Неточные совпадения
— Сейчас. A propos, — прибавила она, опять успокоиваясь, — нынче у меня два очень интересные
человека, le vicomte de Mortemart, il est allié aux Montmorency par les Rohans, [Кстати, — виконт Мортемар, он
в родстве с Монморанси чрез Роганов,] одна из лучших фамилий Франции. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих. И потом l’abbé Morіo: [аббат Морио:] вы знаете этот глубокий ум? Он
был принят государем. Вы знаете?
— И зачем родятся дети у таких
людей, как вы? Ежели бы вы не
были отец, я бы ни
в чем не могла упрекнуть вас, — сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза.
— Отец очень богат и скуп. Он живет
в деревне. Знаете, этот известный князь Болконский, отставленный еще при покойном императоре и прозванный «прусским королем». Он очень умный
человек, но со странностями и тяжелый. La pauvre petite est malheureuse, comme les pierres. [Бедняжка несчастлива, как камни.] У нее брат, вот что́ недавно женился на Lise Мейнен, адъютант Кутузова. Он
будет нынче у меня.
Этот толстый молодой
человек был незаконный сын знаменитого Екатерининского вельможи, графа Безухова, умиравшего теперь
в Москве.
Виконт
был миловидный, с мягкими чертами и приемами, молодой
человек, очевидно считавший себя знаменитостью, но, по благовоспитанности, скромно предоставлявший пользоваться собой тому обществу,
в котором он находился.
— Le vicomte a été personnellement connu de monseigneur, [Виконт
был лично знаком с герцогом,] — шепнула Анна Павловна одному. — Le vicomte est un parfait conteur, [Виконт удивительный мастер рассказывать,] — проговорила она другому. — Сomme on voit l’homme de la bonne compagnie, [Как сейчас виден
человек хорошего общества,] — сказала она третьему; и виконт
был подан обществу
в самом изящном и выгодном для него свете, как ростбиф на горячем блюде, посыпанный зеленью.
— Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, — продолжал виконт начатый разговор, с видом
человека не слушающего других, но
в деле, лучше всех ему известном, следящего только за ходом своих мыслей, — то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями, общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда
будет уничтожено, и тогда…
— Aucun, [Никакого,] — возразил виконт. — После убийства герцога даже самые пристрастные
люди перестали видеть
в нем героя. Si même ça été un héros pour certaines gens, — сказал виконт, обращаясь к Анне Павловне, — depuis l’assassinat du duc il y a un martyr de plus dans le ciel, un héros de moins sur la terre. [Если он и
был героем для некоторых
людей, то после убиения герцога одним мучеником стало больше на небесах и одним героем меньше на земле.]
— Он бы не мог этого сделать. Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел
в нем великого
человека. Революция
была великое дело, — продолжал мсье Пьер, выказывая этим отчаянным и вызывающим вводным предложением свою великую молодость и желание всё поскорее высказать.
— Это
были крайности, разумеется, но не
в них всё значение, а значение
в правах
человека,
в эманципации от предрассудков,
в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе.
— Нельзя не сознаться, — продолжал князь Андрей, — Наполеон как
человек велик на Аркольском мосту,
в госпитале
в Яффе, где он чумным подает руку, но… но
есть другие поступки, которые трудно оправдать.
Пьер, приехав вперед, как домашний
человек, прошел
в кабинет князя Андрея и тотчас же, по привычке, лег на диван, взял первую попавшуюся с полки книгу (это
были Записки Цезаря) и принялся, облокотившись, читать ее из середины.
Пьер с десятилетнего возраста
был послан с гувернером-аббатом за границу, где он пробыл до двадцатилетнего возраста. Когда он вернулся
в Москву, отец отпустил аббата и сказал молодому
человеку: «Теперь ты поезжай
в Петербург, осмотрись и выбирай. Я на всё согласен. Вот тебе письмо к князю Василью, и вот тебе деньги. Пиши обо всем, я тебе во всем помога». Пьер уже три месяца выбирал карьеру и ничего не делал. Про этот выбор и говорил ему князь Андрей. Пьер потер себе лоб.
— Нет, не
был, но вот что́ мне пришло
в голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это
была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил
в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего
человека в мире… это нехорошо…
Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще
были в гостиной; придвинув кресла и с видом
человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого
в исполнении обязанности
человека шел провожать, оправлял редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать.
— Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, — проговорила гостья, — этот молодой
человек предоставлен
был самому себе, и теперь
в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной.
В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору
в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить
в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась
было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого
человека. Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
— Напротив, — сказал князь, видимо сделавшийся не
в духе. — Je serais très content si vous me débarrassez de ce jeune homme… [Я
был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого
человека!..] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Один из говоривших
был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом,
человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой
человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего
человека и, сбоку запустив себе далеко
в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился.
— Сообразите мое положение, Петр Николаич:
будь я
в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей
в треть, даже и
в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, — говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него
было очевидно, что его успех всегда
будет составлять главную цель желаний всех остальных
людей.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору
в диванную. По просьбе гостей молодые
люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай
спел вновь выученную им песню...
