Неточные совпадения
Есть множество средств сделать человеческое существование постылым, но едва ли не самое верное из всех — это заставить
человека посвятить себя культу самосохранения. Решившись на такой подвиг, надлежит победить
в себе всякое буйство духа и признать свою жизнь низведенною на степень бесцельного мелькания на все то время, покуда
будет длиться искус животолюбия.
У всякого мужчины (ежели он, впрочем, не бонапартист и не отставной русский сановник, мечтающий,
в виду Юнгфрау 1(Комментарии к таким сноскам смотри
в Примечаниях I), о коловратностях мира подачек)
есть родина, и
в этой родине
есть какой-нибудь кровный интерес,
в соприкосновении с которым он чувствует себя семьянином, гражданином,
человеком.
Но если бы и действительно глотание Kraenchen,
в соединении с ослиным молоком, способно
было дать бессмертие, то и такая перспектива едва ли бы соблазнила меня. Во-первых, мне кажется, что бессмертие, посвященное непрерывному наблюдению, дабы
в организме не переставаючи совершался обмен веществ,
было бы отчасти дурацкое; а во-вторых, я настолько совестлив, что не могу воздержаться, чтоб не спросить себя: ежели все мы, культурные
люди, сделаемся бессмертными, то при чем же останутся попы и гробовщики?
И точно, как ни безнадежно заключение Ивана Павлыча, но нельзя не согласиться, что ездить на теплые воды все-таки удобнее, нежели пропадать пропадом
в Петергофском уезде 15.
Есть люди, у которых так и
в гербах значится: пропадайте вы пропадом — пускай они и пропадают. А нам с Иваном Павлычем это не с руки. Мы лучше
в Эмс поедем да легкие пообчистим, а на зиму опять вернемся
в отечество: неужто, мол, петергофские-то еще не пропали?
Надо сказать правду,
в России
в наше время очень редко можно встретить довольного
человека (конечно, я разумею исключительно культурный класс, так как некультурным
людям нет времени
быть недовольными).
Вот какие результаты произвел факт, который
в принципе должен
был пролить мир и благоволение
в сердцах получателей. Судите по этим образчикам, насколько наивны должны
быть люди, которые мечтают, что
есть какая-нибудь возможность удовлетворить
человека, который урывает кусок пирога и тут же выдает головой и самого себя, и своих ублаготворителей?
Рассмотреть
в подробности этих алчущих наживы, вечно хватающих и все-таки живущих со дня на день
людей; определить резон, на основании которого они находят возможным существовать, а затем,
в этой бесшабашной массе, отыскать, если возможно, и
человека, который имеет понятие о «собственных средствах», который помнит свой вчерашний день и знает наверное, что у него
будет и завтрашний день.
Мне скажут, может
быть, что и
в провинции уже успело образоваться довольно компактное сословие «кровопивцев», которые не имеют причин причислять себя к лику недовольных; но ведь это именно те самые
люди, о которых уже говорено выше и которые,
в одно и то же время и пирог зубами рвут, и глумятся над рукою, им благодеющею.
— Гм… да… А ведь истинному патриоту не так подобает… Покойный граф Михаил Николаевич недаром говаривал: путешествия
в места не столь отдаленные не токмо не вредны, но даже не без пользы для молодых
людей могут
быть допускаемы, ибо они формируют характеры, обогащают умы понятиями, а сверх того разжигают
в сердцах благородный пламень любви к отечеству! Вот-с.
Мальчик
в штанах (испуганно).Позвольте, однако ж, русский мальчик! Допустим, что я говорю скучно, но неужели это такое преступление, чтоб за него справедливо
было лишить
человека жизни?
Словом сказать, с точки зрения подвижности, любознательности и предприимчивости, русский культурный
человек за границей является совершенной противоположностью тому, чем он
был в своем отечестве.
Кажется, что может
быть проще мысли, что жить
в среде
людей довольных и небоящихся гораздо удобнее, нежели
быть окруженным толпою ропщущих и трепещущих несчастливцев, — однако ж с каким упорством торжествующая практика держится совершенно противоположных воззрений!
С одной стороны, она производит людей-мучеников 2, которых повсюду преследует представление о родине, но которые все-таки по совести не могут отрицать, что на родине их ожидает разговор с становым приставом; с другой — людей-мудрецов, которые раз навсегда порешили: пускай родина процветает особо, а я
буду процветать тоже особо, ибо лучше два-три месяца подышать полною грудью, нежели просидеть их
в «холодной»…
Решительно невозможно понять, почему появление русского культурного
человека в русской деревне (если бы даже этот
человек и не
был местным обывателем) считается у нас чем-то необыкновенным, за что надо вывертывать руки к лопаткам и вести к становому.
Везде — сначала ожидают поступков, и ежели поступков нет, то оставляют
человека в покое, а ежели
есть поступки, то поступают согласно с обстоятельствами.
Я не говорю, чтоб отношения русского культурного
человека к мужику,
в том виде,
в каком они выработались после крестьянской реформы, представляли нечто идеальное, равно как не утверждаю и того, чтоб благодеяния, развиваемые русской культурой,
были особенно ценны; но я не могу согласиться с одним: что приурочиваемое каким-то образом к обычаям культурного
человека свойство пользоваться трудом мужика, не пытаясь обсчитать его, должно предполагаться равносильным ниспровержению основ.
