Неточные совпадения
— Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, — продолжал виконт начатый разговор, с видом человека не слушающего
других, но в деле, лучше всех ему известном, следящего только за ходом своих
мыслей, — то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями, общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда будет уничтожено, и тогда…
— Еще есть время, мой
друг. Ты помни, Катишь, что все это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в
мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
Заметил ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку, или какая
другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на руку, и на лице его явилась так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием.
— Ты всем хорош, André, но у тебя есть какая-то гордость
мысли, — сказала княжна, больше следуя за своим ходом
мыслей, чем за ходом разговора, — и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое
другое чувство, кроме vénération, [обожания] может возбудить такой человек, как mon père? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая-то связь, признаваемая
другими людьми, и эта
мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и
другими, не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои
мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из-за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моею, моею жизнью?» думал он.
— Я боюсь, — сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, — я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ
мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем
друг друга.
Мы не перестанем высказывать свой непритворный на этот счет образ
мыслей, и можем сказать только прусскому королю и
другим: «тем хуже для вас.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб», думал князь Андрей, «пускай
другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, — наша жизнь кончена!» Целый новый ряд
мыслей безнадежных, но грустно-приятных в связи с этим дубом возник в душе князя Андрея.
Он употреблял все возможные орудия
мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к
другому.
Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою
мысль другому точно так, как он сам понимал ее.
Вслед за письмом в уединение Пьера ворвался один из менее
других уважаемых им братьев-масонов и, наведя разговор на супружеские отношения Пьера, в виде братского совета, высказал ему
мысль о том, что строгость его к жене несправедлива, и что Пьер отступает от первых правил масона, не прощая кающуюся.
Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной
мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в
другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по
другому.
На
другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем
мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что-то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что́ он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но как только она сказала это,
другой, новый строй
мыслей и чувств поднялся в ней.
Иногда он утешал себя
мыслями, что это только так, покаместь, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала
другая мысль, что так, покаместь, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках
другого — в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса.
Прочтя письмо, Наташа села к письменному столу, чтобы написать ответ: «Chère princesse», [Милая княжна,] быстро, механически написала она и остановилась. «Что́ ж дальше могла написать она после всего того, что́ было вчера? Да, да, всё это было, и теперь уж всё
другое», думала она, сидя над начатым письмом. «Надо отказать ему? Неужели надо? Это ужасно!»… И чтобы не думать этих страшных
мыслей, она пошла к Соне и с ней вместе стала разбирать узоры.
— Ежели бы была измена и были бы доказательства его тайных сношений с Наполеоном, то их всенародно объявили бы, — с горячностью и поспешностью говорил он. — Я лично не люблю и не любил Сперанского, но я люблю справедливость. — Пьер узнавал теперь в своем
друге слишком знакомую ему потребность волноваться и спорить о деле для себя чуждом только для того, чтобы заглушить слишком тяжелые задушевные
мысли.
Пока Борис продолжал делать фигуры мазурки, его не переставала мучить
мысль о том, какую новость привез Балашев и каким бы образом узнать ее прежде
других.
Доктора ездили к Наташе и отдельно, и консилиумами, говорили много по-французски, и по-немецки, и по-латыни, осуждали один
другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая
мысль, что им не может быть известна та болезнь, которою страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которою одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанную в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений страданий этих органов.
Другие, в этом жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая
мысль и торопились говорить ее.
Солнце зашло на
другую сторону дома и косыми, вечерними лучами, в открытые окна, осветило комнату и часть сафьянной, подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход
мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
— Ну чтó, милà? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… — Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в
другом строе
мыслей.
«Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем-нибудь
другом, кроме смерти?» И ему вдруг по какой-то тайной связи
мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча то, чтò говорил Фабвье о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на
другом конце Европы и имевших только одну
мысль — быть достойными своего императора, и один страх — не угодить ему.
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и
другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять
друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что́ хотите, а я не хочу больше!»
Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что́ они делали, бросить всё и побежать куда попало.
С
другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман-Толстой и казался погруженным в свои
мысли.
«Слава Богу, что этого нет больше», подумал Пьер, опять закрываясь с головой. «О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они всё время до конца были тверды, спокойны»… подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты, те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они — эти странные, неведомые ему доселе люди, они ясно и резко отделялись в его
мысли от всех
других людей.
С тех пор как существует мир и люди убивают
друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этою самою
мыслью.
Мысль эта есть le bien publique [общественное благо.], благо
других людей.
Спутавшись опять от боли, он опомнился
другой раз в избе, когда пил чай и тут опять, повторив в своем воспоминании всё, чтò с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые сулившие ему счастие
мысли.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные
мысли (такие, которые не рассказал бы и матери, сестре,
другу) этой почти чужой женщине.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение — выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, чтò было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за
других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной
мысли о себе, о своих отношениях к нему, не было в душе Наташи.
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но Отец ваш питает их», сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне; «но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все эти
мысли, которые кажутся нам так важны, что они — не нужны. Мы не можем понимать
друг друга!» и он замолчал.
Как будто, говоря это, он высказывал
другую мысль — о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто-то, сам ли он или кто
другой, говорил ему
мысли и даже те же
мысли, которые ему говорились в Можайске.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела
другое, чтò поглощало всё ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И эта в первый раз пришедшая ей
мысль наполняла ее душу радостию.
И должно быть потому, что Николай не позволял себе
мысли о том, что он делает что-нибудь для
других, для добродетели, — всё, чтò он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтоб он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово, — хозяин!»
После семи лет супружества Пьер чувствовал радостное, твердое сознание того, что он не дурной человек, и чувствовал он это потому, что он видел себя отраженным в своей жене. В себе он чувствовал всё хорошее и дурное смешанным и затемнявшим одно
другое. Но на жене его отражалось только то, чтò было истинно хорошо; всё несовсем хорошее было откинуто. И отражение это происходило не путем логической
мысли, а
другим таинственным, непосредственным путем.
Но Наташа, знавшая все приемы и
мысли своего мужа, видела, что Пьер давно хотел и не мог вывести разговор на
другую дорогу и высказать свою задушевную
мысль, ту самую, для которой он и ездил в Петербург советоваться с новым
другом своим князем Федором, и она помогла ему вопросом: чтò же его дело с князем Федором?
История культуры объяснит нам побуждения и условия жизни и
мысли писателя или реформатора. Мы узнаем, что Лютер имел вспыльчивый характер и говорил такие-то речи: узнаем, что Руссо был недоверчив и писал такие-то книжки; но не узнаем мы, отчего после реформации резались народы и отчего, во время французской революции, люди казнили
друг друга.