— Да, я
была глупа, я еще верила
в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
— Еще
есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что все это сделалось нечаянно,
в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть
в мыслях, что он сделал несчастными тех
людей…
Несущие,
в числе которых
была и Анна Михайловна, поровнялись с молодым
человеком, и ему на мгновение из-за спин и затылков
людей показалась высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху
людьми, державшими его под мышки, и седая курчавая, львиная голова.
Теперь та же комната
была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные, непраздничные
люди, шопотом переговариваясь, сидели
в ней, каждым движением, каждым словом показывая, что никто не забывает того, чтó делается теперь и имеет еще совершиться
в спальне.
Признаюсь вам, я очень плохо понимаю все эти дела по духовным завещаниям; знаю только, что с тех пор как молодой
человек, которого мы все знали под именем просто Пьера, сделался графом Безуховым и владельцем одного из лучших состояний России, — я забавляюсь наблюдениями над переменой тона маменек, у которых
есть дочери-невесты, и самых барышень
в отношении к этому господину, который (
в скобках
будь сказано) всегда казался мне очень ничтожным.
Мне казалось, что у него
было всегда прекрасное сердце, а это то качество, которое я более всего ценю
в людях.
Старый князь, казалось,
был убежден не только
в том, что все теперешние деятели
были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте
был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не
было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он
был убежден даже, что никаких политических затруднений не
было в Европе, не
было и войны, а
была какая-то кукольная комедия,
в которую играли нынешние
люди, притворяясь, что делают дело.
— Одно, чтó тяжело для меня, — я тебе по правде скажу, André, — это образ мыслей отца
в религиозном отношении. Я не понимаю, как
человек с таким огромным умом не может видеть того, чтó ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут
в последнее время я вижу тень улучшения.
В последнее время его насмешки не так язвительны, и
есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе
была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились
люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна.
В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем;
в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m-lle Bourienne, княжна Марья и княгиня. Князь Андрей
был позван
в кабинет к отцу, который с-глазу-на-глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы
люди были в шинелях и чехлах, и что
в противном случае главнокомандующий
будет недоволен.
Кутузов и австрийский генерал о чем-то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся,
в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не
было этих 2000
людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Сзади Кутузова,
в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло
быть услышано, шло
человек 20 свиты.
И перед роту с разных рядов выбежало
человек двадцать. Барабанщик-запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То-то, братцы,
будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта
была сложена
в Турции и пелась теперь
в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время.
В выражении его лица,
в движениях,
в походке почти не
было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид
человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его
были веселее и привлекательнее.
«Славно! Такая
будет лошадь!» сказал он сам себе, и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин-немец,
в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: «Schön, gut Morgen! Schön, gut Morgen!» [Доброго утра, доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие
в приветствии молодого
человека.
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! [ — И да здравствует весь свет!] Хотя не
было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба
человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами
в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись — немец
в коровник, а Ростов
в избу, которую занимал с Денисовым.
Но эти слова звучали жалобным, отчаянным криком и мольбой о прощении. Как только Ростов услыхал этот звук голоса, с души его свалился огромный камень сомнения. Он почувствовал радость и
в то же мгновение ему стало жалко несчастного, стоявшего перед ним
человека; но надо
было до конца довести начатое дело.
Все офицеры и
люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что̀
было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались
в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска.
Опять на всех веселых лицах
людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая
была на них
в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку
людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можо
было признать за орудия.
В ночь сражения, взволнованный, но не усталый (несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных
людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова
в Кремс к Кутузову, князь Андрей
был в ту же ночь отправлен курьером
в Брюнн.
Уже
было совсем темно, когда князь Андрей въехал
в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного
человека после лагеря.
Он
был еще молодой
человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет,
был в Париже,
в Копенгагене и теперь
в Вене занимал довольно значительное место.
— Вы не знаете, Болконский, — обратился Билибин к князю Андрею, — что все ужасы французской армии (я чуть
было не сказал — русской армии) — ничто
в сравнении с тем, что̀ наделал между женщинами этот
человек.
— Ну, что́ ж это, господа! — сказал штаб-офицер тоном упрека, как
человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. — Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не
было. Ну, вот вы, г. штабс-капитан, — обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту),
в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту, зазвенел выстрел, и
в дыму, вдруг окружившем орудие, видны
были артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1-й нумер с банником, широко расставив ноги, отскочил к колесу. 2-й нумер трясущеюся рукой клал заряд
в дуло. Небольшой сутуловатый
человек, офицер Тушин, спотыкнушись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из-под маленькой ручки.
Но посланный туда адъютант приехал через полчаса с известием, что драгунский полковой командир уже отступил за овраг, ибо против него
был направлен сильный огонь, и он понапрасну терял
людей и потому спе́шил стрелков
в лес.
Переехав дорогу, они стали круто спускаться и на спуске увидали несколько
человек, которые лежали; им встретилась толпа солдат,
в числе которых
были и не раненые.
Они еще не поровнялись с Багратионом, а уже слышен
был тяжелый, грузный шаг, отбиваемый
в ногу всею массой
людей.