Ибо ежели
в настоящую минуту еще можно сказать, что культурный
человек является абсентеистом отчасти по собственной вине (недостаток мужества, терпения, знаний, привычка к роскоши и т. д.), то,
быть может, недалеко время, когда он явится абсентеистом поневоле.
Недостатка
в движении, конечно, нет (да и не может не
быть движения
в городе с почти миллионным населением), но это какое-то озабоченное, почти вымученное движение, как будто всем этим двигающимся взад и вперед
людям до смерти хочется куда-то убежать.
Нет, право, самое мудрое дело
было бы, если б держали героев взаперти, потому что это развязало бы простым
людям руки и
в то же время дало бы возможность стране пользоваться плодами этих рук.
Нужно полагать, что это
было очень серьезное орудие государственной Немезиды, потому что оно отпускалось
в количестве, не превышавшем 41-го удара, хотя опытный палач, как
в то время удостоверяли, мог с трех ударов заколотить
человека насмерть.
Рассказывают, правда, что никогда
в Берлине не
были так сильны демократические аспирации, как теперь, и
в доказательство указывают на некоторые парламентские выборы. Но ведь рассказывают и то, что берлинское начальство очень ловко умеет справляться с аспирациями и отнюдь не церемонится с излюбленными берлинскими
людьми…10
И как просто
было б управлять
людьми, если б, подобно немецким пактрегерам, все поняли, что священнейшая обязанность человеков
в том заключается, чтоб, не спотыкаясь и не задевая друг друга, носить тяжести, принадлежащие"знатным иностранцам"!
Может
быть, зимой, когда сосчитаны барыши, эти последние и сознают себя добрыми буржуа, но летом они, наравне с самым последним кельнером, продают душу наезжему
человеку и не имеют иного критериума для оценки вещей и
людей, кроме того, сколько то или другое событие, тот или другой"гость"бросят им лишних пфеннигов
в карман.
Тут и
человек, всю зиму экспекторировавший,
в чаянье, что потом
будет лакомиться ослиными сыворотками и"обменивать вещества".
Тут и пустоголовая, но хорошо выкормленная бонапартистка, которая, опираясь на руку экспекторирующего
человека, мечтает о том, как она завтра появится на променаде
в таком платье, что всё-всё (mais tout!) [действительно, всё!]
будет видно.
Что
было дальше — я не помню. Кажется, я хотел еще что-то спросить, но, к счастию, не спросил, а оглянулся кругом. Вижу: с одной стороны высится Мальберг, с другой — Бедерлей, а я… стою
в дыре и рассуждаю с бесшабашными советниками об «увенчании здания», о том, что
людей нет, мыслей нет, а
есть только устав о кантонистах, да и тот еще надо
в архиве отыскивать… И так мне вдруг сделалось совестно, так совестно, что я круто оборвал разговор, воскликнув...
Я, конечно, не хочу этим сказать, чтоб западный
человек был свободен от забот, недоумений и даже опасностей, — всего этого у него даже более чем достаточно, — но он свободен от обязательного стояния с опущенными руками и разинутым ртом, и это
в значительной мере облегчает для него борьбу с недоумениями.
Откровенно говоря, я думаю, что слова эти даже не представляют для западного
человека интереса новизны. Несомненно, что и он
в свое время прошел сквозь все эти"слова", но только позабылих. И «неотносящиеся дела» у него
были, и «тоска»
была, и Тяпкин-Ляпкин,
в качестве козла отпущения,
был, и многое другое, чем мы мним его удивить. Все
было, но все позабылось, сделалось ненужным…
Тот смерч, о котором не упоминается ни
в каких регламентах и перед которым всякий партикулярный
человек, как бы он ни
был злонравен, непременно спасует.
Граф (хвастаясь).
В моей служебной практике
был замечательный
в этом роде случай. Когда повсюду заговорили о неизобилии и о необходимости заменить оное изобилием, — грешный
человек, соблазнился и я! Думаю: надобно что-нибудь сделать и мне. Сажусь, пишу, предписываю: чтоб везде
было изобилие! И что ж! от одного этого неосторожного слова неизобилие, до тех пор тлевшее под пеплом и даже казавшееся изобилием, — вдруг так и поползло изо всех щелей! И такой вдруг сделался голод, такой голод…
Вероятно, если внимательнее поискать, то
в какой-нибудь щелке они и найдутся, но, с другой стороны, сколько
есть людей, которые, за упразднением, мечутся
в тоске, не зная,
в какую щель обратиться с своей докукой?
Правда, что все эти"понеже"и"поелику", которыми так богаты наши бюрократические предания, такими же чиновниками изобретены и прописаны, как и те, которые ныне ограничиваются фельдъегерским окриком: пошел! — но не нужно забывать, что первые изобретатели"понеже"
были люди свежие, не замученные, которым
в охотку
было изобретать.
