Неточные совпадения
Через три года явилось второе произведение Островского: «Свои
люди — сочтемся»; автор встречен
был всеми как
человек совершенно новый
в литературе, и немедленно всеми признан
был писателем необычайно талантливым, лучшим, после Гоголя, представителем драматического искусства
в русской литературе.
Пусть
будет фальшь мила
Европе старой,
Или Америке беззубо-молодой,
Собачьей старостью больной…
Но наша Русь крепка!
В ней много силы, жара;
И правду любит Русь; и правду понимать
Дана ей господом святая благодать;
И
в ней одной теперь приют находит
Все то, что
человека благородит!..
Весьма бесцеремонно нашел он, что нынешней критике пришелся не по плечу талант Островского, и потому она стала к нему
в положение очень комическое; он объявил даже, что и «Свои
люди» не
были разобраны потому только, что и
в них уже высказалось новое слово, которое критика хоть и видит, да зубом неймет…
Вскоре потом сочувственная похвала Островскому вошла уже
в те пределы,
в которых она является
в виде увесистого булыжника, бросаемого
человеку в лоб услужливым другом:
в первом томе «Русской беседы» напечатана
была статья г. Тертия Филиппова о комедии «Не так живи, как хочется».
Этой противоположности
в самых основных воззрениях на литературную деятельность Островского
было бы уже достаточно для того, чтобы сбить с толку простодушных
людей, которые бы вздумали довериться критике
в суждениях об Островском.
Есть, напр., авторы, посвятившие свой талант на воспевание сладострастных сцен и развратных похождений; сладострастие изображается ими
в таком виде, что если им поверить, то
в нем одном только и заключается истинное блаженство
человека.
Говорили, — зачем Островский вывел представителем честных стремлений такого плохого господина, как Жадов; сердились даже на то, что взяточники у Островского так пошлы и наивны, и выражали мнение, что «гораздо лучше
было бы выставить на суд публичный тех
людей, которые обдуманно и ловко созидают, развивают, поддерживают взяточничество, холопское начало и со всей энергией противятся всем, чем могут, проведению
в государственный и общественный организм свежих элементов».
Поверьте, что если б Островский принялся выдумывать таких
людей и такие действия, то как бы ни драматична
была завязка, как бы ни рельефно
были выставлены все характеры пьесы, произведение все-таки
в целом осталось бы мертвым и фальшивым.
Но пока жив
человек,
в нем нельзя уничтожить стремления жить, т. е. проявлять себя каким бы то ни
было образом во внешних действиях.
По крайней мере видно, что уже и
в это время автор
был поражен тем неприязненным и мрачным характером, каким у нас большею частию отличаются отношения самых близких между собою
людей.
Конечно, и
люди с твердыми нравственными принципами, с честными и святыми убеждениями тоже
есть в этом царстве; но, к сожалению, это все
люди обломовского типа.
Удалось
людям не
быть втянутыми с малолетства
в практическую деятельность, — и осталось им много свободного времени на обдумыванье своих отношений к миру и нравственных начал для своих поступков!
Работающему
человеку никогда здесь не
было мирной, свободной и общеполезной деятельности; едва успевши осмотреться, он уже чувствовал, что очутился каким-то образом
в неприятельском стане и должен, для спасения своего существования, как-нибудь надуть своих врагов, прикинувшись хоть добровольным переметчиком.
Оттого, что всякое преступление
есть не следствие натуры
человека, а следствие ненормального отношения,
в какое он поставлен к обществу.
Но эта самая гадость и пошлость, представленная следствием неразвитости натуры, указывает нам необходимость правильного, свободного развития и восстановляет пред нами достоинство человеческой природы, убеждая нас, что низости и преступления не лежат
в природе
человека и не могут
быть уделом естественного развития.
Но автор комедии вводит нас
в самый домашний быт этих
людей, раскрывает перед нами их душу, передает их логику, их взгляд на вещи, и мы невольно убеждаемся, что тут нет ни злодеев, ни извергов, а всё
люди очень обыкновенные, как все
люди, и что преступления, поразившие нас,
суть вовсе не следствия исключительных натур, по своей сущности наклонных к злодейству, а просто неизбежные результаты тех обстоятельств, посреди которых начинается и проходит жизнь
людей, обвиняемых нами.
Он видит перед собой своего хозяина-самодура, который ничего не делает,
пьет,
ест и прохлаждается
в свое удовольствие, ни от кого ругательств не слышит, а, напротив, сам всех ругает невозбранно, — и
в этом гаденьком лице он видит идеал счастия и высоты, достижимых для
человека.
Но и тут критика должна
быть очень осторожна
в своих заключениях: если, например, автор награждает,
в конце пьесы, негодяя или изображает благородного, но глупого
человека, — от этого еще очень далеко до заключения, что он хочет оправдывать негодяев или считает всех благородных
людей дураками.
