целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры; только вас, мой друг,
не достает…» и т. д.
Преимущественно
не понимала княжна Марья всего значения этой
войны потому, что старый князь никогда
не говорил про нее,
не признавал ее и смеялся за обедом над Десалем, говорившим об этой
войне. Тон князя
был так спокоен и уверен, что княжна Марья
не рассуждая верила ему.
— Ха-ха-ха! Театр
войны! — сказал князь. — Я говорил и говорю, что театр
войны есть Польша, и дальше Немана никогда
не проникнет неприятель.
Ежели он доносит, что потеря велика, — неправда; может
быть около 4-х тысяч,
не более, но и того нет; хотя бы и десять, как
быть,
война!
Вообще, всё дело
войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге домашним у Элен (всякий умный человек должен
был быть у нее), что
не порох, а те, кто его выдумали, решает дело.
Дело же очевидно
было так: позиция
была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу
не под прямым, а под острым углом, так что левый фланг
был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и
Войны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о том, как произошло сражение.
— «Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben» [
Война должна
быть перенесена в пространство. Эго воззрение я
не могу достаточно восхвалить.], — говорил один.
— Ежели бы
не было великодушничанья на
войне, то мы шли бы только тогда, когда стòит того итти на верную смерть, как теперь.