Человек того времени настолько прижился
в атмосфере, насыщенной девизом «не твое дело», что подлинно ему ни до чего своегоне
было дела.
17 Среди этой нравственной неурядицы, где позабыто
было всякое чувство стыда и боязни, где грабитель во всеуслышание именовал себя патриотом,
человеку, сколько-нибудь брезгливому, ничего другого не оставалось, как жаться к стороне и направлять все усилия к тому, чтоб заглушить
в себе даже робкие порывы самосознательности.
В Париже, кроме Елисейских полей, а
в прочих кварталах, кроме немногих казенных домов и отелей очень богатых
людей, почти нет дома, которого нижний этаж не
был бы предназначен для ресторанов и магазинов.
— Позвольте, дорогой сенатор! — прервал я его, — вероятно, кто-нибудь из русских"веселых
людей"ради шутки уверил вас, что каторга
есть удел всех русских на земле. Но это неправильно. Каторгою по-русски называется такой образ жизни, который присвоивается исключительно
людям, не выполняющим начальственных предписаний. Например, если не приказано на улице курить, а я курю — каторга! если не приказано
в пруде публичного сада рыбу ловить, а я ловлю — каторга!
— Очень просто. При обыкновенных условиях жизни, когда
человек всем доволен, он удовлетворяется и мякинным хлебом; но когда его пристигнет нужда, то он становится изобретательным и
в награду за эту изобретательность получает возможность
есть калачи.
Скудоумна
была уже сама по себе мысль говорить три часа о деле, которое
в таком только случае имело шансы на выигрыш, если б явилась ораторская сила, которая сразу сорвала бы палату и
в общем взрыве энтузиазма потопила бы колебания робких
людей.
В то время
было принято называть Мак-Магона"честною шпагой"(кажется, Тьер первый окрестил его этим прозвищем), но многие к этому присовокупляли, что"честная шпага"
есть прозвище иносказательное, под которым следует разуметь очень-очень простодушного
человека.
Покуда врачебная наука
была в младенчестве, болезни посещали
человека случайно.
Но, повторяю, не
было ни такого разнообразия болезней, ни такой неизбежности их, ни такой точности
в расписании
людей по роду повреждений.
Да и не
в одной Москве, а и везде
в России, везде, где жил
человек, — везде пахло. Потому что везде
было изобилие, и всякий понимал, что изобилия стыдиться нечего. Еще очень недавно,
в Пензе, хозяйственные купцы не очищали ретирад, а содержали для этой цели на дворах свиней. А
в Петербурге этих свиней
ели под рубрикой"хлебной тамбовской ветчины". И говорили: у нас
в России трихин
в ветчине не может
быть, потому что наша свинья хлебная.
Кровно заинтересоваться его нуждою тоже не имеет повода, потому что эта нужда
есть результат бесчисленного множества местных и исторических условий,
в оценке которых принимают участие не только ум и чувство, но и интимные инстинкты, связывающие
человека с его родиной.
Так мы и сделали. Вместе сочинили прошение, которое он зарукоприкладствовал и сейчас же отправил с надписью rИcommandИ. [заказное] Признаюсь, я с особенной любовью настаивал, чтоб прошение
было по пунктам и написано и зарукоприкладствовано. Помилуйте! одно то чего стоит: сидят
люди в Париже и по пунктам прошение сочиняют! Чрезвычайность этого положения до такой степени взволновала меня, что я совсем забылся и воскликнул...
Разумеется, все, а
в том числе и я первый, рассмеялись моей рассеянности. Но я
был и тому уж рад, что мне удалось хоть на минутку расцветить улыбкой лицо этого испуганного
человека.
— Истинно вам говорю: глядишь это, глядишь, какое нынче везде озорство пошло, так инда тебя ножом по сердцу полыснет! Совсем жить невозможно стало. Главная причина: приспособиться никак невозможно. Ты думаешь: давай
буду жить так! — бац! живи вот как! Начнешь жить по-новому — бац! живи опять по-старому! Уж на что я простой
человек, а и то сколько раз говорил себе: брошу Красный Холм и уеду жить
в Петербург!
Но потому-то именно и надо это дело как-нибудь исподволь повести, чтобы оба, ничего, так сказать, не понимаючи, очутились
в самом лоне оного. Ловчее всего это делается, когда
люди находятся
в состоянии подпития.
Выпьют по стакану,
выпьют по другому — и вдруг наплыв чувств! Вскочут, начнут целоваться… ура! Капитолина Егоровна застыдится и скажет...
И вот он бежит
в русский ресторан, съест bitok au smetane — и прав на целый день. И все думает: ворочусь,
буду на Петровской площади анекдоты из жизни Гамбетты рассказывать! И точно: воротился, рассказывает. Все удивляются, говорят: совсем современным
человеком наш Иван Семеныч приехал!
Пустяки представляют подавляющую силу именно
в том смысле, что убивают
в человеке способность интересоваться чем бы то ни
было, кроме самого низменного бездельничества.
Начал с того, что побывал на берегах Пинеги и на берегах Вилюя, задал себе вопрос: ужели
есть такая нужда, которая может загнать
человека в эти волшебные места?