Не мудрено рассудить, что если
человек со всеми соглашается, то у него значит, нет своих убеждений; если он всех любит и всем друг, то, значит, — все для него безразличны; если девушка всякого мужа любить
будет, — то ясно, что сердце у ней составляет даже не кусок мяса, а просто какое-то расплывающееся тесто,
в которое можно воткнуть что угодно…
Чувство любви может
быть истинно хорошо только при внутренней гармонии любящих, и тогда оно составляет начало и залог того общественного благоденствия, которое обещается нам,
в будущем развитии человечества водворением братства и личной равноправности между
людьми.
А на наш взгляд, подобный
человек есть дрянь, кисель, тряпка; он может
быть хорошим
человеком, но только
в лакейском смысле этого слова.
Ничего этого не признает Русаков,
в качестве самодура, и твердит свое: «Все зло на свете от необузданности; мы, бывало, страх имели и старших уважали, так и лучше
было… бить некому нынешних молодых
людей, а то-то надо бы; палка-то по них плачет».
Кажется, чего бы лучше: воспитана девушка «
в страхе да
в добродетели», по словам Русакова, дурных книг не читала,
людей почти вовсе не видела, выход имела только
в церковь божию, вольнодумных мыслей о непочтении к старшим и о правах сердца не могла ниоткуда набраться, от претензий на личную самостоятельность
была далека, как от мысли — поступить
в военную службу…
Нет, он постоянно
будет смотреть свысока на
людей мысли и знания, как на чернорабочих, обязанных приготовлять материал для удобства его произвола, он постоянно
будет отыскивать
в новых успехах образованности предлоги для предъявления новых прав своих и никогда не дойдет до сознания обязанностей, налагаемых на него теми же успехами образованности.
Первая из причин удерживающих
людей от противодействия самодурству,
есть — странно сказать — чувство законности, а вторая — необходимость
в материальном обеспечении.
Эти бесчеловечные слова внушены просто тем, что старик совершенно не
в состоянии понять: как же это так — от мужа уйти!
В его голове никак не помещается такая мысль. Это для него такая нелепость, против которой он даже не знает, как и возражать, — все равно, как бы нам сказали, что
человек должен ходить на руках, а
есть ногами: что бы мы стали возражать?.. Он только и может, что повторять беспрестанно: «Да как же это так?.. Да ты пойми, что это такое… Как же от мужа идти! Как же это!..»
Она мечтает о семейном счастии с любимым
человеком, заботится о том, чтоб себя «облагородить», так, чтобы никому не стыдно
было взять ее замуж; думает о том, какой она хороший порядок
будет вести
в доме, вышедши замуж; старается вести себя скромно, удаляется от молодого барина, сына Уланбековой, и даже удивляется на московских барышень, что они очень бойки
в своих разговорах про кавалеров да про гвардейцев.
Все это знают, благодетельница, что вы, если захотите, так можете из грязи
человекам сделать; а не захотите, так
будь хоть семи пядей во лбу, — так
в ничтожестве и пропадет.
И действительно, оно поддерживается постоянно тем, что
в людях есть неизбежное стремление и потребность — обеспечить свой материальный быт.
С другой стороны, если бы надобности
в материальных благах не
было для
человека, то, конечно, Андрей Титыч не стал бы так дрожать перед тятенькой, и Надя могла бы не жить у Уланбековой, и даже Тишка не стал бы уважать Подхалюзина…
Человек, сохранивший остатки ума, непременно на то и пускается
в этом самодурном круге «темного царства», если только пускается
в практическую деятельность; отсюда и произошла пословица, что «умный
человек не может
быть не плутом».
От него ведь дается право и способы к деятельности; без него остальные
люди ничтожны, как говорит Юсов
в «Доходном месте»: «Обратили на тебя внимание, ну, ты и
человек, дышишь; а не обратили, — что ты?» Так, стало
быть, о бездеятельности самих самодуров и говорить нечего.
Но на место смененных надо же кого-нибудь определить; следовательно, Торцов имеет вообще нужду
в людях и, следовательно, хоть вследствие своего консерватизма не
будет зря гонять тех, которые ему не противятся, а угождают.
Но просто они не могут поместить
в голове мысли, что женщина
есть тоже
человек равный им, имеющий свои права.
Это не
есть сколок с одного из типов, которых несколько экземпляров представлено
в лучших наших литературных произведениях: он не Онегин, не Печорин, не Грушницкий даже, даже вообще не лишний
человек.
Не мудрено
в нем такое воззрение, потому что он сам «года два
был на побегушках, разные комиссии исправлял: и за водкой-то бегал, и за пирогами, и за квасом, кому с похмелья, — и сидел-то не на стуле, а у окошка, на связке бумаг, и писал-то не из чернильницы, а из старой помадной банки, — и вот вышел
в люди», — и теперь признает, что «все это не от нас, свыше!..»